Мифические монстры и места их обитания

Charles Gould

Mythical Monsters

© Л. И. Моргун. Перевод с английского. 2020

* * *

Предисловие

Автор должен выразить свою огромную признательность тем господам, которые помогли ему в подготовке этого тома, либо предоставив ему доступ к их библиотекам, либо предоставив или исправив переводы с китайского и т. д.; особенно он обязан г-ну Дж. Хаасу, эсквайру, австро-венгерскому вице-консулу в Шанхае, мистеру Томасу Кингсмиллу и преподобному В. Холту из Шанхая, м-ру Фальконеру из Гонконга и д-ру Н. Б. Деннису из Сингапура.

Ради сохранения единообразия повествования автор стремился свести все представления китайских звуков к системе, принятой С. В. Уильямсом, чей бесценный словарь является самым доступным для студентов. Однако никаких изменений сделано не было, когда в текст были вставлены цитаты из выдающихся синологов, таких как Легге.

Если нынешний том окажется достаточно интересным для привлечения читателей, второй будет выпущен в будущем, в продолжение темы.

Июнь 1884 г.

Примечание издателей

Издатели считают правильным заявить, что из-за отсутствия автора в Китае произведение не имело преимущества под его наблюдением при прохождении через прессу. Также уместно упомянуть, что рукопись книги покинула руки автора 18 месяцев назад.

13, Ватерлоо Плейс. SW

января 1886 года.

Вступление

Лет тридцать тому назад для любого человека было бы действительно смелым шагом подумать о том, чтобы обратиться к публике с собранием историй, обычно считающихся сказочными, и требовать от неё внимания, должного к подлинной реальности, или пересказывать сказки, освященные веками, как действительные факты; а не представлять байки, подслушанные в детской, как легенды, более или менее искаженные, описывающие реальных существ или события.

В настоящее время это менее опасный процесс. Великая эра передовых мнений, начатая Дарвином, которая в течение нескольких лет наблюдала более значительный прогресс в познаниях во всех областях науки, чем предшествовавшие ему десятилетия, произвела, среди прочего, полную революцию в переоценке ценности фольклора; и спекуляции на нем, которые во времена нашего детства считались бы наивными, теперь признаются не просто интересными, но необходимыми для тех, кто пытается собрать обрывки ненаписанной истории и проследить предшествующие и ранние миграции из родительских источников народов, издавна отстраненных друг от друга обычаями, речью и пространством.

Поэтому у меня мало сомнений в том, чтобы серьезно заявить, что многие из так называемых мифических животных, которые на протяжении долгих веков и во всех странах были персонажами вымысла и сказок, законно попадают в рамки естественной истории, и то, что их можно рассматривать не как результат обильной фантазии, а как существ, которые действительно когда-то существовали и из которых, к сожалению, только несовершенные и неточные описания просочились к нам, вероятно, очень сильно преломленные сквозь туман времени.

Я предлагаю идти только на определенном расстоянии по пути, по которому мифологи обращаются к мифам, до тех пор, пока это действительно необходимо, чтобы отследить истоки и происхождение тех историй, которые в последующем отследить невозможно; отклоняясь от него, чтобы остановиться на том, что они сохранили нам посредством неписаной естествознанием традиции существ, некогда сосуществовавших с человеком, некоторые из которых настолько странны и ужасны, что на первый взгляд кажутся невозможными. Я предлагаю лишить их тех сверхъестественных свойств, которые в них вложила свойственная человеку любовь к чудесному и исследовать их так, как, к счастью, в наши дни мы можем это сделать благодаря современному состоянию таких наук, как геология, эволюция и филология.

Для меня большая часть этих существ – не химеры, а объекты рационального изучения. Дракон, вместо того, чтобы быть мифическим монстром, развился из воображения арийского человека в результате созерцания молнии в пещерах, которые он занимал, как утверждают некоторые мифологи, – животное, которое когда-то жило там и тащило по земле свои тяжеловесные спирали, а возможно и летало; которое опустошало стада, а иногда и проглатывало их пастыря; которое, основав своё логово в какой-то пещере с видом на плодородную равнину, распространяя вокруг себя террор и разрушение и защищенные от нападения страхом или суеверным чувством, могло бы даже субсидироваться охваченным ужасом крестьянством, которое, не имея возможности уничтожить его, возможно, предпочло бы привязать скот рядом с его пещерой, а не спускать его в поисках припасов среди своей среды.^[1]

Для меня конкретное существование единорога кажется не невероятным и, на самом деле, более вероятным, чем та теория, которая связывает его происхождение с лунным мифом.^[2]

Опять же, полагая, что он, как и я, в существовании какого-то великого неописанного обитателя морских глубин, многократно высмеянного морского змея, жилище коего кажется особенно прилегающим к Норвегии, я признаю этого монстра как источник мифов о змее Мидгарда, собранных в норвежской Старшей Эдде, что противоречит взгляду мифологов, которые переворачивают происхождение, и предполагают, что истории, существующие среди норвежских рыбаков, являются модифицированными версиями этого важного элемента скандинавской мифологии.^[3]

Я должен признать, что, со своей стороны, я сомневаюсь в общем происхождении мифов от «созерцания видимых действий внешней природы».^[4] Мне кажется, легче предположить, что скорее паралич времени ослабил высказывание этих часто рассказываемых сказок до тех пор, пока их первоначальный облик почти не распознается, чем то, что некультурные дикари должны обладать способностями поэтического воображения, намного превосходящими те, которыми пользуются наиболее образованные нации современности. Нетрудно поверить, что все эти удивительные истории о богах и полубогах, о великанах и гномах, о драконах и чудовищах всех описаний являются трансформациями, чем полагать, что они являются изобретениями.^[5]

Автор Атлантиды^[6], на самом деле, утверждает, что боги и богини древних греков, финикийцы, индусов и скандинавов были просто царями, царицами и героями Атлантиды, а также деяния, приписываемые им в мифологии – это лишь запутанное воспоминание о реальных исторических событиях. Не соглашаясь с местоположением оригиналов, что требует гораздо большего, чем я могу сделать в настоящее время, я вполне согласен с ним в принципе. Я считаю, что мифологические божества представляют собой запутанную хронологию далеких времен и что уничтожение Немейского льва, Лернейской гидры и Минотавра – просто записи актов необычной храбрости в борьбе со свирепыми животными.

При первой стычке с Писарро мексиканцы пришли к выводу, что человек и лошадь были частями одного странного животного^[7], и, таким образом, у нас есть ключ к объяснению происхождения веры в кентавров с отдаленного взгляда на всадников, Возможно, за этим последовал немедленный полет наблюдателя, что сделало невозможным решение этого необычного явления.

О достоверности замечательных историй

Фердинанд Мендес Пинто странно замечает в одной из своих предыдущих глав: «Я не буду говорить об Императорском дворце, потому что я видел его лишь снаружи, но китайцы рассказывают о таких чудесах, которые удивляют человека; поскольку я намерен не рассказывать ничего, кроме того, что мы видели здесь своими глазами, и это было так сильно, что я боюсь написать это; не то, чтобы это казалось странным для тех, кто видел и читал про чудеса Китайского королевства, но потому, что я сомневаюсь, что они сравнили бы те чудесные вещи, которые есть в странах, которых они не видели, с тем немногим, что они видели, и они сами зададут вопрос или, может быть, вообще не будут отдавать должное этим истинам, потому что они не соответствуют их пониманию и небольшому опыту».^[8]

Теперь, поскольку некоторые из существ, за существование которых мне придется бороться в этом томе, являются объектами насмешек для одной значительной части человечества и разумного сомнения для другой, я не могу не подкрепить себя такой работой над рассуждениями, как позволяет суть замечаний Пинто, и дополняя их, добавлю, что баланс между скептицизмом и доверчивостью, несомненно, всегда трудно удержать, однако, как замечает лорд Бэкон, «ничто не заставляет человека подозревать гораздо больше, чем знать немного; и поэтому люди должны устранять подозрения, приобретая больше информации».

Расширяя предложение Бэкона, добавлю: «Это в равной степени относится и к подозрениям, имеющим отношение к вещам, как и к личностям»; другими словами, невежество и подозрение идут рука об руку, и поэтому рассказы путешественников, даже когда они подкреплены вескими доказательствами, в большинстве случаев лишены доверия или бывают приняты с отвращением, когда они оскорбляют опыт тех, кто, оставаясь дома, таким образом, только частично образованы. Следовательно, не говоря уже о примерах, мы видели Брюса, Мунго Парка, Дю Шайю, Гордона Камминга, Шлимана^[9] и Стэнли, которые подвергались самой щедрой критике и презрительному недоверию со стороны людей, которые, однако, были достаточно хорошо информированы по многим предметам, не хватало подробных и благодарных взглядов, которые можно было получить только в путешествии.

И это недоверие не ограничивается рассказами путешественников о дикой природе. Это так же часто отображается применительно к окружению без происшествий, если они отличаются от тех, с которыми мы знакомы.

Саладин упрекнул Рыцаря Львиное Сердце во лжи, когда тот заверил его, что воды озёр в его родной стране временами затвердевали, так что вооруженные и конные рыцари могли пересекать их, как будто на суше. И мудрый индеец, которого отвезли в большие американские города, надеясь, что, будучи убежденным в безграничных ресурсах и непреодолимой силе цивилизации, он по возвращении убедит своё племя подчиниться, к удивлению комиссаров, которые передали, что он говорил прямо противоположное тому, что ожидали от него, в частном порядке объясняя в ответ на их протесты, что если бы он сказал своему племени правду, он был бы неизгладимо заклеймен на оставшуюся часть своей жизни как возмутительный и презренный лжец. Китайские студенты, отправленные на обучение в американские или европейские столицы, по возвращении домой были вынуждены делать аналогичные оговорки, под страхом подобного же наказания; и чиновники, которые из-за контактов с европейцами в открытых портах слишком быстро распространяли свои идеи, как говорят, бывали подвергнуты изоляции в отдаленных регионах, где их продвинутые и фантастические мнения могли нанести как можно меньше вреда здравомыслящим соотечественникам.^[10]

Даже ученые люди иногда бывают настолько же глупы, как и самые бескультурные массы. По этому вопросу слышу мнение мистера А. Р. Уоллеса.^[11] «Многие ныне живущие помнят время (потому что это было чуть более двадцати лет назад), когда древность человека, как теперь понималось, была дискредитирована повсеместно. Не только теологи, но даже геологи учили нас, что человек принадлежит существующему положению вещей; что вымершие животные третичного периода вконец исчезли, и что земная поверхность приобрела свое нынешнее состояние еще до того, как человечество впервые появилось на свет. Были ученые настолько предрасположенные к этой идее, которая всё ещё опиралась на чисто отрицательные доказательства и не могла быть подкреплена никаким аргументом научной ценности, что многочисленные факты, которые были представлены с интервалами в течение полувека, все склонные доказывать существование человека в очень далекие эпохи, молчаливо игнорировали, и, более того.^[12]

Путешествия достовернейшего историка, Марко Поло, долгое время считались баснями, а графические описания аббата Хука даже до сих пор обнаруживают недоброжелателей, продолжающих роль тех, кто утверждал, что он никогда даже не посещал страны, которые он описал.

Гордону Каммингу не поверили, когда он утверждал, что убил антилопу из стада выстрелами из винтовки на расстоянии восьмисот ярдов.

Мадам Мериан^[13] была обвинена в преднамеренной лжи в связи с ее описанием паука, охотящегося на птиц, почти двести лет назад. Но сегодня мистер Бейтс и другие надежные наблюдатели подтвердили это в отношении Южной Америки, Индии и других стран.

Одобон был так же обвинен ботаниками в том, что он изобрел желтую водяную лилию, которую он описал в своих «Птицах Юга» под названием «Nymphæa lutea», и после того, как этот труд несколько лет пролежал под сомнением, он был, наконец, подтвержден открытием давно потерянного цветка миссис Мэри Трент во Флориде летом 1876 года^[14]; и это вселяет надежду на то, что когда-нибудь какой-либо удачливый спортсмен сможет вновь открыть для себя Haliætus Washingtonii, в связи с чем доктор Ковер говорит: «Эта знаменитая птица Вашингтона была мифом; либо Одубон ошибся, либо, как некоторые, не стесняясь, утверждают, что он солгал об этом».

Рис. 1. Рыбак, на которого напал Осьминог. (Факсимиле из рисунка известного японского художника Хокусая, жившего около начала нынешнего столетия.)

Виктора Гюго высмеивали за то, что он превысил границы поэтической фантазии, когда описал поведение рыбы-дьявола, и представил человека, как его беспомощную жертву. Подобные вещи высмеиваются как чудовищная нелепость; и все же в течение нескольких лет на берегах Ньюфаундленда были обнаружены каракатицы с длиной щупальца до 30 футов, способные тащить под водой лодку приличного размера; и их действия были воспроизведены на протяжении веков, как представление общеизвестного факта, в net suke (японская резьба по слоновой кости) и иллюстрациях японских художников.^[15]

До дней дарвинизма, какая смелость была необходима человеку, который выдвигал хоть какую-то немного экстравагантную теорию! Харк, даже менее двадцати лет назад, как призрак преследовал несчастного лорда Монбоддо обрушив на него лавину критики, наполовину искренней, наполовину презрительной, посмеявшись над одним из наших величайших мыслителей, чья мысль оказалась в колее, отличной от той, в которой блуждал разум несчастного шотландца.

«Лорд Монбоддо^[16] только что закончил свою великую работу, благодаря которой он выводит все человечество из пары обезьян и всех диалектов мира из языка, изначально созданного некоторыми египетскими богами, когда на него, как удар молнии, снизошло открытие санскрита. Надо сказать, однако, к его чести, что он сразу понял огромную важность открытия. Нельзя было ожидать, что он пожертвует своими исконными обезьянами или своими египетскими идолами и т. д.»

И снова: «Может быть, интересно дать еще один отрывок, чтобы показать, насколько хорошо, кроме своих людей с хвостами и обезьян без хвоста, лорд Монбоддо смог просеивать и обрабатывать доказательства, которые были перед ним».

Макс Мюллер также дает нам удивительный пример скептицизма со стороны Дугальда Стюарта. Он говорит^[17]: «Однако, если факты о санскрите были правдой, Дугальд Стюарт был слишком мудр, чтобы не видеть, что выводы, сделанные из них, были неизбежны. Поэтому он полностью отрицал реальность такого языка, как санскрит, и написал свое знаменитое эссе, чтобы доказать, что санскрит был составлен по образцу греческого и латинского языков теми же архиплутами и лжецами, брахманами, и что вся санскритская литература была подделкой».

Таким же образом, Ктесий в своё время напал на Геродота. Само существование Гомера было опровергнуто, и даже авторство пьес Шекспира было взято под сомнение.^[18]

Теперь мы все достаточно знакомы с черным лебедем, но Овидий^[19] счел это настолько невозможным, что он, как бы, произнес утверждение, сказав: «Если бы я сомневался, о Максимус, в твоем одобрении этих слов, Я мог бы поверить, что есть лебеди цвета Мемнона» [т. е. черные]; и даже в дни сэра Томаса Брауна, мы находим классифицированных им, как летающие лошади, гидр, кентавров, гарпий и сатиров, как чудовищные выдумки или плоды поэтических фантазий.^[20]

Теперь, когда мы все видели, как великий бегемот развлекается в своем аквариуме в садах Зоологического общества, мы можем улыбаться серьезным аргументам ученого, который, признавая существование этого животного, оспаривал возможность его хождения по русло реки, потому что его большая масса якобы не позволит ему снова подняться.^[21]

Бедный брат Фрай, Гаспар де Ян Бернардин, который в 1611 году предпринял сухопутное путешествие из Индии в Португалию, был достаточно неудачлив, чтобы описать способ, которым капитан каравана передавал разведанные данные в Багдад с помощью почтового голубя. «У него были голуби, чьи молодые птенцы и гнезда ходились в его доме в этом городе, и каждые два дня он давал летать голубям с письмом, привязанным к их лапам, в котором были новости о его путешествии». Этот отчет встретил мало веры в Европе, и к нему отнеслись как к шутке.^[22]

Дискредитация, под которую попал этот путешественник, тем более удивительна, потому что тот же обычай уже был отмечен сэром Джоном Мандевиллом, который, говоря о Сирии и соседних странах, рассказывает, что аналогичным способом местное население использует голубиную почту во время войн.

Хотя задолго до этого Плиний упоминал об этом в своей «Естественной истории»^[23] следующим образом: «В дополнение к этому голуби выступали в качестве посланников в важных делах. Во время осады Мутины Децим Брут, находившийся в городе, отправил депеши в лагерь консулов, прикрепив их к ногам голубей. Какая польза Антонию от его окопов? И вся бдительность осажденной армии? И его сети, которые он разложил в реке, пока посланники осажденных рассекали воздух?»

Темпы строительства железных дорог; паровое сообщение через Атлантику; Суэцкий канал^[24]; не считалось ли всё это в прежние времена невозможным? С этими примерами неспособности человеческого суждения нами может быть справедливо задан вопрос о том, можем ли мы, должным образом относясь к исследованию реальности обитания чудовищных существ, должным образом задуматься о необычных, почти чудесных событиях, которые непрерывно происходят в ходе недолгого существование всей живой природы? Предположим, что история насекомых была бы нам вовсе неизвестна. Может ли самое дикое воображение представить себе такое удивительное превращение, как то, что происходит вокруг нас при переходе от личинки через куколку к бабочке? Или человеческая изобретательность изобрела такую причудливую вещь, которая была зафиксирована Стинструпом в его теории смены поколений?

Мы не видим округ себя ничего удивительного только потому, что видим это ежедневно, в организации и политике сообщества муравьев; ведь об их сотрудничестве, их войнах и рабстве заявляют так часто, что всё это перестаёт удивлять. То же самое можно сказать о чудесной архитектуре птиц, о строительстве ими домов, в которых можно жить, об их дачах, в которых можно играть, и даже о садах, чтобы удовлетворять их чувство красоты.^[25]

Мы восхищаемся гениальным воображением Свифта, и эссеисты обращают внимание на его счастливое тщеславие и на способность, с помощью которой он в своей знаменитой работе приказал всем вещам гармонировать в соответствии с увеличенными и уменьшенными масштабами, в которых он задумал помещать своих бробдиньягов и лилипутов. Эта странная идея была оценена настолько, что могла бы достичь бессмертия и стала одним из многочисленных источников, из которых новые слова были бы ли импортированы в наш язык. Тем не менее, специфические и существенные особенности этой истории вполне приравнены или даже превзойдены существами, которые существовали в действительности или же следы их были найдены в живой природе. Воображаемые крохотные коровы, которых Гулливер привез из Лилипутии и поместил на лугах в Дульвиче, с точки зрения относительного размера не более замечательны, чем поросенок (E. Falconeri), останки которого были найдены в пещерных отложениях Мальты, связанный с останками карликовых гиппопотамов, высота которых составляла всего два фута шесть дюймов; или все еще существующий Hippopotamus (Chæropsis) liberiensis, который, по словам М. Милна Эдвардса^[26], имеет высоту чуть более двух футов.

Лилипутские леса, из которых был построен королевский флот в романе Свифта, содержали даже большие деревья по сравнению с карликовыми дубами Мексики^[27] или с родственными, еще более мелкими видами, которые ползут, как вереск, по склонам Китая и Япония, и тем более по сравнению с особой сосной, самой миниатюрной из известных (Dacrydium taxifolium), у которой плодоносят экземпляры, высота которых, согласно Кирку, составляет иногда всего два дюйма, тогда как средняя высота составляет всего шесть-десять дюймов; в то время как даже в лесах Бробдиньяга очень уважаемую позицию могли занять гигантские деревья Калифорнии (Sequoia gigantea) или более высокие белые деревья Австралии (Eucalyptus amygdalina), которые, по словам фон Мюллера^[28], иногда достигают огромной высоты в 480 футов. Также нельзя найти более подходящих арендаторов (по размеру), чтобы занять их, чем гигантские формы рептилий, недавно обнаруженные Маршем среди месторождений Колорадо и Техаса.

Конечно, более глубокое знакомство с различными ветвями естественной истории должно было бы сделать человека более доверчивым, а не недоверчивым, поскольку едва ли можно представить себе такое чудовищное существо, которое не могло бы сравниться с существующими в повседневной жизни.^[29]

Рис. 2. Птеродактиль. (После Фигера.)

Неужели сложные существа из халдейской мифологии намного более удивительны, чем сумчатый кенгуру, утконос и летающая ящерица Малайзии? Или птеродактиль, рамфоринх и археоптерикс, которые, как нам доподлинно известно, существовали?

Рис. 3. Рамфоринх. (Из «Природы».)

Разве геологическая наука изо дня в день не отслеживает одно образование путем легкой градации к другому, не преодолевает разрывы, которые раньше разделяли их, не несет доказательств существования человека все дальше и дальше назад, в далёкие времена и не раскрывает прежнее существование промежуточных типов (удовлетворяющих требованиям дарвиновской теории), связывающих великие подразделения животного мира, рептилоподобных птиц и птицеподобных рептилий? Можно ли предположить, что мы вообще исчерпали великий музей природы? Действительно ли мы проникли за пределы его прихожей?

Рис. 4. Археоптерикс

Охватывает ли письменная история человека, насчитывающая несколько тысяч лет, весь ход его разумного существования? Или мы опасаемся погрузиться в далёкие мифические эпохи, протяженностью более сотен тысяч лет и записанные в хронологиях Халдеи и Китая, в мрачные памятники доисторического человека, переданные по традиции и, возможно, перенесенные несколькими выжившими в существующих землях от других, которые, как легендарная Атлантида Платона, могли быть затоплены, или стали сценой какой-то иной великой катастрофы, которая разрушила их вместе со всей их цивилизацией?

Шесть или восемь тысяч лет, которые различные толкователи Библейской летописи назначают для сотворения мира и продолжительности жизни человека на Земле, дают достаточно мало места для развития его цивилизации – цивилизации, документальные свидетельства которой относятся почти к краю предела – для расширения и дивергенции запасов или уничтожения ветвей, соединяющих их.

Но мы, к счастью, более не вынуждены сковывать нашу веру в таких пределах в отношении человека, чем предполагать, что его появление на земном шаре было равнозначным или сразу же последовало за его собственным творением в тот поздний срок. Ибо в то время как геологическая наука, с одной стороны, переносит создание мира и появление жизни на его поверхности на такой отдаленный период, что его невозможно оценить, а трудно даже слегка приблизиться к нему, поэтому с другой стороны, исследования палеонтологов последовательно прослеживают существование человека в периоды, по-разному оцениваемые от тридцати тысяч до миллиона лет, – в периоды, когда он сосуществовал с животными, которые давно вымерли и которые даже превосходили по величине и свирепости большинство из тех, которые в диких странах оспаривает его империю в наши дни^[30].

Неграмотный лесной человек или ловец (и, следовательно, путем умозаключения дикаря или полуцивилизованного человека), ум которого занят только его окружением, и круг мыслей которого вместо того, чтобы распространяться по безграничному горизонту, ограничен в очень умеренных пределах, развивает замечательные способности наблюдения и точность памяти в отношении населенных пунктов, а также деталей своей повседневной жизни, удивляя ученого, который должен мысленно путешествовать по намного большему количеству земли, и, получая ежедневно так много и до сих пор более сложных идей, естественно, может схватить каждую менее твердо и склонны полностью потерять их в тумане периода времени, который все еще оставит идеи необразованного человека отличимыми или даже выдающимися ориентирами.^[31] Различия в традициях должны, конечно, происходить во времени, и одни и те же истории, излучаемые во всех направлениях от центров, отличаются от первоначальных на приращения, зависящие от пропорционально измененных фаз темперамента и характера, вызванных изменением климата, ассоциаций и условий жизни; так что ранняя письменная история каждой страны воспроизводится под ее собственным одеянием и с претензией на оригинальность, утонченные, обогащенные или искаженные версии традиций, общие по своему происхождению для многих или всех.^[32]

Истории о божественных прародителях, полубогах, героях, могучих охотниках, убийцах монстров, гигантах, гномах, гигантских змеях, драконах, страшных хищных зверях, сверхъестественных существах и всевозможных мифах, похоже, пронесли во все уголки мира с такой же верностью, как и священный Ковчег израильтян, приобретая форму – грациозную, странную или неуклюжую – в соответствии с гением народа или его способностью к суеверной вере; и на них, похоже, существенное влияние оказал различный характер соответствующих им стран. Например, долго живущие жители открытых равнин полутропического региона, в значительной степени освобожденные от забот бдительности и взращенные в благодарных лучах прекрасного, но не угнетающего солнца, должны иметь более покладистый и более открытый характер, чем те, которые населяют обширные леса, заросшие спутанным слоем лиан, обилие которых редко позволяет проходить одному лучу, омывает всё во мраке и оставляет на каждой стороне неоткрытые глубины, заполненные бесформенными тенями, объектами, внушающими страх, из которого в любой момент может появиться свирепый монстр. Опять же, с одной стороны, кочевник, бродящий изолированно над обширными пустынями, с большим количеством свободного времени для созерцательного размышления, а с другой – выносливые обитатели штормовых берегов, по очереди рыбаки, моряки и пираты, должны в равной степени развивать черты характера, которые влияют на их религию, государственность и обычаи, и накладывают отпечаток на мифологию и традиции.

Греки, кельты и викинги произошли от одних и тех же арийских предков, хотя все они черпали вдохновение в религиозных верованиях и традициях из одних и тех же источников, быстро разошлись и, соответственно, переродились в щедрую военную расу – военную поддержку своей независимости, а не в силу какой-либо жажды завоеваний – вежливых, умелых и образованных; первый – смелый, но раздражительный, подозрительный, надменный, не терпящий контроля; и последний – берсеркер, с господствующей страстью к морским приключениям, пиратству и рукопашной героической борьбе, жизнь которого должна быть в надлежащее время прекращена смертью героя и приветствием в пиршественных залах Одина в Вальхалле.

Красивая мифология греческой нации, состоящая из пантеона богов и полубогов, по большей части доброкачественная и часто интересующаяся непосредственно благосостоянием отдельных людей, несомненно, была вызвана или, по крайней мере, во многом вызвана пластическим влиянием восхитительного климата, полуизолированного положения в море, сравнительно свободном от штормовой погоды, и открытой гористой страной, умеренно плодородной. Опять же, мрачная и кровавая религия друидов, несомненно, была сформирована депрессивным влиянием уединения, сумеречной дымки и опасностями густых лесов, в которых они прятались – лесов, которые, как мы знаем из Цезаря, распространяются на большей части Галлии, Великобритании и Испании; в то время как викинг, по случайности или выбору своих предков, унаследовал бурное побережье, измученное бурными волнами и охваченное воющими ветрами, на побережье с бурной страной, окутанной непокоренными лесами. В течение большей части года он подвергался воздействию суровых климатических условий и в лучшем случае земля приносила ему только скудный и ненадежный урожай. Он стал смелым и умелым моряком и, переведя свою веру на язык, символизирующий его новое окружение, поверил в то, что он видел и слышал Тора среди воющих бурь, раскрывал величественные и ужасные картины в грозовых облаках. Продолжая наше рассмотрение последствий, вызванных климатическими условиями, мы можем не предполагать, например, что некоторые, по крайней мере, халдеи, населяющие пастушескую страну и происходящие от предков, ведущих в течение сотен или тысяч лет, кочевое существование в бескрайних открытых степях в высокогорьях Центральной Азии были обязаны тем обстоятельствам, которых они достигли в астрономии и родственных науках. Не возможно ли, чтобы их знакомство с климатологией было столь же точным или даже более, чем наше? Привычка к одиночеству будет вызывать размышления, предметом которых, естественно, будут причины, влияющие на превратности погоды. Возможности дождя или солнечного света, ветра или шторма, были бы с ними очевидным объектом заботы; и необходимость в незащищенной стране в течение всей ночи следить за своими стадами будет более или менее приковывать их внимание к дивным созвездиям небес наверху и приводить к привычкам систематизированных и длительных наблюдений. Продолжение священства, возможно, в результате произвело бы точные выводы, даже если бы в этом процессе произошел сбой.

Огромные сокровища древних знаний, захороненные в руинах Вавилона и Ассирии, восстановление и расшифровка которых еще только начаты, могут, к нашему удивлению, показать, что некоторые секреты философии были известны древним наравне с нами, но оказались утрачены через прошедшие века из-за разрушения империй, и тот факт, что их сохранение было поручено привилегированному и ограниченному порядку, с которым они погибли.^[33]