Увидев Бориса, солдаты засмеялись и закричали; они его очень любили. Борис приветственно махнул им рукой, но без удовольствия отметил, что никто ему не говорит: «Счастливчик» или «Лучше бы мне ее иметь в своей постели, чем винтовку». Действительно, после выкидыша Ивиш сильно постарела и подурнела. Естественно, Борис по-прежнему гордился ею, но уже как-то иначе.

– Здравствуй, страхолюдина, – сказал он, касаясь шеи Ивиш кончиками пальцев.

От нее теперь всегда веяло одеколоном и лихорадкой. Он беспристрастно оглядел ее.

– Ты паршиво выглядишь, – сказал он.

– Знаю. Я безобразна.

– Ты больше не красишь губы?

– Нет, – жестко сказала она.

Они замолчали. На ней была ярко-красная блузка с закрытым воротом, очень русская, которая делала ее еще бледней. Ей бы очень пошло открыть немного плечи и грудь: у нее были очень красивые круглые плечи. Но она предпочитала закрытые блузки и слишком длинные юбки: можно подумать, что она стыдилась своего тела.

– Останемся здесь? – спросила она.

– У меня есть право выходить в город.

– Автомобиль ждет нас, – сказала Ивиш.

– Он не здесь? – испуганно спросил Борис.

– Кто?

– Свекор.

– Еще чего!

Они пересекли двор и прошли через ворота. Увидев огромный зеленый «бьюик» господина Стюреля, Борис почувствовал, до чего он раздосадован:

– В следующий раз скажи, чтобы он ждал на углу улицы.

Они сели в автомобиль; он был до смешного просторным, в нем можно было затеряться.

– Здесь можно играть в жмурки, – процедил сквозь зубы Борис.

Шофер обернулся и улыбнулся Борису; это был кряжистый и подобострастный мужчина с седыми усами.

– Куда отвезти мадам?

– Что скажешь? – спросил Борис.

Ивиш подумала:

– Я хочу видеть людей.

– Тогда на ла Канебьер?

– Ла Канебьер? Нет! Да, да, если хочешь.

– На набережные на углу ла Канебьер, – сказал Борис.

– Хорошо, месье Сергин.

«Бездельник!» – подумал Борис. Машина тронулась, и Борис стал смотреть в окно, ему не хотелось разговаривать, потому что шофер мог их слышать.

– Ну что Лола? – спросила Ивиш.

Он повернулся к ней: у нее был совершенно непринужденный вид; он приложил палец к губам, но она повторила звучно и громко, как будто шофер был просто деревянной чуркой:

– Как Лола? У тебя есть от нее известия?

Он, не отвечая, пожал плечами.

– Эй!

– Известий нет, – сказал он.

Когда Борис лечился в Туре, Лола приехала и поселилась рядом с ним. В начале июня его эвакуировали в Марсель, а она заехала в Париж, чтобы взять деньги в банке перед тем, как присоединиться к нему. С тех пор произошли «события», и он больше ничего не знал. Толчок бросил его на Ивиш; они занимали так мало места в «бьюике», что он вспомнил время, когда они только что приехали в Париж: они развлекались, считая себя двумя сиротами, заблудившимися в Париже, и часто вот так прижимались друг к другу на скамье в «Доме» или в «Куполе». Он поднял голову, собираясь напомнить ей об этом, но увидел, какая она угрюмая, и только сказал:

– Париж взят, ты знаешь?

– Знаю, – безразлично сказала Ивиш.

– А что твой муж?

– Никаких известий.

Она наклонилась к нему и тихо сказала:

– Пусть он подохнет.

Борис бросил взгляд на шофера и увидел, что тот смотрит на них в зеркало. Он толкнул локтем Ивиш, и она замолчала: но на ее губах сохранялась злобная и мрачная улыбка. Машина остановилась в нижней части ла Канебьер. Ивиш спрыгнула на тротуар и повелительно-непринужденно сказала шоферу:

– Заедете за мной в кафе «Риш» в пять часов.

– До свидания, месье Сергин, – любезно попрощался шофер.

– Пока, – раздраженно сказал Борис.

Он подумал: «Я вернусь на трамвае». Он взял Ивиш за руку, и они пошли вверх по ла Канебьер. Мимо прошли офицеры; Борис их не поприветствовал, и их это, похоже, нисколько не задело. Борис был раздосадован, потому что женщины на него оборачивались.

– Ты не отдаешь честь офицерам? – спросила Ивиш.

– Зачем?

– На тебя смотрят женщины, – заметила Ивиш.

Борис не ответил; одна брюнетка улыбнулась ему, Ивиш живо обернулась.

– Да, да, он красив, – сказала она в спину брюнетке.

– Ивиш! – взмолился Борис. – Не привлекай к нам внимания.

Это была новая надоевшая песенка. Однажды утром кто-то сказал ему, что он красив, и с тех пор все ему это повторяли, Франсийон и Габель прозвали его «Рожица Амура». Естественно, Борис не поддавался на лесть, но это раздражало, потому что красота – не мужское качество. Было бы предпочтительнее, чтобы все эти бабы занимались своими ягодицами, а мужчины, проходя, немного обращали внимание на Ивиш, не слишком, но как раз достаточно, чтобы она чувствовала себя привлекательной.

На террасе кафе «Риш» почти все столики были заняты; они сели среди смазливых темноволосых девок, офицеров, элегантных солдат, пожилых мужчин с жирными руками; безобидная доброжелательная публика, их можно убить, но не причиняя им боли. Ивиш принялась дергать себя за локоны. Борис спросил ее:

– Что-то не так?

Она пожала плечами. Борис вытянул ноги и ощутил скуку.

– Что будешь пить? – спросил он.

– У них хороший кофе?

– Так себе.

– Я до смерти хочу выпить кофе. Там они варят отвратительный.

– Два кофе, – сказал Борис официанту. Он повернулся к Ивиш и спросил: – Как у тебя дела со свекром и свекровью?

Страсть угасла на лице Ивиш.

– Нормально. Постепенно становлюсь похожей на них. – Она, усмехнувшись, добавила: – Свекровь говорит, что я на нее похожа.

– Что ты делаешь целый день?

– К примеру, вчера я встала в десять часов, как можно медленнее привела себя в порядок. Так прошло полтора часа, затем читала газеты…

– Ты не умеешь читать газеты, – сурово сказал Борис.

– Да, не умею. За обедом говорили о войне, и мамаша Стюрель пустила слезу, вспомнив о своем дорогом сыночке; когда она плачет, ее губы приподнимаются, и мне всегда кажется, что сейчас она начнет смеяться. Потом мы вязали, и она мне, как женщина женщине, призналась: Жорж был слабого здоровья, когда был маленьким, представляешь, у него был энтерит в восемь лет, если бы ей пришлось выбирать между сыном и мужем, это было бы ужасно, но она предпочла бы, чтобы умер муж, потому что она больше мать, чем жена. Затем она мне говорила о своих болезнях: матка, кишечник и мочевой пузырь, кажется, с ними не все в порядке.

У Бориса на языке вертелась великолепная шутка: она пришла так быстро, что он засомневался, не вычитал ли он ее где-то? Однако нет. «Женщины между собой говорят о своем домашнем или физиологическом хозяйстве». Но фраза получалась немного педантичной, похоже на высказывание Ларошфуко. «Женщине нужно говорить о своем домашнем или физиологическом хозяйстве», или «когда женщина не говорит о своем домашнем хозяйстве, она говорит о своем физиологическом хозяйстве». Так, да, может быть… Он подумал, не рассказать ли эту шутку Ивиш? Но Ивиш все меньше и меньше понимала шутки. Он просто сказал:

– Ясно. А потом?

– Потом поднялась к себе в комнату и не выходила до ужина.

– И что ты там делала?

– Ничего. После ужина слушали новости по радио, потом комментировали их. Кажется, ничего непоправимого не произошло, нужно сохранять хладнокровие, Франция видывала времена и похуже. Потом я поднялась в свою комнату и заварила себе чай на электрической плитке. Я ее прячу, потому что она выбивает пробки один раз из трех. Потом я села в кресло и подождала, пока они уснут.

– И что тогда?

– Я вздохнула полной грудью.

– Тебе надо бы записаться в библиотеку, – сказал Борис.

– Когда я читаю, буквы прыгают у меня перед глазами. Я все время думаю о Жорже. Я помимо воли надеюсь, что мы вот-вот получим известие о его смерти.

Борис не любил своего зятя и никогда не понимал, что толкнуло Ивиш в сентябре тридцать восьмого года бежать из дому и броситься на шею этому длинному вялому типу. Но он охотно признавал, что тот не был подлецом; когда Жорж узнал, что Ивиш забеременела, он повел себя в высшей степени порядочно и настоял на их браке. Но было слишком поздно: Ивиш его ненавидела, потому что он сделал ей ребенка. Она говорила, что сама себе внушает ужас, она спряталась в деревне и не хотела видеть даже брата. Она, безусловно, покончила бы с собой, если бы так не боялась смерти.

– Какая гадость!

Борис вздрогнул.

– Что?

– Вот! – сказала она, показывая на свою чашку кофе.

Борис попробовал кофе и мирно сказал:

– Прямо скажем, не высший сорт! – Помедлив, он заметил: – Думаю, он будет становиться все хуже и хуже.

– Страна побежденных! – сказала Ивиш.

Борис осторожно посмотрел вокруг. Но никто не обращал на них внимания: люди благопристойно и сосредоточенно говорили о войне. Можно подумать, что они вернулись с похорон. Неся пустой поднос, прошел официант. Ивиш обратила на него взгляд чернильных глаз.

– Он отвратителен! – выкрикнула она.

Официант удивленно посмотрел на нее: у него были седые усы, Ивиш годилась ему в дочери.

– Этот кофе отвратителен, – сказала Ивиш. – Можете его унести.

Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:

– Вы хотели бы мокко? Вы, может быть, не в курсе, что идет война?

– Я, может быть, и не в курсе, – живо ответила она, – но мой брат, который был недавно ранен, безусловно, знает это лучше вас.

Борис, пунцовый от смущения, отвел глаза. Она стала дерзкой и в карман за словом не лезла, но он сожалел о той поре, когда она злилась молча, опустив на лицо волосы: тогда было меньше неприятностей.

– В день, когда боши вошли в Париж, я не стал бы жаловаться на плохой кофе, – раздосадованно пробурчал официант.

Он ушел; Ивиш топнула ногой.

– У них только война на языке; они сами себя гонят воевать, и можно подумать, что этим гордятся. Пусть они проиграют эту войну, пусть проиграют хотя бы раз, только бы о ней больше не говорили.

Борис подавил зевок: вспышки Ивиш его больше не забавляли. Когда она была девушкой, одно удовольствие было смотреть, как она теребит волосы, топает ногами и косится, это могло развеселить на целый день. Теперь ее глаза оставались угрюмыми, казалось, в этом была некая нарочитость, в такие минуты Ивиш была похожа на их мать. «Она замужняя женщина, – с ужасом подумал Борис. – Замужняя женщина, со свекром и свекровью, с мужем на фронте и семейным автомобилем». Он недоуменно посмотрел на нее и отвел глаза, потому что почувствовал, что сейчас она вызовет у него отвращение. «Я уеду!» Он резко выпрямился: решение принято. «Я уеду, уеду с ними, я не могу больше оставаться во Франции». Ивиш что-то говорила.

– Что? – спросил он.

– Родители.

– Так что?

– Я говорю, что им не надо было уезжать из России; ты меня не слушаешь.

– Если бы они остались, их бы засадили в тюрьму.

– Во всяком случае, они не должны были заставлять нас принимать гражданство. Мы могли бы уехать к себе домой.

– У себя дома – это во Франции, – сказал Борис.

– Нет, в России.

– Во Франции, потому что они нам дали французское гражданство.

– Вот именно, – сказала Ивиш. – Они не должны были этого делать.

– Да, но ведь сделали.

– Мне это все равно. Раз они не должны были этого делать, значит, этого как бы нет.

– Будь ты сейчас в России, – сказал Борис, – ты бы там на стенку лезла.

– Мне это было бы все равно, потому что Россия – большая страна, и я бы испытывала гордость. А здесь я живу в стыде.

Она на мгновение замолчала, вид у нее был нерешительный. Борис блаженно посмотрел на нее; у него не было ни малейшего желания ей противоречить. «Она будет вынуждена остановиться, – с надеждой подумал он. – Ей уже просто нечего добавить».

Но у Ивиш было воображение: она подняла руку и сделала странный маленький бросок вперед, словно прыгала в воду.

– Ненавижу французов, – сказала она.

Господин, читавший рядом с ними газету, поднял голову и поглядел на них с рассеянным видом. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Но почти сразу же господин встал: к нему подходила молодая женщина; он поклонился ей, она села, и они, улыбаясь, взяли друг друга за руки. Успокоенный, Борис повернулся к Ивиш. Это была большая коррида – Ивиш бормотала сквозь зубы:

– Я их ненавижу, ненавижу!

– Ты их ненавидишь, потому что они варят плохой кофе?

– Я их ненавижу за все.

Борис надеялся, что буря утихнет сама собой; но теперь стало ясно, что он ошибался и что нужно сопротивляться до последнего.

– А я их очень люблю, – сказал он. – Теперь, когда они проиграли войну, все на них будут нападать; но я их видел в деле, и уверяю тебя, что они сделали, что смогли.

– Вот видишь! – воскликнула Ивиш. – Вот видишь!

– Что я вижу?

– Почему ты говоришь: они сделали, что смогли? Если бы ты чувствовал себя французом, ты сказал бы мы.

Борис не сказал «мы» из скромности. Он покачал головой и нахмурил брови.

– Я не чувствую себя ни французом, ни русским, – ответил он. – Но я был там с другими солдатами, и мне с ними нравилось.

– Это кролики, – сказала она.

Борис притворился, будто не понимает.

– Да, замечательные кролики^[9].

– Нет, нет: кролики, которые удирают. Вот так! – показала она, пробегая пальцами по столу.

– Ты как все женщины, замечаешь только воинский героизм.

– Не в этом дело. Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца.

Борис устало поднял руки: «Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца». Безусловно. Именно об этом он еще вчера говорил с Габелем и Франсийоном. Но… его рука вяло опустилась: когда человек думает не так, как вы, трудно и утомительно доказывать ему, что он не прав. Но когда он придерживается вашего мнения, а ему нужно объяснить, что он ошибается, тут поневоле теряешься.

– Перестань, – попросил он.

– Кролики! – повторила Ивиш, улыбаясь от бешенства.

– Солдаты, которые были со мной, не были кроликами, – сказал Борис. – Там были даже отчаянные ребята.

– Ты мне говорил, что они боялись умереть?

– А ты? Ты не боишься умереть?

– Я женщина.

– Что ж, они боялись умереть, и это были мужчины. Это и называется храбростью. Они знали, чем рисковали.

Ивиш подозрительно посмотрела на него:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и ты боялся?

– Я не боялся умереть, потому что считал, что я за смертью туда и отправился.

Он посмотрел на свои ногти и равнодушно добавил:

– Но забавно то, что я все-таки боялся.

Ивиш резко дернулась назад.

– Но из-за чего?

– Не знаю. Может быть, из-за грохота.

Фактически это длилось не более десяти, от силы двадцати минут, как раз в начале атаки. Но он не разозлился, что Ивиш приняла его за труса: это будет ему уроком. Она с нерешительным видом смотрела на него, пораженная тем, что можно бояться, будучи русским, Сергиным, ее братом. В конце концов он устыдился и поспешил уточнить:

– Ну, я не все время боялся…

Она с облегчением ему улыбнулась, и он грустно подумал: «Мы больше ни в чем не согласны». Наступило молчание; Борис отпил глоток кофе и чуть не выплюнул: ему как будто влили в рот всю его грусть. Но он подумал, что скоро уедет, и ему полегчало.

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила Ивиш.

– Думаю, меня демобилизуют, – сказал Борис. – Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.

– А потом?

– Я… попрошу должность преподавателя.

– Разве у тебя есть диплом?

– Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.

– Тебе будет интересно вести уроки?

– Какое там! – вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: – Я не создан для этого.

– А для чего ты создан, братик?

– Сам не знаю.

Глаза Ивиш блеснули.

– Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.

– Это не то, – раздраженно сказал Борис.

Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:

– Это не то!

– Что же тогда то?

– Со мной было все решено, – сказал он, – но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.

Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.

Ивиш продолжала свою мысль.

– Значит, у Лолы нет денег? – спросила она.

Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.

– Мне не нужны деньги Лолы!

– Почему? До войны она их тебе давала.

– Что ж, больше не будет давать.

– Тогда давай вместе наложим на себя руки! – пылко сказала она.

Он вздохнул. «Ну вот, теперь она начнет снова, – тоскливо подумал он. – А ведь она уже вышла из этого возраста». Ивиш с улыбкой посмотрела на него.

– Снимем комнату у Старого порта и откроем газ.

Борис просто помахал указательным пальцем правой руки в знак отказа. Ивиш не настаивала; она опустила голову и принялась теребить локоны: Борис понял, что она хочет о чем-то его спросить. Через некоторое время она, не глядя на него, сказала:

– Я подумала…

– Что?

– Я подумала, что ты возьмешь меня с собой, и мы будем жить втроем на деньги Лолы.

Борис, чуть не подавившись, проглотил слюну.

– А, – сказал он, – вот что ты подумала.

– Борис, – с внезапным жаром заговорила Ивиш, – я не могу жить с этими людьми.

– Они худо с тобой обращаются?

– Наоборот, они меня окружают чрезмерными заботами: ведь я – жена их сына, понимаешь… Но я их ненавижу, я ненавижу Жоржа, я ненавижу их слуг…

– Ты и Лолу ненавидишь, – заметил Борис.

– Лола – это другое.

– Другое потому, что она далеко, и ты ее не видела два года.

– Лола поет, и потом, она пьет, и потом, она красива… Борис! – крикнула она. – Они безобразны! Если ты оставишь меня в их руках, я покончу с собой, нет, я не покончу с собой, будет еще хуже. Если б ты знал, какой я иногда сама себе кажусь старой и злой!

«Вот те раз!» – подумал Борис. Он выпил немного кофе, чтобы слюна проскользнула в горло; он подумал: «Нельзя причинять страдание сразу двум людям». Ивиш перестала теребить волосы. Ее широкое бледное лицо порозовело, она твердо и тревожно смотрела на него, немного походя на прежнюю Ивиш. «Может быть, она снова помолодеет? Может быть, снова станет красивой?»

Он сказал:

– При условии, что ты нам будешь готовить, страхолюдина.

Она схватила его за руку и изо всех сил сжала:

– Ты согласен?! Борис! Ты согласен?!

Я буду преподавателем в Гере. Нет, не в Гере: это лицей. В Кастельнодари. Я женюсь на Лоле: преподаватель коллежа не может жить с любовницей; с завтрашнего дня я начну готовить свои лекции. Он медленно провел рукой по волосам и осторожно потянул за чуб, чтобы проверить его прочность. «Я буду лысым, – решил он, – теперь это ясно: я полысею до того, как я умру».

– Естественно, я согласен.

Он видел, как ранним утром кружится самолет, и повторял про себя: «Утесы, красивые белые утесы, утесы Дувра».

Три часа в Паду

Матье сидел в траве; он наблюдал за черными клоками дыма над стеной. Время от времени в дыму поднималось огненное сердце и окрашивало его своей кровью: тогда искры прыгали в небо, как блохи.

– Так ведь они и пожар могут устроить, – сказал Шарло. Бабочки сажи летали вокруг них; Пинетт поймал одну и задумчиво растер пальцами.

– Все, что осталось от картины с масштабом в десять тысячных, – сказал он, показывая свой почерневший большой палец.

Лонжен толкнул калитку и вошел в сад; он плакал.

– Лонжен плачет! – удивился Шарло.

Лонжен вытер глаза.

– Сволочи! Я уж думал, что они меня прикончат.

Он рухнул на траву; в руке у него была книга с разорванной обложкой.

– Мне было нужно раздувать огонь кузнечным мехом, а они бросали в огонь свои бумаги. Весь дым шел мне в морду.

– Закончили?

– Нет. Нас прогнали, потому что будут жечь секретные документы. Тоже мне секрет: приказы, которые я сам и печатал.

– Это плохо пахнет, – сказал Шарло.

– Пахнет жареным.

– Нет, я говорю: раз жгут архивы, это плохо пахнет.

– Ну да, плохо пахнет, пахнет жареным. Я о том и говорю.

Они засмеялись. Матье показал на книгу и спросил:

– Где ты ее нашел?

– Там, – неопределенно сказал Лонжен.

– Где там? В школе?

– Да.

Он с подозрительным видом прижал к себе книгу.

– А другие там есть? – спросил Матье.

– Были и другие, но типы из интендантской службы взяли их себе.

– А это что?

– Книжка по истории.

– Какая?

– Я не знаю названия.

Он бросил взгляд на обложку, потом неохотно добавил:

– История двух Реставраций.

– А кто автор? – спросил Шарло.

– Во-ла-белль, – прочел Лонжен.

– Волабелль, кто это?

– Откуда мне знать?

– Ты мне ее одолжишь? – спросил Матье.

– Когда прочту.

Шарло забрался в траву и взял у него книгу из рук.

– Так это же третий том!

Лонжен вырвал ее.

– Ну и что? Зато можно хоть как-то мысли переключить.

Он наугад открыл книгу и сделал вид, будто читает, чтобы утвердиться в правах владельца. Исполнив эту формальность, он поднял голову.

– Капитан сжег письма своей жены, – сказал он.

Он смотрел на них, подняв брови, с простодушным видом, заранее изображая глазами и губами удивление, которое рассчитывал вызвать. Пинетт очнулся от угрюмой задумчивости и с любопытством повернулся к нему:

– Кроме шуток?

– Да. И ее фотографии он тоже сжег, я их видел в огне. Она премиленькая.

– Неужели?

– Ну я врать не буду.

– Что он говорил?

– Ничего. Он смотрел, как они горят.

– А все остальные?

– Они тоже молчали. Улльрих вынул из бумажника письма и бросил их в огонь.

– Странная затея, – пробормотал Матье.

Пинетт повернулся к нему:

– Ты не будешь жечь фотографии своей милой?

– У меня нет милой.

– А! Вот оно что.

– А ты сжег фотографии жены? – спросил Матье.

– Я жду, когда фрицы будут в поле зрения.

Они замолчали; Лонжен действительно углубился в чтение. Матье бросил на него завистливый взгляд и встал. Шарло положил руку на плечо Пинетта.

– Реванш?

– Если хочешь, давай.

– Во что играете? – спросил Матье.

– В крестики-нолики.

– А втроем можно играть?

– Нет.

Пинетт и Шарло сели верхом на скамейку; сержант Пьерне, который писал что-то на коленях, немного отодвинулся, чтобы освободить им место.

– Ты пишешь мемуары?

– Нет, – сказал Пьерне, – я занимаюсь физикой.

Они начали играть. Ниппер спал, лежа на спине и скрестив руки, с бульканьем слива воздух врывался в открытый рот. Шварц сидел в сторонке и мечтал. Никто не разговаривал, Франция была мертва. Матье зевнул, он посмотрел, как секретные документы дымом исчезают в небе, и его голова опустела: он был мертв; этот белый и тусклый послеполуденный час был могилой.

В сад вошел Люберон. Он жевал, его ресницы трепетали под большими глазами альбиноса, уши двигались одновременно с челюстями.

– Что ты ешь? – спросил Шарло.

– Хлеб.

– Где ты его взял?

Люберон вместо ответа показал куда-то в сторону и продолжал жевать. Шарло внезапно замолчал и с каким-то ужасом посмотрел на него; сержант Пьерне, подняв карандаш и запрокинув голову, тоже смотрел на него. Люберон продолжал не спеша жевать: Матье обратил внимание на его важный вид и понял, что тот принес новости; как и все, Матье испугался и отступил на шаг назад. Люберон мирно закончил есть и вытер руки о штаны. «Это был не хлеб», – подумал Матье. Подошел Шварц, и все молча ждали.

– Ну все, свершилось! – объявил Люберон.

– Что ты мелешь? – грубо спросил Пьерне. – Что свершилось?

– То самое.

– Значит…

– Да.

Стальная молния, потом тишина; вялое сизое мясо этого дня получило знак вечности, это было как удар серпа. Ни звука, ни дуновения ветра, время застыло, война отступила: только что они были в ней, под ее защитой, они могли еще верить в чудеса, в бессмертную Францию, в американскую помощь, в гибкую защиту, во вступление России в войну; теперь война была позади них, закрытая, завершенная, проигранная. Последние надежды Матье превратились в воспоминания о надеждах.

Лонжен опомнился первым. Он вытянул длинные руки, чтобы осторожно как бы пощупать новость. Он робко спросил:

– Значит… оно подписано?

– С сегодняшнего утра.

Девять месяцев Пьерне желал мира. Мира любой ценой. Теперь Пьерне стоял бледный и потный; его удивление перешло в ярость.

– Откуда ты знаешь? – крикнул он.

– Мне только что сказал Гвиччоли.

– А он откуда знает?

– По радио слышал. Только что передавали.

Он говорил голосом диктора, терпеливым и нейтральным; ему нравилось изображать из себя всеведущего.

– А как же артиллерия?

– Прекращение огня назначено на полночь.

Шарло тоже покраснел, но глаза его сверкали:

– Вот это да!

Пьерне встал. Он спросил:

– Есть подробности?

– Нет, – сказал Люберон.

Шарло кашлянул:

– А мы?

– Что мы?

– Когда мы вернемся по домам?

– Говорю же тебе, что подробностей нет.

Они помолчали. Пинетт пнул булыжник, и тот покатился в морковку.

– Перемирие! – сказал он злобно. – Перемирие!

Пьерне покачал головой; на его пепельном лице левое веко стало дергаться, как ставень в ветреный день.

– Условия будут жесткими, – сказал он, удовлетворенно ухмыляясь.

Начали ухмыляться и все остальные.

– Еще бы! – сказал Лонжен. – Еще бы!

Шварц тоже ухмыльнулся; Шарло повернулся и удивленно посмотрел на него. Шварц перестал смеяться и сильно покраснел. Шарло продолжал смотреть на него так, как будто видел его в первый раз.

– Ты теперь фриц… – тихо сказал он.

Шварц энергично и неопределенно махнул рукой, повернулся и вышел из сада; Матье почувствовал себя совсем разбитым от усталости. Он рухнул на скамейку.

– Ну и жара, – сказал он.

На нас смотрят. Все более и более плотная толпа смотрела, как они глотают эту историческую пилюлю, толпа на глазах старела и пятилась назад, шепча: «Побежденные сорокового года, солдаты-пораженцы, из-за них мы оказались в цепях». Они оставались здесь, неизменные под этими изменчивыми взглядами, судимые, точно измеренные, объясненные, обвиненные, прощенные, приговоренные, заточенные в этом неизгладимом полудне, погребенные в жужжании мух и пушек, в запахе нагретой зелени, в воздухе, дрожащем над морковью, бесконечно виновные в глазах своих сыновей, внуков и правнуков, побежденные сорокового года навсегда. Он зевнул, и миллионы людей увидели, как он зевает: «Он зевает, ну и дела! Побежденный сорокового года имеет наглость зевать!» Матье резко погасил этот неудержимый зевок, он подумал: «Мы не одни».

Он посмотрел на своих товарищей, его взгляд столкнулся с вечным и цепенящим взглядом истории: в первый раз величие спустилось им на головы: они были знаменитыми солдатами проигранной войны. Живые истуканы! «Боже мой, я читал, зевал, размахивал погремушкой своих проблем, не решался выбрать, а на самом деле я уже выбрал, выбрал эту войну, это поражение, и в сердце ждал этого дня. Все нужно начинать заново, делать больше нечего»: две мысли вошли одна в другую и взаимоуничтожились; осталась лишь спокойная поверхность Небытия.

Шарло тряхнул плечами и головой; он засмеялся, и время снова потекло. Шарло смеялся, он смеялся вопреки Истории, он защищался смехом от окаменения; он лукаво смотрел на них и говорил:

– Хорошо же мы выглядим, ребята. Что-что, а выглядим мы хорошо.

Они озадаченно повернулись к нему, и потом Люберон решил засмеяться. Он морщил нос, еле сдерживаясь, и смех выходил у него через ноздри:

– Что да, то да! Как они с нами разделались!

– Вздули что надо! – в каком-то опьянении воскликнул Шарло. – Всыпали по первое число!

В свою очередь, засмеялся Лонжен:

– Солдаты сорокового, или короли спринта!

– Победители!

– Олимпийские чемпионы по ходьбе!

– Не волнуйтесь, – сказал Люберон, – нас хорошо примут, когда вернемся, организуют нам торжественную встречу!

Лонжен издал счастливый хрип:

– Нас придут встречать на вокзал! С хоровой капеллой и гимнастическими группами.

– А каково мне, еврею! – смеясь до слез, сказал Шарло. – Представляете себе антисемитов из моего квартала!

Матье заразился этим неприятным смехом, ему показалось, что его, дрожащего от лихорадки, бросили на ледяные простыни; потом его вечное и прочное естество разбилось, разлетелось на осколки смеха. Смеясь, они отказывались от перспективы величия, отказывались во имя озорства; не следует слишком волноваться, раз есть здоровье, питье и еда, а раз так, можно пренебречь одной половиной мира и насрать на другую, из суровой ясности они отказывались от утешений величия, они отказывали себе вправе играть трагические, нет, исторические, нет: всего лишь комические роли, мы не стоим и слезинки; все предопределено: даже этого нет, в мире все случайно. Они смеялись, натыкаясь на стены Абсурда и Судьбы, которые их отшвыривали; они смеялись, чтобы наказать себя, очиститься, отомстить за себя, бесчеловечные, слишком человечные, по ту и другую сторону отчаяния: просто люди. Еще на мгновение они невольно бросили упрек лазури за свои неудачи: Ниппер по-прежнему храпел с открытым ртом, и храп его тоже был жалобой. Но вскоре их смех отяжелел, загустел, остановился после нескольких финальных взрывов: церемония закончена, перемирие признано; их после санкционировано. Время текло медленно, отвар, остуженный солнцем: нужно было снова начинать жить.

– Вот так! – сказал Шарло.

– М-да, – хмыкнул Матье.

Люберон украдкой вытащил руку из кармана, приложил ее к губам и зажевал; его челюсти прыгали под кроличьими глазами.

– Вот так, – сказал он. – Вот так.

Пьерне принял победный и хвастливый вид:

– Что я вам говорил?

– А что ты нам говорил?

– Не стройте из себя идиотов. Деларю, ты помнишь, что я тебе говорил после нападения на Финляндию? И после Нарвика, помнишь? Ты считал, что я каркаю, а так как ты половчее меня, то меня всегда сбивал с толку.

Он порозовел, за стеклами очков его глаза сверкали от обиды и гордости.

– Не нужно было ввязываться в эту войну. Я всегда говорил, что не нужно в нее ввязываться: тогда бы мы не докатились до такого.

– Было бы еще хуже, – сказал Пинетт.

– Хуже быть не могло: нет ничего хуже войны.

Он вкрадчиво потирал руки, лицо его излучало невинность; он потирал руки, он умывал руки, отрекаясь от этой войны, он в ней не участвовал, он даже ее не прожил; он дулся десять месяцев, отказываясь видеть, говорить, чувствовать, протестуя против приказов тем, что выполнял их с маниакальным рвением, рассеянный, нервный, напыщенный, бездушный. Теперь он был сполна вознагражден за все. У него были чистые руки, и его предсказания сбылись: побежденными были другие, Пинетты, Любероны, Деларю и прочие. Но не он. Губы Пинетта дрожали.

– Так что? – прерывающимся голосом сказал он. – Все хорошо? Ты доволен?

– Кто, я?

– Ну что, получил свое поражение?

– Мое поражение? Скажешь тоже, оно такое же твое, как и мое.

– Ты надеялся на него: оно твое. Мы же на него не надеялись и не хотим тебя его лишать.

Пьерне улыбнулся улыбкой непонятого человека.

– Кто тебе сказал, что я на него надеялся? – терпеливо спросил он.

– Ты сам и сказал – только что.

– Я сказал, что я его предвидел. Предвидеть и надеяться – две разные вещи, разве не так?

9. Lapin – кролик, но еще и храбрец, молодец (фр.).

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?