Читать книгу: «Расчет и страсть. Поэтика экономического человека», страница 5

Описание государства, бухгалтерия, диаграмма

Не случайно Лейбниц – опять-таки в трактате о «государственных сводках» – приводит различные примеры этого обращения к самому себе, например, «сухопутные и морские карты», архитектонические чертежи и прежде всего «бухгалтерское искусство», в котором «все уплотняется и превращается в очевидное и осязаемое». При этом он ссылается отнюдь не только на медиальные и административно-технические инновации в различных областях. Примечательным кажется скорее то обстоятельство (и Лейбниц также обращает на него внимание), что одно из величайших изобретений итальянских купцов эпохи Возрождения – двойная система бухгалтерского учета лишь с промедлением и, по всей очевидности, только перед лицом новых вызовов внедрялась в управление государством и государственными финансами; во всяком случае при жизни Лейбница этого еще не произошло, а, например, во Франции впервые осуществляется около 1716 года и лишь временно¹⁵⁴. Ведь письменная фиксация всех деловых операций, производящаяся в рамках бухгалтерского учета, также мотивирована намерением соединить скрупулезную инвентаризацию всех имуществ с хронологией трансакций, а эту последнюю, в свою очередь, с возможностью моментального общего учета реального положения дел: посредством бухгалтерского мемориала, в котором день за днем, час за часом отмечаются все крупные и мелкие деловые операции; с помощью журнала, в котором хронологический порядок мемориала преобразуется в отдельные позиции, трансакции и платежи; и наконец, с помощью главной книги, в которой все операции дублируются, проводятся по кредиту и дебету, в результате чего достигается полный учет движимых вещей, товаров и выплат. Благодаря этой технологии совокупность всех вещей и действий становится обозримой «в прекрасном порядке» в «один момент», «одним взором» и «в каждый час дня»¹⁵⁵. Кроме того, как пишет Лука Пачоли в первом изданном типографским способом трактате о бухгалтерском учете (1494), всякий бухгалтерский учет начинается с открытия делопроизводства составлением реестра или инвентарной описи, для которой не существует никаких незначительных данных, случаев или вещей и которая включает в себя все: от золота, недвижимости, товаров и орудий до домашней утвари, одежды, платков и постельных принадлежностей. Таким образом, поскольку деловые события и происшествия, идя от мельчайших ко все более крупным, открывают какое-то словно бы бесконечное поле и тем не менее требуют точного подсчета и его проверки, бухгалтерский учет ответственен в первую очередь за диспозитив, делающий возможным непрерывное наблюдение и контролирование меняющихся обстоятельств и дающий повод для сравнения купца с «петухом, самым бдительным между всеми животными, который и зимой, и летом неустанно по ночам бодрствует и сторожит». Или, как еще лучше говорится у Пачоли: «Голову купца не раз сравнивали с головою, имеющей сто глаз, однако ж такое сравнение недостаточно ни для слова, ни для дела»¹⁵⁶. Техника бухгалтерского учета рождает беспокойного, недремлющего и аргусоглазого субъекта, заменяющего купцу его собственную бдительность и собственный взгляд.

Следовательно, когда Лейбниц представляет бухгалтерский учет и ведение «купеческих книг» в качестве образцовой техники управления, когда позднее камерализм включит их в качестве «государственно-хозяйственного бухгалтерского учета» и «общей теории бухгалтерии» в область понятий «камеральной онтологии» и когда Симон Стевин, нидерландский математик и советник Морица Оранского, уже в конце XVI столетия, по всей видимости, первым рекомендовал их для использования монархами¹⁵⁷, то в этом намечается совершенно определенная и далеко идущая перспектива в отношениях государствоведения и государственного существа. Благодаря перенесению купеческого метода и образа действий в регистр практики правления осуществляется не только рациональное управление государственными финансами, но и позитивизация самого государствоведения, которая и здесь снимает разрыв между простым ведением домохозяйства и политическим правлением в экономике правления, комбинирующей всеохватный контроль деталей с подсчетом прибылей и убытков и гарантирующей самосохранение государства в процессе непрерывной самопроверки. В обращении к количественным техникам бухгалтерского учета, рекомендованном Лейбницем, динамизируется проект описания государства, а само государство предстает не только как своего рода предприятие, которое удерживается в целостности суверенной властью, приказом и повиновением, единством отдельных воль, но и как предприятие, систематически и непрерывно удостоверяющееся в своих «силах» и «возможностях» и в самом широком смысле капитализирующееся, – не случайно выражением «делать государство» (faire estat) обозначают и подведение баланса прибылей и убытков в конце года, и не случайно же в немецком языке словом «der Staat» («государство») называют среди прочего и формуляр, в котором бухгалтеры записывают доходы и расходы¹⁵⁸. Таким образом в той мере, в какой начиная с XVI столетия понятие государства именно в Германии утверждалось в тесной связи с общественными финансами, а позднее с государственным бюджетом¹⁵⁹, это государство все меньше могло рассматриваться как лицо, которое раз и навсегда удостоверяло бы свое существование каким-либо документом, договором и учредительным актом. Скорее оно представляет собой не что иное, как непрерывный расчет и баланс, который необходимо подводить регулярно и неустанно. В конечном счете это государство испытывает уверенность в самом себе лишь тогда, когда в процессе перманентного подведения баланса оно устанавливает тот факт, что у него ничего не пропало¹⁶⁰.

При этом, разумеется, невозможно не заметить, что результаты подобного рода не в последнюю очередь основываются на медиатехнической операции, дающей о себе знать, когда Лейбниц сравнивает архив с «подзорной трубой» правителя, а Пачоли – бухгалтерский учет с сотней глаз купца, на двойной операции, гарантирующей появление государствоведения и открывающей взору «все понятие» государства – вследствие замены естественной видимости и визуализации того, что остается недоступным природному зрению. Тем самым устанавливается процессуально-правовое регулирование, гарантирующее, например, топографическим картам и конторским книгам ценность документальных свидетельств и доказательную силу, а вместе с этим и статус чего-то зримого. Но в первую очередь речь идет о визуализации незримых отношений и сил, о «наглядности», переводящей реальность в зримую форму и одновременно предполагающей способ доступа к изображаемому. Это изображение не производит какого-либо чистого знания, скорее оно осуществляет интеллектуальную обработку реальности, на базе которой в дальнейшем могут проводиться те или иные интервенции, развиваться политические технологии и техники правления, – подобно тому, как карты позволяют мореплавателю вести корабль по морю и как бухгалтерский учет способствует купцу в его деловых операциях. Поэтому не только примеры, приводимые Лейбницем в «Проекте надежных государственных сводок» (карты, «чертежи», бухгалтерский учет), но и выражения, в каких он описывает их функции («окинув одним взором», «иметь перед глазами», «обозреть в одно мгновение»), могут пониматься как диаграмматические операции, и именно в том точном смысле, в каком понятие «диаграмма» (diagramma) еще с античных времен очерчивает поле графических и алгоритмических практик, гарантирующих конкретную зримость в форме записей и зарисовок и одновременно демонстрирующих прескриптивный характер: будь то diagrammata у Платона, когда речь идет о зримых геометрических фигурах в отличие от идей; будь то diagraphein, то есть зарисовка геометрической фигуры, которой математик у Аристотеля сопровождает и делает наглядным геометрическое изображение; будь то строительные легенды, diagrammata, формулирующие конкретные инструкции по возведению зданий; или же те инвентарные списки, регистры, таблицы и географические карты, diagramma которых в речах Демосфена означает не что иное, как их графическое преобразование и реализацию¹⁶¹. Эти диаграммы намечают специфическое поле зримости, которое не отображает, а порождает свои объекты посредством конкретных операций, в конечном счете делая их зримыми. Поэтому можно было бы сказать, что государствоведение, представленное здесь примером государственных сводок Лейбница, обладает диаграмматическим характером и отличается тремя моментами: во-первых, медиальными, письменными или графическими операциями, во-вторых, созданием объектов, не существующих до этих операций, и в-третьих, наглядным, обозримым «одним взглядом» изображением этих предметов¹⁶². В диаграмматическом изображении производится и становится зримым и очевидным государствоведение, более того, само государство, а граница государственного существа в этом отношении совпадает с границей его медиального и технологического (вос-)производства.

Политическая энциклопедия

Итак, согласно Лейбницу, чудодейственным средством государства является архив, его обращение к самому себе осуществляется в форме бухгалтерского учета, его изобразительный модус схематичен и диаграмматичен, а его позитивность – по эту сторону государства-лица – составляет отношение знания вообще. Поэтому Лейбниц вполне последователен, когда в этом кратком проекте наряду с практическим учреждением регистратур и инвентарных реестров, наряду с систематизацией политической эмпирии и с балансировкой государственных сил ставит вопрос об организации политического знания, вопрос о знании всякой науки, которая «всегда может быть в обществе столь полезна», о знании обо «всех человеческих профессиях и образе жизни разумных дельных людей», а стало быть, вопрос о знании самого знания, а это означает – о составлении некоей энциклопедии, «Encyclopaedia», которой «еще нет в наличии», но которая «весьма желательна» и «в высшей степени необходима»¹⁶³. Уже указывалось на ту практико-политическую ориентацию, которая определяла планы Лейбница по созданию академий и научных обществ и его универсально-научный и энциклопедический проект¹⁶⁴. И именно поэтому он столь точно очерчивает поле и область задач, внутри которой с конца XVII столетия ставится вопрос об «экономическом» и, в частности, конституируется камерализм. Ведь камеральное знание, превратившееся с начала XVIII века после учреждения кафедр в Галле (1727), Франкфурте-на-Одере (1727) и Ринтельне (1730) в университетскую науку, возникает не только вследствие заботы о государственных финансах и монарших казначействах, не только осуществляет экстенсивное накопление всех данных политической эмпирии и не только вытекает из внедрения купеческой практики в административное управление. Оно проявляет себя прежде всего как своего рода энциклопедия знания о правлении вообще, в которой рассматривается вопрос о связности, структуре, организации и прагматике получения и сбора самого знания. Даже поздняя дефиниция все еще гласит: «Все, что содействует увеличению национальной силы, что способствует объединению разнородных физических и моральных сил граждан государства в самостоятельное и прочное целое, чтобы, несмотря на в высшей степени разнообразные направления этих сил, постепенно обнаруживалась одна и та же гармоническая тенденция; все это принадлежит области камеральных наук»¹⁶⁵. В резюмирующей дефиниции такого рода, примыкающей к бесконечному ряду подобных дефиниций, идущему с начала XVIII столетия, примечательны несколько аспектов. Сколько бы ни трудились камералисты XVIII века над тем, чтобы трансформировать «полиматию», «бесчисленные идеи, изобретения, проекты и оценки» старой экономики в когерентный и обоснованный комплекс, они всякий раз сталкивались с предметной областью, оказывающейся столь же обширной, сколь и неопределенной¹⁶⁶. Тем самым в ряде энциклопедий, справочников и учебников формируется своего рода универсальное политическое знание, объединяющее задачи сельского, домашнего, государственного хозяйства и казначейства и в конечном счете представляющее «весь огромный мир» в качестве «фундамента экономии», как говорится в одном из первых систематических изложений, демонстративно прощающемся с аристотелевской экономикой¹⁶⁷. Если телеологию камералистского знания можно связать с государственными целями, с «благосостоянием» государства и населения, то перечень объектов по определению остается безграничным. Специфический характер этого знания составляет именно то обстоятельство, что оно последовательно расширяет свое эмпирическое поле и пытается осмыслить позитивность государственного существа, курсируя между областями государственных финансов и ремесел, сельского хозяйства и торговли, естественной истории и правоведения, техники и денежного обращения, медицины и общественных нравов. При этом сложность определения предмета камералистского знания состоит не только в необходимости для него систематизировать «груду чрезвычайно разнородных познаний»¹⁶⁸ и унифицировать массив гетерогенных данных, но и в том, что в отношениях и взаимозависимостях между самыми разными областями оно должно распознать способ функционирования государства. Таким образом, наряду с «общим познанием всего достояния государства» речь идет прежде всего о рефлексии по поводу конфигурации самих этих познаний, о «связи, существующей между всеми частями имущества государства, и о пропорции, в которой они пребывают по отношению друг к другу», во главе или в центре которой находится инстанция правления¹⁶⁹. Подобно тому как и великая «Энциклопедия» Дидро и д’Аламбера соединяет комбинаторику основных понятий с эмпирико-практической ориентацией и утверждает в ней строгий «системный» характер, подобно тому как в этой «Энциклопедии» речь идет об организации, гомогенизации и классификации разрозненных сведений под политико-прагматическим углом зрения¹⁷⁰, так и камералистская «Энциклопедия» – например, «Экономическая энциклопедия, или Всеобщая система сельского, домашнего и государственного хозяйства» Крюнитца – претендует именно на то, чтобы в соединении гетерогенного утвердить достоинство системы. При этом то, что связывает произвольную последовательность таких статей, как «абажур», «абак», «аббатство», «аббревиатура», «абдукция», «аберрация» и т. д., отнюдь не ориентировано на требования специальных областей, на специальные практические или теоретические интересы; скорее связь, формирующая определенный корпус из разрозненных данных и ведущая здесь алфавитный порядок «к принципам и цепи, связывающей друг другом все полезные истины вообще», существует в интересах правления, которое одно только и гарантирует взаимосвязь целого и непосредственно сочетает политическую практику с волей к знанию: «Итак, было бы ошибкой рассматривать этот труд как разрозненные и разобщенные части, не имеющие никакой связи друг с другом, каковую они получают только посредством алфавитного порядка. Наоборот, это собрание составляет систематическое целое, различные части которого легко отыскать среди самых разных статей, поскольку они, если их свести вместе и читать друг за другом, представляют собой полную и согласованную систему»¹⁷¹.

При этом существенными представляются три аспекта этого энциклопедического корпуса политэкономического камералистского знания, уравнивающие его с системной идеей Просвещения. Во-первых, он претендует на то, чтобы привести данные опыта в согласованный порядок. Подобно «истинной системе» «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера, которая по замыслу ее создателей должна основываться на достаточно «проверенных фактах», исходный пункт систематически организованного камерального знания также находится в мире particularia и singularia. Дух системы утверждается именно в непрерывной связи опыта, наблюдений и материальных вещей. Во-вторых, его утверждение выражается в том, что в данной системе топический порядок (по предметным областям и подобластям) связан с прагматической расстановкой, и эта связь, например, при обращении к алфавитной последовательности предметных рубрик, одновременно обеспечивает доступ к систематическому расположению соответствующих понятий и реалий¹⁷². Наконец, в-третьих, требуется перспективизация этого знания, которая одновременно с любыми отдельными данными может указать на принцип их систематического отбора. В этом отношении систематический дух энциклопедии есть воплощение знания о знании. Например, у Кондильяка говорится: «Всякая система есть не что иное, как расположение различных частей какого-нибудь искусства или науки в известном порядке, в котором они все взаимно поддерживают друг друга и в котором последние части объясняются первыми. Части, содержащие объяснения других частей, называются принципами, и система тем более совершенна, чем меньше число ее принципов; желательно даже, чтобы число их сводилось к одному»¹⁷³. А вот каково аналогичное определение в камерализме: «Привести науку в систему, по суждению всех истинных, далеких от педантизма ученых, означает не что иное, как подвести принадлежащие науке положения и истины под всеобщие понятия и положения, установить в ней всеобщие принципы, основные истины и правила, дать в соответствии с ними изложение этой науки и вывести из него частные истины, положения и правила»¹⁷⁴. Таким образом, просвещенческое понятие системы, как и энциклопедический порядок политической экономии, не допускает нередуцируемого знания. Оба подхода согласуются в том, что посредством селекции, стандартизации, классификации и централизации они определяют границы того, что достойно изучения, и тем самым достигают гомогенизации политической науки и знания вообще. Можно было бы даже сказать: подобно тому, как государство систематизируется и вообще впервые создается в знании, так и знание, в свою очередь, становится управляемым в рамках системы, – в этой связи вполне применима метафора часового механизма, в котором сила одной-единственной пружины управляет функционированием всех деталей: «Ибо подобно тому, как в часах есть главная пружина, от которой зависят все остальные, так и во всех системах есть первый принцип, которому подчиняются различные компоненты, их составляющие»¹⁷⁵. Энциклопедический порядок, система знания и политическая экономия обнаруживают своего рода нулевую точку, к которой сводится вопрос о всеобщем знании о правлении.

Экономика как наука о порядке

Там, где государство обращается к самому себе и своему способу существования, одновременно определяется пространство всеобъемлющего знания, знания, которое является одновременно теоретическим и практическим, интенсивным и экстенсивным и подразумевает взаимное усиление энциклопедических сведений и политической власти. Тем самым в рамках политической эпистемологии XVII–XVIII веков камерализм берет на себя выполнение функции всеобщей науки о порядке, с которой все еще в полной мере ассоциируются старые проекты mathesis universalis и scientia universalis¹⁷⁶, как писал, например, Юнг-Штиллинг в своих «Основах всех камеральных наук» (1779): «Я продумал всю совокупность камеральных наук и во всем этом зрелище нашел такую идеальную красоту, истину и благо, такую великолепную картину, теоретическую стройность, связность отдельного и целого, что решил: никакая наука в мире, кроме математики, не может похвалиться столь великолепным планом»¹⁷⁷. И отнюдь не случайно Юнг-Штиллинг в той же самой связи и в том же самом месте ссылается на естественно-историческую систему Линнея. Подобно системам естественной истории, переводящим фактическую разрозненность феноменов и существ в стабильные сукцессии самой природы, растворяющим хронологические и географические случаи в естественных соседствах таксономического пространства и тем самым воспроизводящим само непрерывное движение природы, систематическое знание камерализма понимает себя как своего рода естественную историю государства: как констатацию тех разрозненных вещей, отношений и эмпирических фактов, в которых политическое существо дано, еще не наличествуя как таковое, в которых оно формируется в упорядоченное государство лишь благодаря тому, что гетерогенное и разрозненное соединяется в связную картину преемственностей, отношений и соседств.

Рис. 2. Франсуа Кенэ, Tableau Economique, 3. Auflage, 1759, в: Philip Mirowski, More heat than light. Economics as social physics: Physics as nature’s economics, Cambridge u.a. 1989, 156

Итак, камерализм как всеобщая наука о порядке политического существа определяет пространство политической эмпирии, которая сама по себе безгранична, он обнаруживает разрозненные эмпирические поля, анализ которых апеллирует к некоей общей взаимосвязи, в разрозненности данностей отыскивает их связь и взаимозависимость, выявляет в дискретностях скрытую преемственность и демонстрирует, как эту преемственность можно воспроизвести в непрерывном изображении. Поэтому энциклопедический проект камерализма, как и «Энциклопедия» Дидро, словно бы решает две задачи одновременно: с одной стороны, устанавливает связь как вещей, так и их изображений, а с другой – накапливает знание и испытывает это знание на связность. Ведь в строгом смысле архитектура целого делает зримым не что иное, как сообразные природе соседства и связи, соотносящие друг с другом отдельные сведения. И благодаря энциклопедическому порядку, благодаря универсальности сбора знания и когерентности компонентов эти связи размножаются и усиливаются, – как говорит Дидро, – и в сплетении целого они позволяют проявиться как непрерывным цепочкам отдельных предметов, так и лакунам, интервалам, слабым местам, недостающим звеньям или изолированным деталям¹⁷⁸. Именно в этом отношении камералистская энциклопедия представляет собой систему и способна объяснить популярность понятия системы в XVIII столетии преимущественно его близостью к понятию экономического вообще: не как дедуктивное расположение высказываний, а как корреляцию проверяемых фактов и транспарентного порядка действительного, охватывающую конкретные области политической эмпирии в их совокупности и устанавливающую между ними ту неразрывную связь, которая подтверждает их природу, то есть взаимозависимость. Вероятно, в данном контексте – это обстоятельство как минимум стоит отметить – и попытки французских физиократов запечатлеть в схематических обзорах «таблицы» подвижный порядок политической экономии также следует рассматривать как связанные с той же самой эпистемической фигурой. Ведь и эта «система» обретает этимологию и дефеницию, переводящие разрозненные поля политической эмпирии в очевидность обозримой «одним взглядом» функциональной связи. Так, например, физиократ Мирабо называет три существенных завоевания, дающие буржуазным обществам прочность и постоянство: изобретение письменности, отвечающей за законы, договоры и традицию, изобретение денег, порождающих сложные взаимозависимости внутри обществ, и наконец, изобретение «Экономической таблицы» Кенэ, которая не только дает зримую схему полной и замкнутой циркуляции богатств, но и связывает друг с другом первые два изобретения, соединяя законность письма с функциональностью денег в систематической репрезентации природной закономерности¹⁷⁹. Эта таблица также понимается как спрессованное знание о правлении, эта таблица также делает зримой непрерывную связь между разрозненными областями, и эта таблица также осуществляет «наглядное изложение» порядка, который одновременно демонстрирует для тех или иных отдельных случаев закон их сопряжения (рис. 2). По крайней мере в этом отношении политическое тело – у немецких и французских экономистов – представляет собой реляционное понятие и обретает свою действительность из материальности, которая именно потому становится рациональной, что принимает форму системы, познающей собственные законы в отношениях между вещами, благами и людьми, выводящей из этих законов законы пропорций государства, а стало быть, форму той системы, которая в конечном счете делает правление философичным, а философию политической, как об этом говорил Фридрих Великий в своем первом политическом завещании: «Хорошо осуществляемое правление должно иметь столь же связную систему, какой могла бы быть система философии, дабы все принимаемые меры хорошо продумывались, а финансы, политика и армия преследовали одну и ту же цель, что означает укрепление государства и рост его силы»¹⁸⁰.

Универсальное знание

Провозглашаемое камерализмом знание о правлении локализует политическое существо в том привилегированном пространстве, исходя из которого организуются связь, взаимозависимость и корреляция самых разных наук и искусств. И по мере того, как камерализм распространяется в качестве знания о знании, в качестве органа управления знанием о сложных отношениях и функциях, он порождает некий новый тип эксперта, нового специалиста и представителя современной политики. Уже достаточно детально указывалось на политико-педагогическую ориентацию камеральной науки, чему способствовало учреждение университетских кафедр и создание программы образования государственных служащих. В любом случае старым авантюристам и «прожектерам», искателям приключений и автодидактам, носителям беспорядочного и разнородного знания о богатстве государей, кочевавшим от одного монаршего двора к другому, теперь был вынесен незамедлительный вердикт и дана сатирическая оценка со стороны новой науки о порядке, в центре которой находится главная фигура «универсального камералиста»¹⁸¹. Пожалуй, это первый тип ученого, сумевшего закрепить за собой понятие универсального образования, о котором было возвещено в одном раннем трактате. Поэтому тот, кто желает стать экономистом и камеральным чиновником, чтобы как гарант и покровитель отвечать за монаршее и общественное благосостояние, должен, обладая многогранными талантами, пройти длительную дистанцию обучения с весьма многочисленными предметами. Он обладает способностями к языкам и овладел основами арифметики, риторики, теории композиции, истории и географии; он проворен телесно и обучен танцам, фехтованию и верховой езде, а также рисованию, обращению с математическими инструментами и ремесленному мастерству; он знакомится с основными понятиями математики, астрономии и архитектуры, а затем сосредоточивается в своем обучении на теологии, праве, медицине и ветеринарии; он последовательно расширяет свой опыт, он служит в армиях различных государств, совершает многолетние путешествия, прежде всего в Италию, Голландию, Францию и Англию, и, наконец, завершает программу своего образования познанием камерального и финансового дела в узком смысле¹⁸². И позднее фантастический воспитательный план такого рода отнюдь не сокращается, а лишь уточняется. Даже во второй половине XVIII столетия понятие «универсальный камералист» подразумевает телесную, духовную и моральную подготовленность и педагогический план, охватывающий 24 часа в сутки и принимающий во внимание телосложение, голос, поведение, способность к языкам, красоту почерка и любимые науки будущих специалистов; даже теперь камералист будет получать психологические познания, «служить, как солдат под ружьем» и совершать дальние путешествия; и даже теперь путь образования – в идеале – организован энциклопедическим образом, о чем свидетельствует канонизированный перечень: «логика, риторика, естествознание, математические науки, а среди них прежде всего арифметика, планиметрия и стереометрия, городская архитектура и кораблестроение, механика и родственная ей гидростатика, ботаника, химия, горное дело, география, история, естественное и международное право, политическая и коммерческая наука, финансовое дело, искусство управления государством»¹⁸³. Стало быть, если миссия камералиста, говоря попросту, состоит в том, чтобы сделать людей, «более того, целые нации счастливыми», то это счастье сокрыто в компендиуме всего доступного изучению, вершины которого достигают не просто люди, универсально образованные, но лучшие из всех людей и, наконец, люди «духа» и «гения», то есть те изобретательные, энциклопедические и систематические умы, которые не исчерпываются ученостью, а из комбинации деталей и частностей создают новый и стабильный порядок, те, кто «обладает природной способностью и соответствующей страстью, чтобы стремительно осмыслять длинный ряд наблюдений и суждений, острым взглядом и с верным глазомером обозревать их отношения, извлекать из этого новые и великие идеи, ловко упорядочивать их в согласованное целое, тем самым прокладывая новый путь в деле правления или в науках»¹⁸⁴. Таким образом, в центре – и как коррелят государствоведения – находится комбинаторный талант, который (по крайней мере вплоть до появления в конце XVIII столетия новых концепций гениальности) оставляет за собой право на изобретательную, гениальную субъективность, впрочем, субъективность, становящуюся воплощением государства-субъекта именно благодаря тому, что она, как никакая другая, репрезентирует государство как проект всеобъемлющего социального дисциплинирования¹⁸⁵. По поводу появления этой фигуры, заявляющей о себе как о своего рода универсальном специалисте и подобным же образом появляющейся среди систематиков естественной истории¹⁸⁶, здесь можно по меньшей мере сказать следующее. Камерализм как представитель политической экономии в Германии проявляет свойство всеобщей науки о порядке, которая способна сделать зримой и очевидной взаимосвязь разрозненных данных и фактов политического существа. Он локализует способ существования государства в диаграмматической схеме, изображающей неразрывную связь отдельных компонентов и плотную сеть отношений и взаимозависимостей. Тем самым то, что объединяет различные формы, – лейбницевские государственные сводки, бухгалтерский учет, энциклопедию, систему или таблицу физиократов, – требует порядка, гарантирующего когерентную зримость государства и определяющего правителя как местоположение и фокус этой зримости. Камерализм представляет собой ту инстанцию, в непосредственном ведении которой находятся отношения, закономерности и пропорции в различных политико-эмпирических областях и которая поэтому как функция знания пронизана систематическим, энциклопедическим и комбинаторным духом, духом и талантом, становящимся привилегированным интерпретатором общества, гениальной фигурой, которая, будучи нанятой на государственную службу, гарантирует непрерывную связь и передачу универсального политического знания.