Читать книгу: «Флоренций и прокаженный огонь», страница 3

Сперва она никак не хотела исполнять предсмертную волю аманта Аникеюшки. Что письма, что пустые клятвы, коли на словах – мольбы о любви, а на деле, извольте видеть, – актерка Анастасия Листратова? Но выбрасывать дитя на улицу не велел христианский долг, так что Донцовы постановили отвезти младенчика в монастырский приют и оставить на попечении добрых матушек. Однако страда в тот год выдалась жаркой, барин не сыскал досуга ехать в уезд, а толковые крестьянские руки все наперечет. Потом непогоды хлябями расквасили дороги – ни проехать, ни пройти. Так и досидел Флорушка в поместье Донцовых до поздней осени, а тут и метели подоспели на порог. Подкидыш подрос, начал понемножку топать своими толстенькими спелыми ножками, смеяться, лукаво заглядывать в лица и теребить тесемки нарядных чепцов. Славный вылупился малыш!

Мамки да няньки раз за разом откладывали час расставания: то занедужит дитя, то на ярмарку ехать пора, то праздник церковный, а, известно, такие дела затевать в праздник – великий грех. А ведь обговорили уже все с настоятельницей в письмах и пожертвование определили немаленькое…

Более всех привязалась к дитяти Аглая Тихоновна. Женское сердце легко тает от лепета и касаний крошечных ладошек. Не насытившись вдоволь материнством, барыня давно мечтала о внуках, любила подолгу вести нехитрые беседы с крестьянской детворой, лечила всех, угощала сластями и даже привозила из города диковинные игрушки, раздавала на Рождество и Пасху. Теперь же, когда в доме поселился самый настоящий свой карапуз, у помещицы загорелись глаза и прыти прибавилось – будто лет двадцать скинула со скрипучей телеги. Глядя, как маменька нянчится с Флорушкой, исподволь прикипела к нему и ревнивая Зиночка. Все-таки женщины – существа непредсказуемые и живут древними чувствами, а не просвещенным разумом. Так или иначе, никуда не повезли нового жильца, а оставили в барском доме.

Деревенька Полынная досталась в приданое Аглае Тихоновне. Только никакой полыни здесь не росло – тянулись сплошняком леса. Хлеба и лен растили на других малых угодьях, открытых и ровных, а Полынная тем полюбилась в свое время молодоженам, что стояла на отшибе, окруженная соснами и березами, на берегу своевольной реки с лихими изгибами и шумными стремнинами.

Евграф Карпыч не больно жаловал родительский дом в соседнем Ковырякине – деревенский, бревенчато-самотканный, по-крестьянски срубленный. Ему всегда хотелось иметь особняк по новой моде – помпезный, с гулкими галереями и широкой террасой. Такая мечта завелась еще со времен службы, ее навеяли иноземные красоты. Поэтому сразу после венчания Евграф Карпыч предложил молодой супруге семействовать на необжитом месте, на что та с радостью согласилась.

Строительство шло быстро, выписанный из Варшавы толковый зодчий выслушал пожелания заказчиков и преподнес точь-в-точь такой проект, какой им виделся в мечтах. Весь бельэтаж предназначался для бальной залы, из просторного вестибюля открывались библиотека и приемная с кабинетом. Эта часть стояла нежилой, тускло поблескивала ненатертыми паркетами и морщилась пыльными чехлами. Довольные новосельцы уставили каминные полки статуэтками, высокие окна занавесили портьерами, полюбовались на эту красоту – и пошли жить в правый флигелек, где все выглядело иначе: никакой помпезности и излишеств. Мягкие пасмурные тона в ансамбль темным дубовым панелям, простые без золотого шитья занавеси и покрывала, смещенный вбок проход, устланный пушистым ковром, и небольшая уютная столовая для семейных трапез.

Высокий второй этаж смотрел на речку. Вид из него открывался поистине чарующий: лесные чащи в обрамлении речного тумана, загадочные тени, шорохи и предостережения во всполохах заката. По верхнему ярусу вдоль всего флигеля тянулась узкая терраса, огражденная могучими балясинами, так что хозяева могли совершать променад, не выходя из дома, а при соединении флигеля с главным зданием узкое русло выливалось в огромный парадный балкон, заставленный по летнему времени садовой мебелью, парасолями и цветочными горшками. Самый настоящий шарм, такого не сыскать ни у кого из соседей. Аглая Тихоновна гордилась своим чудесным балконом и частенько приглашала гостей специально на «простенькое чаепитие», чтобы им похвастать.

Но это попервой, а с годами Донцовы привыкли и к балкону, и к дому, и к шуму реки под самыми окнами, еще через десяток лет украсили парадный вход изваяниями вместо первоначальных колонн, потом выстроили островерхую башенку с крутой винтовой лестницей и узенькими окнами-бойницами. Предназначение сей конструкции мало кто понимал, но выглядело авантажно. В левом флигельке жили прислуга, учителя, нередкие гости.

Когда молодой барин только объявил, что намерен здесь обосноваться, деревенька Полынная насчитывала не больше тридцати дворов. Но через четверть века она разрослась, потеснила лес, прорубила торную дорогу и справно пыхтела парой сотен печных труб. Донцов проявил себя хозяином рачительным и проворным. А еще большей мастерицей вести дела, чтобы воз катил в гору, не задыхаясь и не останавливаясь, была Аглая Тихоновна – помощница, советчица и умелый счетовод. Именно ей пришло в голову удариться не в зерно, а в лен. То есть хлеб и овес тоже сеяли, но только для своих нужд. Лен же для прибытка. Барыня велела выстроить мастерскую, усадила туда девок с веретенами и ткацкими станками, начала складывать стопками куски тканей. После стала принимать заказы на пошив. Своих людей недоставало, пришлось нанимать, за вольными потянулись их семьи, завязалась торговля, пристроилась еще одна улица, вскоре потребовалась новая мельня. Так и прирастало Полынное.

В конце концов она отвезла дюжину рукодельниц в уезд, определила там в артель. Оно и девкам в радость, и кошельку отрада. Со временем лен бесповоротно вытеснил пшеницу и овес, прибыль с него втрое превышала зерновую, и все потому, что сами мяли и ткали, сами же и шили. И еще некрасивая барыня Донцова запретила торговать пушниной, вместо того приказала строчить шубы и шапки – так выходило вчетверо выгоднее. Сукно же она заказывала из самой Генуи, ждала по полгода и больше, но зато уж такого не водилось ни у кого в округе.

Молодость супружеской четы прошла в хлопотах и частой экономии, зрелость – в приятных подсчетах, бойких торгах и ожидании Зиночкиных успехов. Днесь хотелось только покойной старости. Поэтому Флоренций попал в своей удачливой корзинке весьма к месту и в самое подходящее время.

Зинаида Евграфовна сначала нехотя, скрывая от себя и от ближних, а затем все больше и больше, открыто, яростно, вызывающе прикипала сердцем к маленькому человечку, каждодневно напоминавшему о самом великом счастье и самой большой трагедии ее жизни. Она так и не смогла пережевать и проглотить страсть к Вороватову, так что об эту пору перенесла ее на Флоренция – хорошо или плохо, но так уж, видно, суждено.

Мальчик же рос пригожим, а его характер сложился похожим на ландшафт средней полосы – внешне спокойный, миролюбивый, а копни поглубже – и овраги сыщутся, и стремнины, и заповедные пущи.

Флоренцию недолго пришлось играть с крестьянской детворой: Аглая Тихоновна настояла нанять гувернера. Донцовы к тому времени нешутейно зажирели, единственная дочь осталась старой девой, так что они не видели нужды докупать земель. К побрякушкам у барыни и прежде не лежала душа: какой с них прок, если все равно Зиночка не пошла под венец? Хоть обвешайся с ног до головы яхонтами, а счастливей оттого не стать. Путешествовать по свету, в лютые восточные земли или через океан, как тогда повелось у богатых выскочек, они с Евграфом Карпычем уже не имели сил, брать городской дом – пустое, кто там станет жить? Поэтому старики, почитая себя бабушкой и дедушкой, покупали ребенку самые чудесные книжки, выписывали учителей, баловали тем его и себя, представляя, что это не безродный подкидыш, а настоящий внучонок.

Когда маленький Флорка начал тянуться к рисованию, Зизи с замиранием сердца вытащила собственные старые альбомы, кисти и принялась учить волшебству. В ее сердце ожили самые счастливые минуты, рука пела, мальчик смотрел на нее влюбленными глазами – точь-в-точь как у незабвенного Аникея. Через пару лет она говорила про своего воспитанника не иначе как «будущий гениальный художник» или «живописец, что прославит Россию». Самая любимая фраза звучала так: «Флоренций назван в честь родины наизнаменитейших мастеров, посему ему на роду написано стать легендой». Ни больше ни меньше! Старая дева нашла-таки цель своей не сильно удавшейся жизни – взрастить гения – и предавалась этому занятию с усердием и даже самоотверженностью.

Воспитанника тоже всерьез влекло изобразительное искусство, свойственное юности воображение дразнило надеждами. Когда ему исполнилось двенадцать, Аглая Тихоновна наняла настоящего учителя рисования, на этот раз крепкого семьянина, поселившегося в левом флигеле с толстухой женой и тремя горластыми шалунами. Через два года она решила, что успехи Флорушки значительно опережают скромные познания самого учителя, и последнего заменили на старичка, некогда преподававшего аж в Академии художеств, но ныне по старости вышедшего в отставку. Старик был и в самом деле сведущим в живописи и рисунке, но больно дряхлым и чаще попросту дремал, нежели занимался своим учеником.

Старательному Флоренцию между тем это пошло лишь на пользу: он не забивал голову устаревшими догмами и много писал с натуры – живо, дерзко, объемно, делал зарисовки домашних животных, хлопотливых девок, беззубых ребятишек, домовитых крестьян в богатых узорах народных традиций. Юный художник хотел увековечить паводок, дерущихся собак, пот, тающий на лошадиной спине, весеннее пение птиц. Он жил под тихое бренчание своей музы и потчевал талант яствами, состряпанными вдали от сухих академических кухонь.

Старичка сменил другой профессор. Аглая Тихоновна уже не делала разницы, молод он или стар, пригож или отвратен, холост или женат. Новый наставник признал несомненное дарование ученика и настоятельно рекомендовал отправить его в италийские земли, о чем грезил и сам юноша. Раскочегаренная телега донцовских хозяйственных успехов уже взобралась на самую гору. Деньги лились неоскудевающей рекой. Аглая Тихоновна любила Флоренция пуще единственной дочери, пуще мужа, брата и племянников. Она желала видеть его с того света прославленным, не иначе. Евграф Карпыч заразился от супруги и от Зиночки тщеславием – дескать, Флоренций воспоет в холстах Полынное, воспитавший его род и того, кто за это все заплатил звонкой монетой. Поэтому и он не противился подобному невообразимому транжирству и даже понукал, чтобы не запинались, претворяли в жизнь великие чаяния.

Зинаида Евграфовна, не излечившаяся до конца ни от злополучной любви к Вороватову, ни от страсти к изобразительному искусству, также горячо поддерживала этот прожект. Так, осьмнадцати лет от роду мещанин Флоренций Листратов был снаряжен в дальний путь, снабжен огромными сундуками с одежей, дорожными припасами, узелком со снадобьями от всех возможных хворей, которые заботливо уложила старая ключница, книгами, альбомами, остро отточенными грифелями, большим запасом рисовального угля и страшно дорогими красками. Попрощавшись с родными местами и любимыми людьми, юноша отправился покорять тосканские земли, пообещав писать подробно и обо всем при каждом удобном случае, но никак не реже двух раз в день.

Глава 3

Мастерская маэстро Джованни дель Кьеза ди Бальзонаро неподалеку от площади Сан-Марко состояла из четырех отдельных двориков за невысоким каменным забором. Там рубили, лепили, строгали и малярили с десяток старательных apprendista¹. Самый дальний отсек служил складом мрамора, где пилили и обрабатывали глыбы, извлекали из хладных шершавых тел души – основы будущих фигур. Во втором, просторном и чистом, трудились над формами сам маэстро и старшие, опытнейшие из его подмастерьев. Все прочие подносили, подметали, изредка шлифовали неважные фрагменты – в общем, поедали черпаками непростую науку. Там имелся навес на случай непогоды. В третьем – самом маленьком – по теплому времени ученики тренировали руку в рисунке, глиняных моделях и деревянных макетах. Четвертый предназначался для готовых работ, и его кованые ворота выходили на узенькую улицу зеленщиков. Дальше начинался самый прекрасный в мире город, колыбель искусств и наук. Он цвел дворцами и храмами, площадями и фонтанами – все каменные, ни одного простого, без украшений. Глаза разбегались от обилия скульптур, что гроздьями свисали с фасадов, стайками располагались на карнизах. И тоже все каменные, по большей части мраморные. Между тем наружность представлялась бедненькой по сравнению с внутренностями церквей. В них вообще выточенных фигур наблюдалось поболее, нежели прихожан. Кругом изощренный камень живее и прекраснее человеческого тела, хладный на ощупь и теплый на взгляд. Там даже мостили им улицы, что для России представлялось верхом расточительства и совершенно излишней прихотью.

Дом маэстро Джованни достраивался и перестраивался каждым поколением жильцов, поэтому получился большим, но несуразным. В нижнем ярусе обосновались рабочие комнаты учеников вместе со спальнями. Где-то за тремя поворотами без окон и дверей помещалась прихожая, так что посетителям надлежало сперва поплутать по темным коридорам, а после ослепнуть от незанавешенных огромных окон и отраженного мрамором сияния. В помещениях занимались тем же, чем и на улице, только в холод и дождь.

Флоренцию предстояло бытовать и столоваться здесь же. Наставник, с которым заботливые опекуны списались загодя, встретил новобранца сомнительно изогнутой левой бровью – признаком, не особо обнадеживающим. На Апеннинах к русским художникам относились со скепсисом, по крайней мере, значительно хуже, нежели к русским деньгам. Следовало эту бровь выпрямить.

Фряжский язык Листратов начал учить еще в Полынном, благо наречие мало отличалось от французского, знай только расставляй умело стаккато да прибавляй звонкие окончания, а слова одни и те же. В долгой дороге сыскалось много случаев поупражняться, даже побороться с приставучим русским акцентом. С однокашниками он сдружился чуть не на второй день, когда выяснилось, что главная задача apprendista – сноровисто рубить камни да подтаскивать их мастеру и старшим подмастерьям. Рубить и таскать сподручнее скопом, оно и сплотило учеников.

Маэстро Джованни растил молодых ваятелей, кому предстояло стать продолжателями Донателло и Бернини, Челлини и Микеланджело, Поллайоло и Росселлино. По недоразумению за витиеватостью рекомендательного письма он не разглядел, что Флоренций более жаждал причаститься тайнам живописи, нежели ваяния. Новый ученик безропотно отправился к прежним на дальний двор. Когда же юноша догадался об упущении, было уже отчаянно поздно – он влюбился в скульптуру и жизни не мыслил без резца. Ваять, создавать живое в неживом – вот настоящее чудо! И красоваться эти произведения будут не в пустых гостиных, а на публичных городских площадях, где их лицезреют не единицы, а тысячи. Такие тщеславные думы будоражили неокрепшую голову и поощряли к ретивости. Маэстро Джованни хвалил своего русского птенца, писал лестные отзывы его опекунше Зинаиде Евграфовне, которую по невнимательности почитал за родительницу.

В Полынном пространные послания самого Флоренция и коротенькие письма его наставника вызывали бури восторгов и зачитывались до дыр. Выкормышу прочилось блестящее будущее.

Годы бежали быстро. Ласковое италийское солнце дарило вдохновение. Засунув поглубже в сундуки теплые поддевки и тяжелые камзолы, Флоренций преобразился во фряжского юношу.

– Ты побольше рисуй, Фиренцитто, – наставлял его маэстро Джованни. – Рисунок – основа анатомического сходства, без него не выйдет достойной, добротной скульптуры. Вот смотри, как я строю скелет: голова – одна восьмая от роста человека, руки такой длины, чтобы пальцы доходили до середины бедра, таз на своем месте – вращательная ось всей фигуры. Сдвинешь таз – пропадет устойчивость, будет не святой мученик, а замученный калека.

– Стараюсь, синьор, Бог видит, стараюсь.

– Вот, смотри, как я рисую портреты. – Маэстро брал в руки уголь и начинал набрасывать штрихи: прямой, чуть коротковатый нос, твердая складка губ, чуть выпяченная вперед нижняя челюсть, из-за которой и подбородок кажется выступающим, острым, хотя на самом деле он круглый. – Видишь?

Ученик покорно кивал головой.

– Сейчас скажи мне, как сделать, чтобы подбородок не казался острым?.. Правильно, надо его мягко затемнить. Теперь шея. Торчит адамово яблоко – не надо его выставлять, давай лучше закроем воротом. Слишком нежной тоже не нужно, это же мужчина. Посильнее надавливаем на уголек, пожирнее штрихи, погрубее. Вот кисти – это самое важное в портрете! Смотри: длинные пальцы, увертливый переход от запястий. Мастера видно по кистям, запомни, Фиренцо!

– Запомню, маэстро, – бормотал взволнованный ученик, глядя, как с шероховатого листа ухмыляется он сам – Флоренций Листратов. – А можно мне этот рисунок послать домой, в Россию?

– Конечно, бери! Это подарок. – Маэстро улыбнулся, но тут же придал лицу лукавое выражение. – А за него ты мне пять портретов нарисуй. С завтрашнего дня сюда станут приходить знатные синьоры, которые выбирают украшения для своих палаццо. Кто из них пожелает позировать для тебя, того и будешь рисовать. А если повезет, то вельможи закажут и скульптурный портрет. Тогда выдастся случай отлично заработать!

Как и обещал учитель, на следующий день состоялся большой показ. Разряженные синьоры ходили, рассматривали, советовались, уходили и возвращались. Чей-то сын – смешливый мальчуган – с радостью согласился посидеть не вертясь полчаса, чтобы Флоренций смог его нарисовать. Портретик получился плохонький, но синьорино радовался. Маэстро не разрешил преподнести рисунок в подарок, чем несколько опечалил и рисовальщика, и модель. Но ничего! По улицам Флоренции во все времена скиталось множество художников, готовых за два сольдо увековечить мальчишеский взгляд или ямочки на щеках.

Занятия продолжались. Флоренций рисовал с натуры, ловил движения, жесты, мимику, упорно долбил камень. Однажды маэстро Джованни, похвалив его труды, сказал:

– В каждом человеке, Фиренцитто, есть характер, есть самые важные черты, которые ты должен вывести на поверхность. Кем ты видишь этого человека? Героем или предателем? Зритель, созерцая твой труд, должен понимать, кто перед ним. Нельзя врать, уродуя мерзавца, если природа не наказала его безобразностью. Но можно передать внутреннюю суть человека через его мимику, взгляд, жесты.

– Как трудно-то, учитель, это же непосильная задача.

– А легких путей в искусстве нет, – припечатал маэстро. – Ты или борешься за правду, или идешь раскрашивать подарочные картонки в пастинерию. Если хочешь будить слезы, сам должен изрядно поплакать. Вот смотри, какая деталь характера в тебе самая главная?

– Наверное, мечтательность, – предположил Флоренций. – Хотя я бы не возражал, будь это упорством.

– Тогда, рисуя твой портрет, я должен посадить тебя так, чтобы очи ты возвел горе, а в руки дать незаконченное произведение. И не изображать тебя в профиль – он у тебя волевой. Лучше в три четверти, чтобы мягко лился свет, и голову слегка повернуть. И мечтательность появится сама. Хотя я бы предположил в тебе пытливость ума. А значит, на портрете ты должен смотреть прямо в душу зрителю – серьезно и недоверчиво, слегка исподлобья. А руки пусть будут в беспокойстве, будто что-то ищешь. И губы сомкнуты плотно, словно хранят тайну или какой-то важный вопрос готов сорваться, да еще не время. Ну-ка, попробуй – это твое задание.

Ученик долго бился над вроде бы простенькой задачей, но тщетно…

– Ничего, учиться можно и нужно всю жизнь, – похлопал его по плечу наставник. – Зато ты знаешь, к чему нужно стремиться. А в помощь я тебе подарю несколько своих рисунков. – С этими словами итальянец ушел в дом и вскоре вернулся с кипой листов. – Вот, бери и береги, они помогут тебе совершенствоваться.

Флоренций зачарованно рассматривал работы мастера. На одной веселый горожанин с оловянным кубком, плотник или каменщик, слегка навеселе. На второй зеленщик после рабочего дня, усталый, но довольный: всю тележку распродал, а дома наверняка его ждут дети. Добрые глаза торговца уже, казалось, ласкали домочадцев. Все это становилось понятно, едва взглянешь на рисунок. Как же это передано? На третьем картоне знатная девушка прикрыла вуалью лицо. Она влюблена и любима, глаза сияют даже под опущенными ресницами, уголки губ едва заметно вздрагивают в улыбке. А вот другая – красавица, но мещанского сословья. Глаза светлые с поволокой, глядит томно, привыкла к обожанию, но сама не влюблена. Нос красивый, с легкой горбинкой, как на греческих амфорах, а на самом кончике малюсенькая изящная родинка, будто поцелуй или тайный знак. Изысканно. Дивно. Пальцы красавицы волнуются, теребят украшение на точеной шее, какая-то тягость у нее на сердце, потому и тени под веками.

Каждый рисунок в папке подписан твердой рукой – изящный завиток перечеркивает две параллельные прямые и убегает куда-то вниз, а там запутывается в своем отражении. Это автограф синьора Джованни. На каждом листе, холсте, куске мрамора оставляет он свою подпись. Иначе нельзя. Школа. На том рисунке, что Флоренций отправил в село Полынное, тоже имелся такой автограф, и ученик ужасно им гордился. Вот школа уже и до его отчизны добралась! Скоро и там зацветут мраморные фонтаны и кариатиды расправят плечи.

Вдумчиво и основательно изучал Листратов работы мастера, подражал, копировал. Что-то получалось, а где-то приходилось биться с химерами и проигрывать. Между делом сам изваял первый заказ, заработав на этом несколько флоринов. Раз в два года он наезжал в Полынное, радовал Донцовых успехами, рисовал сморщенные лица Евграфа Карпыча и Аглаи Тихоновны, лепил из белой местной глины русалок, чтобы обжечь в печи и когда-нибудь после украсить ими беседку над рекой.

Старый барин наказывал ему не засматриваться на заморских дев, дескать, в их уезде любая купеческая дочь почтет за честь составить ему партию, а может статься, не побрезгует и дворянская семья. Мудрая же барыня велела не торопиться с амурными подвигами, учиться не спеша, толково, со временем получить отменные рекомендации от тамошних учителей и просить места в Санкт-Петербурге – лучше при сановных палатах, но можно и в Академии. Она, как всегда, мыслила шире своего благоверного, смотрела дальше. Ее дальновидный расчет поселил в душе Флоренция мечту осесть когда-нибудь в российской столице, а до тех пор усердно рубить камень во дворе маэстро Джованни.

На пятый год маэстро вдвое снизил плату за содержание – это означало, что Листратов перешел в старшие. Он приналег еще шибче. Будущее казалось увлекательным катанием на санках, когда после тяжкого взбирания на горку непременно следует головокружительный, веселящий кровь полет по склону в объятия искрящихся сугробов и смешливых, закутанных в шали девиц.

Но за радостью всегда наведывается печаль. После нынешнего Рождества из России пришло письмо. Зинаида Евграфовна сообщала, что Евграф Карпыч отошел в мир иной и Аглая Тихоновна очень плоха, готовится воспоследовать за супругом. Она просила вернуться, чтобы разделить с ней горе и не дать засохнуть в одиночестве. Как ни расходились строки письма с выстроенными прежде планами, Флоренций поспешил исполнить ее просьбу. Долг есть долг. Попрощавшись с постаревшим маэстро Джованни, с товарищами и одной прелестной синьориной, он начал собираться в дальнюю дорогу, которая, подойдя к самому концу, угостила сюрпризом.

* * *

Весь первый день в родных стенах прошел под гнетом неусыпных забот немногословной Степаниды и ее помощниц. Все оные занимались ожогами. Во вчерашней горячке те не досаждали, а сегодня разошлись. Сильно болел локоть, саднили ладони, с левого запястья слезала кожа, на бедре вспух волдырь, на колене шишка, голени покраснели и покрылись шершавыми струпьями. Вовремя укрытое жилетом лицо мало пострадало, только обгорели волосы. Специально приглашенная с выселка сторожева дочка Акулина аккуратно подстригла их под горшок. Флоренций выпросил начищенный серебряный поднос, посмотрелся, увидел лохматого Ивана-дурака и велел паче укоротить. После второй попытки он походил на солдата после битвы, а после третьей все сделалось совсем хорошо.

– Ах ты батюшки, вот так обкорнала! – всплеснула руками Зинаида Евграфовна, заглянув очередной раз с ворохом причитаний.

– Ничего, тетенька, волосы – они не ноги, отрастут.

– Напрасно вы, барыня, оченно к лицу такой фасон Флоренцию Аникеичу, – вступилась Степанида, но несчастная Акулина уже рыдала в свою вышитую утирку.

Повивальная бабка Лукерья принесла топленого свиного жира с солью, щедро накладывала смесь на раны, бормотала. Ее сменяла мельничиха Аксинья – тоже знатная любительница врачевать. Эта притащила барсучий жир. Сама же Степанида, назначенная барыней за главную, сильно уважала простоквашу и домашнюю сметану. В арсенале еще имелись травные настойки: ромашка, чабрец, череда – их оставили на завтра. В итоге Флоренций целый день сидел измазанный всякими пахучестями, не имел стыда выйти во двор и жалобно поскуливал при виде очередной склянки, горшочка или пузырька. Он улегся спать липкий, грязный, недовольный, целый день не бравши в руки угля и листа, что случалось крайне редко, почти никогда. Ночь прошла нехорошо. Ожоги вовсе не наелись сметанкой и не угомонились – наоборот, раззадорились. Под окном ухал филин, за рекой выли собаки. Без конца любопытничала луна, заглядывала в окно. Едва удавалось провалиться в сон, как начинали куролесить петухи.

Следующий день выдался хуже предыдущего: боли усилились. Снова его осаждала Степанида со своей бабской армией, вооруженные простоквашей и травяными примочками. От их забот становилось совсем худо. Зинаида Евграфовна сообщила, что сплетни донесли имя соседа, принявшего мученическую кончину, – Ярослав Димитриевич Обуховский. Он прибыл в уезд всего как два или три месяца. До того служил, а более точных сведений пока не набралось. Листратов вяло поморщился: ему это имя ни к чему, для того, чему стал свидетелем, уже прочно выковалось название – жуть.

Аппетит пропал напрочь, пользительный послеполуденный сон не шел, силы истончились вместе с облезающей лоскутами кожей. Самая досада – перед глазами все время стояла жуть: страшная картина, как Обуховский крестился и входил в пламя. Такое зрелище сродни полотнам Фра Беато Анджелико, Джотто ди Бондоне или Сандро Ботичелли. Огненная казнь. Смертоносное послушание. Мученический подвиг. Вот бы написать маслом, да жаль, живопись не его призвание.

К вечеру он не выдержал и попросил наливки. Хмелю полагалось заморочить голову и отогнать кошмары, а кроме того, облегчить страдания. Однако ожидаемого результата не воспоследовало – наоборот, видения усугубились, обрели плотность и докучливую навязчивость. Ожоги тоже не желали сдаваться: после очередного болезненного промокания Флоренций обнаружил не просто покраснения и ссадины, а язвы и нарывы. К ночи его залихорадило, вместо крепкого бражного сна он до зари ворочался, составляя композицию для холста, который вовсе не намеревался писать. Сюжетом, конечно, служил несчастный страдалец Обуховский и его невообразимый поступок.

Утро обнаружило провал всей врачевательной кампании: ожоги стали багровыми, местами посинели, нарывали, завязались желто-зелеными гнойниками. Ныло все тело, а руки так даже не желали подниматься. Листратов позволил обмыть себя ромашкой, охая и причитая, надел просторную чистую рубаху до пят и в таком виде принял Зинаиду Евграфовну.

– Что, неможется? – участливо спросила она.

– Да уж, натюрморт хоть куда. – Воспитанник кисло ухмыльнулся. – Пожалуй, поеду к доктору. Оные очаровательные дамы сживут меня со свету.

– И то. Твоя есть правда. Велю подать завтрак в постелю, а потом запрягать. На наш уезд определен новый лекарь, из городских. Ерофей тебя свезет.

– Благодарю, тетенька. Только завтракать не велите, аппетиту нет совсем.

– Надо, дружок, надо. Для выздоровления перво-наперво есть запасаться силами.

Она вышла, и тут же дверь снова распахнулась, впустив Степаниду с заставленным подносом. Ключница принесла ковш с кашей, молоко с пряником, холодец с ржаными хлебцами, ватрушки, молодой картофель, посыпанный золотистым лучком, творог с земляникой, рассыпчатое печенье с медовой крошкой. На все это даже не хотелось смотреть. Болезный поклевал каши, сжевал одну ватрушку, запил молоком и попросил камзол с панталонами. Он уселся в экипаж едва не с зубовным скрежетом. Кучер осторожно тронул, ворота усадьбы остались позади, знакомые дома улыбнулись старому приятелю, и от одного их вида отступила боль. Вскоре дрожки уже катили вдоль речного берега, сердобольный Ерофей старался направлять лошадь мимо рытвин и кочек.

Дорога стелилась послушной прирученной змеей, чешуйки валунов по обочинам складывались в рисунок без симметрии, но со смыслом. Это такой орнамент с подтекстом, кто его разглядит – тому помогает бродячий дух. Так думалось в детстве. Сейчас за поворотом будет лысый холмик, сколько ни бились над ним снега и проливные дожди, все одно не удалось закрепить ни одного росточка на скругленном темечке. Видать, под поверхностью сплошное камье, не для жизни. Может, кто-то похоронен там, спит под надзором проползающей мимо дорожной змеи. Сбоку от холма лежит большой скальный обломок, припудренный белесой пылью и нарумяненный красной глиной. Его тоже цепко держит детская память. Сколько лет минуло, сколько верст пронеслось перед глазами, а тут все такое же.

Он приготовился увидеть заливной луг, но еще прежде задержался на белом пятне в прозрачной кисее березовых стволов. Там кто-то бродил – дева, притом более похожая на мавку². Ерофей тоже заметил ее, придержал кобылу, они медленно поравнялись, Флоренций попробовал поклониться из своей полулежачей позы, кучер же с кряхтением отвернулся. Дева посмотрела на дрожки и равнодушно перешла через дорогу в двух шагах от лошадиной морды: босая, голубоглазая, нежная, как летняя зорька, волосы распущены по плечам, из одежды – длинная рубаха поверх холщовой юбки, на голове венок из капустницы. Цветы не желтые, а густо-оранжевые, крупные. Сверкают короной, завораживают. И поступь плавная, будто во сне кто-то невидимый ведет ее за руку.

Дрожкам пришлось вовсе остановиться, пропустить. Девушка посмотрела на кучера, седока, лошадь – на всех одинаково приветливо и вроде как не замечая. Ее пухлые губы приоткрылись в улыбке, а глаза будто замело. На белой одежде яркими каплями горели несколько опавших лепестков, притягивали взгляд. Ну точно мавка!