Читать книгу: «Безумное искусство. Часть вторая. Возвращение в монастырь», страница 3

И тогда маленький человек во мне просыпался, брал в ручки топор и начинал крушить окружающую действительность. «Вам что – негде больше обсудить своих сучек! – орал маленький человек, швыряя в любителей кофе все, до чего мог дотянуться. – Пошли на хер отсюда, не видите – я ра-бо-та-ю!».

После этого в отношениях с милыми и хорошими людьми наступало некоторое оледенение. Я отказывался выполнять чужие обязанности. Это вызывало понятное недоумение окружающих: за несколько месяцев они уже забывали, что материалы, которые я писал и правил, – часть их непосредственной работы. Начинались объяснения с руководителями. В какое-то время я опять срывался и посылал на хер уже руководителей. Приходилось писать заявление об уходе. Обычно меня уговаривали работать и дальше, но я был непреклонен. Новые руководители звонили старым и «вентилировали вопрос» касательно моей личности. Хороший профессионал, отзывались обо мне прежние руководители, но неуравновешен. Новые руководители полагали, что неуравновешенность быстро лечится, и всегда ошибались. Лыко-мочало, начинай сначала…

Дольше всего я проработал в журнале «Музейное дело». Я бы там до пенсии, честное слово, работал, но наступила революция-контрреволюция, журнал сдох, а его сотрудники разбрелись сиротами по московским просторам.

Именно тогда, служа в этом неприметном издании, располагая большим запасом досужего времени и доступом к самой разной специальной литературе и музейным фондам, я со скуки прочитал эту гору литературы и пересмотрел эти гигантские фонды. И стал, без ложной скромности, весьма осведомлённым экспертом в русской живописи. Для эксперта это великая школа – фонды музея, где можно перещупать и перенюхать десятки работ одного автора. Потом его можно узнать по подмалёвку, по мазку, по любви к ультрамарину в тенях или к белилам на переходе полутонов, то есть – по мельчайшим деталям, которые схожи с деталями и характеристиками обычного почерка. Да, детали в живописи можно подделать, как завитушки и наклон в почерке, но хорошего эксперта это не обманет. А таким экспертом становятся в музейных фондах…

Набродившись по фондам, я стал более критично относиться к общественному возмущению по поводу растранжиривания культурных ценностей. Если помните, это возмущение регулярно выплёскивалось на газетные страницы и телеэкраны в первые годы после развала державы. Мне всегда хотелось спросить авторов статей и репортажей, полыхавших праведным гневом: а вы видели подвалы наших провинциальных музеев? С крысами, протекающей канализацией и плесенью?

Крысы и мыши – большие ценители прекрасного. Они любят старые книги и старые картины. Когда-то клей для фолиантов вываривали из коровьих жил, книги переплетали в свиную и телячью кожу, а краски разводили на конопляном маслице, добавляли яичный желток… Натуральные продукты, никакой химии и генномодифицированной органики.

Может быть, это и не оправдание для тех дипломированных и остепенённых жуликов, хранителей коллекций и заведующих отделами, которые распродавали и распродают музейные ценности, но картины, попавшие в частное собрание, наверняка будут целее, чем в музейном запаснике. Так лучше уж пусть хорошее полотно висит в сохранности в доме нувориша, ничего не смыслящего в искусстве, чем гниёт под присмотром кандидата искусствоведения. Во всяком случае, картина останется жить и рано или поздно вернётся к широким любознательным массам.

Наш музей похож на пещеру Али-Бабы, сокровища которой никогда не откроются. В среднем в экспозициях оборачивается не более пяти процентов всего, что накоплено. Но жизнь на месте не стоит, искусство выживает при самых свирепых социальных морозах. В больших городах и крохотных посёлках работают художники, скульпторы, краснодеревщики, гончары, чеканщики, ювелиры. Работают не только на поток, на сиюминутную потребу. В каждом из них живёт мечта о совершенном. Появляются произведения штучные, которые и попадают разными путями всё в те же музеи или антикварные магазины. То есть масса прекрасного накапливается постоянно, я бы сказал, угрожающе постоянно.

О грабителях музеев и церквей, тупых налётчиках по наводке, распространяться не буду. Расскажу про заведующую сектором керамики одного старого областного музея, которая была известна коллегам как баба Тина. Валентина или Алевтина – кто знает. Не важно. Жалованья бабе Тине хватало на оплату квартиры и на хлеб. На молоко и сахар уже не оставалось. Некогда под областным городом, где судорожно выживала баба Тина со своим музеем, располагалось знаменитое гончарное производство. И кроме поточного ширпотреба мастера его делали вещи на выставки и на подношения высоким гостям. Вот эти штучные работы и скапливались в музее.

Баба Тина по совместительству стала работать уборщицей. Представьте, как она сутками ходит то с карандашом, то со шваброй мимо стеллажей, на которых стоят супницы, чашки-плошки и прочая глина, за которую любители готовы платить доллары. Представьте, с каким энтузиазмом она прибирается в древних музейных сортирах после нашествия школьных экскурсий и что при этом думает.

Ну, походила-походила она мимо антикварной керамики, а потом достала из подвала малоценную посуду и подменила выставочные экземпляры. А потом, как бы сослепу, с неумелости старческой, и свалила ручкой швабры подмену. Естественно, слезы, сопли-вопли, акт списания… И раз, и другой. Всё прошло нормально – заводские клейма на черепках одни. В общем, ушла во благовременье баба Тина со службы, купила домик в пригороде, где и потчует внуков пряниками и конфетами. Не пойман – не вор. Это очень русская сентенция.

Понятно, не все пользуются методами бабы Тины. Один районный начальник раздарил высоким гостям половину живописного фонда уездного музея за неимением борзых щенков. А директора музея, которого очень расстраивало такое отношение к наследию предков, просто уволил.

Воровать из музеев будут всегда. Слишком велик соблазн для нищих хранителей и слишком богата практика воровства. Я уже говорил, что в запасниках, как в вечном заточении, пребывает множество предметов искусства, которые могут никогда не появиться перед широкой публикой. Все сведения о них погребены в запутанной музейной отчётности, до которой редко дотягиваются руки контролирующих и проверяющих. Понятно, работы корифеев давно установлены и давно из всех запасников вычищены. А теперь предположим, что в краеведческом музее города Энска валяется пейзажик, помеченный в амбарной книге как «работа неизвестного художника». Нужна комплексная экспертиза, чтобы установить авторство и время создания картины. Кому это нужно?

Молодой и ретивый музейщик, обнаружив однажды этот пейзаж, начинает подозревать, что написан он одним из мастеров если не первого, то второго ряда. Со скуки музейщик проводит собственные разыскания и убеждается в правоте подозрений. И вот написана статья в журнал, сопровождённая снимками пейзажа, музейщик готов принимать поздравления коллег и уже поглядывает на чемодан в предвкушении переезда на работу в Москву. Однако из журнала приходит отписка: по поводу вашей гипотезы мы проконсультировались с доктором искусствоведения М. и с профессором Н., которые не нашли её основательной.

Птица счастья завтрашнего дня пролетела, яйцами звеня… Музейщик с горя напивается, поскольку понимает, что через барьер из доктора и профессора перескочить не получится и что придётся куковать ему в городе Энске ещё очень долго. Но спустя месяц-другой к музейщику приезжает московский гость, который каким-то чудесным образом узнал о выдающемся открытии в обжитом крысами энском запаснике. Он прямо предлагает купить картину. Молодой музейщик, ещё не растерявший понятий о святом долге и прочем вздоре, поначалу встаёт на дыбы и грозит позвать милицию. Однако московский гость демонстрирует хорошее знание психологии и конкретной экономики. Через некоторое время музейщик сдаётся и в качестве последнего аргумента бормочет:

– А вдруг кто-то захочет проверить мою гипотезу?

– Да на здоровье! – веселится московский гость. – Вот пейзажик на замену, специально для проверяльщиков.

И достаёт картину. Примерно та же композиция и те же размеры холста.

– Ну, скажут, что вы ошиблись, – говорит гость. – С кем не бывает. А теперь покажите мне остальное…

Через полгода картина из Энска, должным образом атрибутированная, с кучей экспертиз, уже продаётся в антикварном салоне у Коробочки – как часть коллекции недавно умершего профессора медицинского института, большого любителя пейзажа. Энский музейщик, обозлённый на тупых столичных искусствоведов, роется в подведомственных запасниках, как шахтёр в заброшенной золотоносной шахте. И находит несколько самородков. Если копать целенаправленно – что-то обязательно откопаешь… Осталось вспомнить, куда он засунул визитку столичного гостя.

Но и это не совсем типичная схема. В большинстве случаев всё ещё проще.

В одном известном петербургском музее хранилась коллекция рисунков знаменитого в девятнадцатом веке ихтиолога «Рыбы Франции», состоящая из тридцати с лишним листов большого газетного формата. Рисунки были выполнены акварелью на плотной бумаге и собраны в кожаную папку. В мире существовало ещё четыре копии рисунков в такой коллекции, причем петербургское собрание было самым полным. Оценивалось оно в несколько миллионов долларов.

Однажды в Петербург привезли президента Франции, который прибыл с официальным визитом к российскому коллеге. После московских переговоров, где французу довольно жёстко выкручивали руки, решили подсластить пилюлю – продемонстрировать ему красоты северной столицы и шедевры питерских музеев. Естественно, первым делом надо было показать нечто, что связывало две культуры. Вспомнили о «Рыбах Франции». Раскрыли папочку, а там – листы из газеты. Самые свежие – полугодовой давности, с постановлением правительства об увеличении базовой пенсии.

Лучших питерских сыщиков бросили на это дело. Зацепившись за газету, они вышли на воров – хранительницу фонда и её предприимчивого сына. Оказалось, добрая женщина регулярно приносила в музей свежий номер газеты, в одну часть заворачивала очередной лист коллекции, а другую часть непрочитанной прессы вкладывала в папку. Сын тем временем съездил в Германию и договорился о продаже рисунков с одним аукционом.

Законопослушные немцы быстро поняли сыщиков и не захотели рисковать репутацией солидного аукциона. Коллекцию вернули. Правда, как и полагается расчетливой нации, аукционисты в качестве награды за честность выцыганили у музея императорский Ломоносовский сервиз на девяносто персон.

Таких историй можно рассказать множество. Воровство в музеях зиждется на нищете музейщиков и на отвратительно поставленной системе учёта и контроля. Но главная причина – полное равнодушие государства к «отеческим гробам».

Вообще в первые годы после переворота, с их бардаком и беззаконием, ловкие люди провели в завалах отечественной материальной культуры такую ревизию, что плодами её аукционы Сотбис и Кристи обеспечены на век вперёд. В этих обстоятельствах мы с Клюшкиным выглядим перед этими людьми как дворовая футбольная команда рядом с обладателями Еврокубка. Но мы же и не на публику играем.

Я тогда только что вернулся из похода по редакциям. В конце октября погода стояла ещё теплая, пришлось открыть дверь на балкончик – начадил в кухне, поджаривая котлеты. Настроение было хорошее, потому что удалось пристроить несколько карикатур, а главное, получить некоторый гонорар за публикации и пополнить загашник, где копились средства на светлую мечту – зимние ботинки.

Пока жарились магазинные котлеты, распространяя тяжкий запах низкосортного жира и лука, я открыл бутылку пива – заслужил. Тут и позвонил Стёпа Клюшкин.

– Чем занят? – сказал он, словно мы вчера расстались.

– Котлеты жарю.

– Все не жри, скоро заеду.

И отключился. К тому времени мы с Клюшкиным не виделись лет пять. Последний раз общались на его запоздалой свадьбе. Женился он на скромной мышке, дочери директора закрытого завода. Потом лишь изредка перезванивались. Одно время Стёпа работал в ЦК комсомола, откуда ушёл в Совет профсоюзов. Чем он занимался во время революции, я не знал.

Дожарил я котлеты, сложил на тарелку и поставил вариться макароны. Вышел покурить и увидел внизу большую чёрную машину. Из неё выбрался массивный Клюшкин в кожаном пальто и посмотрел вверх, на наш пятый этаж. Заметив меня на балконе, он помахал. Вскоре Стёпа уже толкался в кухне, доставая из принесённого пакета коньяк, колбасу и нарезку твердого сыра, которого я сто лет не видел.

Ну, мы и котлеты съели – не пропадать же продукту. За два часа успели поговорить обо всём на свете. Я узнал, что с женой у Степы не ладится, что перешёл он на работу в государственный Комитет по вопросам интеллектуальной собственности, в департамент, который занимается культурными ценностями.

– Неужели новая власть нуждается в интеллектуальной собственности? – спросил я, вспомнив, как разогнали наш журнал. – Она хоть умеет выговаривать эти слова?

– Умеет, – отмахнулся Клюшкин. – Кроме нашего департамента, образовывается ещё пара структур, которые будут заниматься охраной и продвижением авторских прав в сфере литературы, кино и науки. Вообще-то, мне на неё… с высокой колокольни, на эту власть. Существенно то, что я в ней пока нуждаюсь. Открываются, Паша, некоторые горизонты… И это хорошо, что ты нигде не работаешь.

– Что ж тут хорошего? – удивился я.

– Хорошо, что свободен. Поэтому пойдёшь ко мне. Я собираю команду, и такие люди как ты, могут пригодиться.

– В каком качестве?

– А тебе не всё равно, если для тебя готовые кошачьи котлетки – пир горой? Будешь работать в качестве моего доверенного лица. А должность придумаем. Например, главный инспектор Управления. Звучит?

– Ничего, – согласился я. – Когда начинать и что делать?

– Через три дня. А делать… Сядешь в машину, сопроводишь до места, получишь документы и вернёшься.

– Для этого можно нанять любого мальчика.

– Можно. Но не нужно. Детали обговорим перед выездом.

– А что за машина?

– С грузом.

– А что за груз?

– Ты ещё не дал согласие работать. Ладно… Груз – мелкие антики. Хочу, понимаешь, пока есть возможность, развернуть антикварный бизнес.

– Антикварный бизнес? Стёпа, посмотри в окно! Люди последний хрен без соли доедают! Какие антики?

– Помнишь, как мы в шахматы играли, Паша? Ты всегда проигрывал. А почему? Потому что не умеешь думать хотя бы на два хода вперёд. Да, у большинства людей сегодня нет денег на самое необходимое, им не до антиквариата. Но в стране есть уже и богатые люди, очень богатые. И с каждым годом таких людей будет становиться всё больше. Они попали в случай, и теперь боятся денег, которые свалились как снег на голову. Они хотят эти деньги вложить в нетленные ценности, которые не подвержены инфляции, которые можно уберечь от недреманного ока государства и передать детям как стратегический резерв. Вклад в банке государство может арестовать, завод отнять. А картина висит себе на стене и никого не кусает… Понятно? Естественно, пока будем гнать наши антики за бугор. А там и в России рынок появится. Если мы сейчас займём нишу, то через пять-десять лет тоже будем богатыми людьми. Ты хочешь быть богатым, Паша?

– Хочу, – вздохнул я, вспомнив о зимних ботинках.

– Вот и кончай со своим непроходимым романтизмом. Пора взрослеть.

Повзрослел я быстро – за один рейс.

Получив инструкции и документы на груз, рано утром сел у станции метро «Сокол» в кабину большого грузовика-фуры. Здесь были уютные сидения, играла попсовая музыка. Ветровое стекло по углам было украшено картонными иконками с изображением Богородицы и Николая-чудотворца, покровителя путешествующих. В кабине уже находились два малоразговорчивых товарища. Один тут же завалился спать на лежаке за занавеской, второй сел за руль – и мы покатили по Ленинградке. На посту ГАИ у кольцевой дороги нас задержали на несколько минут, проверили накладные и отпустили.

– Вы не расслабляйтесь, – сказал мне водитель, представившийся Витей. – Не все менты такие ласковые…

Подмосковные леса уже почти облетели, в деревьях сквозило серое и влажное небо, набухавшее холодом и дождём. Через сто с лишком километров нас опять остановили. Сержант с автоматом прикрывал тылы, а унылый лейтенант, хлюпающий носом, долго рассматривал документы, медленно перелистывая их корявыми, красными от холода, пальцами.

– А что всё-таки везёте?

– Изделия народных промыслов, – отрапортовал я.

– Давайте посмотрим ваши изделия…

Делать нечего, Витя распахнул двери фуры, я забрался в железное холодное чрево.

– Вон тот… второй ящик сверху, – сказал гаишник.

Я распорол ножичком полоску скотча на картонке, достал огромное керамическое блюдо. На это блюдо можно было без труда выложить жареного кабана, а если постараться – то и лейтенанта… По ободу блюдо было украшено широкой золотой полосой, а по всему белому полю – синими васильками и алыми розами. Неописуемая красота, страшная сила.

Гаишник поддёрнул сопли, заглядевшись на шедевр.

– Позвольте от лица нашей компании преподнести вам скромный сувенир, – сказал я. – Порадуйте жену.

– Спасибо, спасибо! – сказал лейтенант, загребая блюдо и крякая под его тяжестью.

Больше он ничего не досматривал, потому что были заняты руки. А мы покатили дальше, по взгоркам и лесам. На горизонте, в который мы ехали, медленно копились тучи и мгла.

Ещё через сотню километров нас опять затормозили. Я вновь продемонстрировал изделие народных промыслов с васильками и розами. Но от подарка очередной лейтенант, на сей раз старший, уклонился.

– Порадуйте жену, – предложил я.

– У меня нет жены, – усмехнулся гаишник.

– Тогда – невесту.

– Я ей лучше что-нибудь куплю…

Намек был предельно ясен, и я полез за кошельком. Зелёной бумажки с портретом президента Франклина оказалось вполне достаточно.

– Вы кошельком перед носом не трясите, – посоветовал Витя, когда мы отъехали от поста ГАИ, – не распаляйте людей… Разложите деньги по карманам.

Совет оказался дельным – до Новгорода пришлось ещё два раза доставать и деньги, и глиняную красоту. Чувствовал я себя мерзейшим образом – раньше ведь никогда не давал взяток. Ещё боялся, что какой-нибудь шибко бдительный гаишник расстарается добраться до ящиков у передней стенки фуры, до ящиков, которые были скрыты коробками с расписными блюдами-щитами. Перед моим мысленным взором нет-нет да и возникали решетчатые ворота, над которыми висел плакат: «На свободу – с чистой совестью». Но не эта интеллигентская рефлексия оказалась в дороге самым тяжким испытанием…

На одном из затяжных спусков, когда мы проехали Новгород, в закатном тусклом свете нас обогнала чёрная легковушка и внезапно перегородила дорогу. Из распахнутых дверец выскочили три крепких молодых человека в кожанках. Витя негромко сказал спутнику, который безмятежно дрых всю дорогу за занавеской:

– Дима, у тебя проблемы.

Тот мгновенно выпрыгнул из машины – уже с автоматом и засел за капот.

– Пригнитесь, – буднично сказал мне Витя, вытаскивая из бардачка пистолет.

А на меня словно столбняк нашёл…

– Стволы на землю! – заорал Дима. – Посеку!

Парни на дороге замешкались.

Дима дал очередь. Гильзы запрыгали, отсвечивая закатным солнцем. Легковушка тяжело осела на бок.

– Сказал, пригнись, – Витя придавил мощной рукой мою интеллигентскую шею. – Пригнись и не высовывайся…

Дальнейшего я не видел. Вскоре вернулся Витя, потом в машину грузно влез Дима. Дорога была пустынна. Только темный кривой след по мокрой опавшей листве уходил в осинник. Когда мы отъехали метров двести, в зеркале заднего вида просверкнула тусклая вспышка, а потом медленно встало небольшое зарево.

– Ну, артисты! – сказал Дима, нюхая пальцы. – С двумя стволами на дело подписались… Я бы их голыми руками урыл.

И опять улёгся за занавеской.

– Кто это был? – спросил я, когда меня перестало колотить. – Ведь убить могли?

– Да так, любители чужого… – ответил водитель. – Высматривают фуры, тормозят и груз половинят. Но не таких напали! Правда, Дима?

До Питера больше никаких происшествий не было. Город мы объехали уже ночью, остановились в каком-то лесном посёлке и загнали машину во двор неприметного приземистого дома, скрытого с дороги соснами. Встречал нас пожилой поджарый человек в меховой жилетке – по виду отставник. Глазки под мохнатыми седыми бровями у него были пронзительные. Ничего не спрашивая, он провёл нас в большую комнату с кроватями, как в гостинице, быстро накрыл на стол. Мы поели и улеглись, не раздеваясь. Мои спутники тотчас же захрапели, а я долго не мог уснуть. Стёпа, Стёпа, спрашивал я мысленно Клюшкина, на какое дело ты, сволочь, меня подписал?

С утра пораньше мы опять были в дороге. До небольшого города, неоднократно переходившего при Петре от шведов к русским и наоборот, добрались нормально, заправились на въезде и почти не задержались на посту ГАИ. Услышав, что мы идём к пограничному переходу, инспектор разрешающе отмахнул рукой. Промелькнули церковь на взгорке, старинный замок, мы проехали мост и на развилке повернули налево.

Вскоре уперлись в хвост длинной очереди из фур и крупнотоннажных грузовиков. Из кузовов торчали брёвна, кабельные катушки, рельсы, арматура, тавровые балки, контейнеры, механизмы… Виднелись ящики, мешки, пакеты, коробки. Словно всю Россию собрались вывозить.

– Пока отдыхаем, – сказал Витя.

А Дима ушёл вперед. Через полчаса он вернулся с молодцеватым капитаном-пограничником, который стал на подножку нашей фуры, и машина медленно поползла вдоль колонны, пока не показалась зелёная металлическая решётка. Капитан спрыгнул и поманил меня:

– Пройдёмте, оформим документы.

Мы прошли в белое здание погранперехода, где капитан сдал меня с рук на руки суровой девушке в форме:

– Тосечка, оформи побыстрее товарища… У него груз государственного значения.

И ушёл.

Девушка полистала накладные и вздохнула:

– Изделия народных промыслов… Ага, самый стратегический товар!

В общем, всё устроилось. Витя с Димой пожали мне руки, передали капитану свёрток, я полагаю, с оружием, влезли в кабину фуры и через минуту были в Финляндии. А пограничник взял меня за рукав и сказал со значением в голосе:

– Позвольте ещё раз взглянуть на документы.

Я протянул папку, в которую уже засунул заклеенный конверт – как учили. Капитан посветил глазами в разные стороны и профессионально цапнул конверт.

– Всё в порядке. Сейчас будет служебный автобус до Питера, я вас устрою.

Вернувшись в Москву, я тут же пошёл к Клюшкину:

– Стёпа, в первый и последний раз!

– Не ори, истерик, – сказал Клюшкин. – Пойдём, покурим…

И выволок меня на лестницу.

– В чём дело?

– Нас там чуть не убили!

– Не убили же.

– Сначала нас чуть не убили, а потом мы… Вот мы точно кого-то убили!

– Не мели чепухи…

– Своими глазами видел!

– А если видел – забудь. Наши ребята знают, что делают.

– Но ты про такой риск не говорил!

– А мы хотим большие деньги без риска получать? Лежа на печи как Емеля?

– Тогда, может быть, покажешь мне эти большие деньги?

Клюшкин достал конверт:

– Это за командировку… Через две недели получишь за риск. А вообще, Паша, привыкай. Теперь это твоя дорога. Чем больше по ней будешь болтаться, тем скорее войдёшь в тему. И вообще… Оставь за дверью свои интеллигентские штучки и все эти дурацкие комплексы!

– И совесть?

– И совесть. Это, Паша, антик. Обходится дорого, а практической пользы – ни хрена.

– А не могут нас, Стёпа, таких бессовестных, однажды за жопу прихватить?

– Прихватки коротки… А кто будет прихватывать? Ведь не может лиса саму себя по морде бить, что курицу съела. Это наши функции, Паша, прихватывать. И курочек тоже мы будем жрать. Кстати, приглашаю в ресторан. Обмоем первое дело.

За ужином Клюшкин и рассказал, что «изделия народных промыслов» пошли через Финляндию в Гамбург. Я вспомнил о жене и сыне, которые в то время и жили как раз под этим ганзейским городом.

– Но зачем таким кружным путем? – удивился я. – Через Польшу и Германию ближе.

– Едешь в объезд, попадёшь на обед, а поедешь прямо, и к ужину не поспеешь, – усмехнулся Клюшкин. – Финляндия, Паша, это стабильность и нормальные правила игры. А в Польше теперь как у нас: семь пятниц на неделе. У них там у всех от независимости крышу снесло. Русских они давно и верно ненавидят. Поэтому я не хочу кормить ещё и польскую полицейскую босоту. Покатайся пока, Паша, по Чухонии… Пусть к твоей физиономии дорожные стражи привыкнут. И ты с ними задружись – умеешь ведь быть любезным. Потом легче будет – тут один дедушка предложил вскладчину купить метр госграницы. Именно на финском направлении.

– Купить метр границы? Это же невозможно!

– В нашей стране всё возможно. Кремль квадратными метрами продают. А тут, говна пирога – метр границы…

В конверте, который я открыл только дома, оказалось полторы тысячи долларов. Через две недели я получил ещё три тысячи. Одну отдал Платону Королёву. Тогда я считал, что это – огромные деньги…

Про легковушку, сгоревшую в осиннике за Новгородом, постарался забыть. И через несколько лет это почти удалось.

18. ВРУБЕЛЬ. «ПИРУЮЩИЕ РИМЛЯНЕ». 1883.

Существует мнение, что материальный мир трёхмерен. У каждого предмета есть длина, высота и ширина. Но посмотрите на фонтан: каждую секунду у него меняются все параметры… Они меняются под воздействием времени, и это наиболее наглядный пример существования четвёртого измерения. Даже вечные пирамиды становятся ниже, потому что их засыпает песок. Но чтобы увидеть это, надо жить так же долго, как и пирамиды. Впрочем, можно и в зеркало смотреть, чтобы увидеть разрушительное движение времени.

На философию меня тянет, когда пью пиво. А пиво пью тогда, когда нечем занять это самое четвёртое измерение.

Рейс задержали по погодным условиям – за высокими стеклянными стенами аэропорта бушевал снежный заряд. Я пил пиво в кафе на втором этаже, где и подслушал странный разговор двух механиков, пробавлявшихся за соседним столиком салатами и газировкой.

Один, поглядывая на окно, занавешенное снаружи пеленой снега, сказал:

– Вот очень мне интересно – долетит Илюша Красногорский или не долетит?

– Смотря куда, – сказал второй механик. – До Уфы, например, долетит. Верняк.

– А до Челябинска?

– И до Челябинска долетит. А если и долетит, то не сядет.

Прикончил вторую бутылку пива, и на меня снизошло озарение: Илюша Красногорский – вовсе не имя с фамилией. Это надо читать так: «илюша» красногорский. То есть, самолет марки «Ил», назначением в Красногорск. Мой, стало быть, рейс.

Я не побежал в кассу возвращать билет. Мало ли чего наговорят механики с газировки. Тем более, что в душе давно не осталось ничего, кроме терпения и фатализма. Бог не выдаст – свинья не съест. На третьей бутылке метель кончилась, и вскоре объявили, что пассажиров рейса Москва-Красногорск приглашают пройти регистрацию.

Старый «илюша», дедушка четвёртого срока носки, провонял потом, дезраствором и той особой пылью, которая скапливается почему-то только в транспортных средствах – от поезда до автобуса. Народу летело много, под завязку. Это было объяснимо: рейс единственный в сутки, а поездом до Красногорска нужно добираться почти четыре дня.

Рядом со мной в салоне оказалась круглолицая девушка лет тридцати-сорока. Точный возраст определить было нельзя из-за обильного макияжа и необъятной шубы из какого-то серого колючего зверя. Самым примечательным в девушке были огромные серьги из кованого алюминия, которые постоянно цеплялись за воротник.

Сразу было видно, что соседка летит впервые: сначала едва управилась с ремнём безопасности, потом судорожно ухватилась за подлокотники, а едва самолёт взлетел и пассажиров мягко вдавило в кресла, сцепила зубы и захлопнула глаза. Когда полёт выровнялся и прекратилась болтанка, девушка разлепила веки и выдохнула. И тут же у неё началась вербальная диарея – как реакция на пережитый стресс. За три минуты она успела доложить, что летит в Красногорск на свидание с мужем, который отбывает срок неподалёку от этого города. Срок он получил за сущую ерунду – проткнул спьяну соседа отвёрткой. Как на грех отвёртка попалась большая, и сосед чудом удержался на нашем свете. Живучей оказался скотиной. И вот теперь он по-прежнему радуется жизни, хоть и с мочеприёмником, а бедный муж парится на нарах.

Выговорившись, девушка прилипла к иллюминатору, пытаясь разглядеть сквозь белёсое марево заметённую снегом планету. А я достал учебник испанского и попытался сосредоточиться на отклоняющихся глаголах. Только я собрался проспрягать в Preterito Indefinido выражение dormir mal, как соседка толкнула меня локтем и вышибла учебник из рук. Она съёжилась и поворотила ко мне лицо с обморочной белизной, проступившей под щедро наложенными румянами:

– Там! – каркнула сипло. – Там… крыло…

Я посмотрел в иллюминатор и пожал плечами. Крыло как крыло – мятое, клёпанное-переклёпанное, в потёках измороси.

– Оно… оно отламывается! – взвизгнула девушка шёпотом и с безумным взглядом полезла на меня.

Её не пускал ремень, и она рвалась из него, как лошадь из постромок. Вышколенная пожилая стюардесса тут же оказалась рядом с нами и гаркнула таким же вороньим шёпотом:

– Гражданка! Немедленно сядьте. Мы ещё не набрали высоту. В туалет нельзя.

Гражданка продолжала лезть на меня:

– Крыло… Я в газете читала…

– Вот и летайте на газетах, – сказала стюардесса презрительно. – А у нас с крыльями все в порядке. Сядьте на место!

– Там крыло!

– Если хотите, – встрял я, – если хотите, мы можем поменяться местами.

– Поменяетесь, – кивнула стюардесса, – как только можно будет отстегнуть ремни.

Через несколько минут, которые показались неделей, потому что соседка продолжала, пуская слюни, лезть на меня, по радио объявили, что можно расхомутаться. Я помог соседке расстегнуть ремень, хотя с удовольствием затянул бы его – только на шее. Едва не сломав мне колени и опять сбросив на пол учебник испанского, девушка бросилась по проходу в хвост самолёта, зажимая рот. Ох, грехи наши… Я пересел к иллюминатору и взглянул на крыло. Оно трепыхалось, как бумажное. Да уж, зрелище не для слабонервных. Я вспомнил разговор механиков в кафе аэропорта и пожелал одному неизлечимую чесотку на языке, другому спорадическое удушье.

И какой же русский не любит летать? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло, и всё летит: время, солнце, облака. Сама Земля летит куда-то в пропадающую даль. Только рассмотришь на земле какую-то козявку и признаешь в ней поезд, как скрывается козявка за выгнутым радужным горизонтом, и уже слепит глаза застывшая капелька янтаря – это озеро, которое там, внизу, не обойти за неделю. Что-то страшное заключено в этом быстром мельканье: а вдруг пробьём воздушную стену и унесёмся в черноту межзвездного пространства… Эх, «илюша», «илюша», кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты мог только родиться, в той земле, что разметнулась зачем-то на полсвета, да и ступай считать меридианы, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, два крыла да хвост, хоть и железным схвачен винтом, только наскоро, живьём, с молотком да гайковёртом снарядил и собрал тебя расторопный саратовский мужик. Не в немецких мундирах пилот: рубашечка белая да шевроны, и сидит чёрт знает на чём; а привстал, да зевнул, да обложил диспетчера – и дрогнула взлётная полоса, вскрикнул в испуге непривязанный пассажир, и понеслись вон постройки аэропорта, и с земли одно и видно, как что-то пылит и сверлит воздух.