Читать книгу: «Безумное искусство. Часть вторая. Возвращение в монастырь», страница 2

Эта серия должна доказать… Может быть, больше доказать самому художнику, чем окружающим. А годы летят быстро, а серия движется медленно. Идеи закончились и остались только мосты, никому не интересные. В первую очередь – художнику. Надо снять шоры, надо трезво признать, что идея серии с мостами была изначально непродуктивной, что жизнь потрачена на погоню за миражами. Значит, всё необходимо начинать с чистого листа. В тридцать лет такие мысли непредставимы, в пятьдесят выедают душу.

Понимаю, не все художники так живут. Допускаю, что так живут единицы. Но мне не хотелось бы даже теоретически иметь шанс на подобный вариант существования.

Повторяю, ни о чём подобном я тогда, в выпускном классе, не размышлял. Просто объявил родителям, что собираюсь поступать на исторический факультет университета, потому что там есть отделение искусствоведения. А рисовать для собственного удовольствия никому не запрещено. Мама с отцом были заметно разочарованы моим решением, но долго его не обсуждали – они как раз собирались в очередную экспедицию.

– Может, мне остаться? – спросила мама. – У тебя же выпускные экзамены, а потом – вступительные…

– Не дури, Нина, – сказала бабушка, которая тогда гостила у нас. – Он парень самостоятельный. Чай, не больно-то мы за ним надзирали, пока он школьные науки проходил. Авось и с институтом сам сладит.

– Конечно, сладит, – засмеялся папа и потрепал меня по плечу. – Он уже выше меня!

– Выше тебя вырасти – невелик труд, – сказала бабушка.

16. ПУКИРЕВ. «НЕРАВНЫЙ БРАК». 1862.

Утром поднимался по складам. Застолье у Платоши даром не прошло. Стар я уже столько пить и жрать… Дополз до ванной и минут двадцать хлестался контрастным душем, пока не осознал себя мыслящей материей. После кофе с несколькими каплями коньяка почти пришёл в норму. Можно было браться за телефон и заказывать билеты на самолёт до Красногорска.

За полчаса всё и решил: билеты заказал, адрес для курьерской доставки продиктовал, деньги приготовил. И даже первую за день сигаретку выкурил – с некоторым отвращением, как бывает всегда после обильных возлияний накануне.

В телевизоре шли обычные новости: убили, украли, взорвали, разбомбили.

Тут Шпонько неожиданно позвонил:

– Боюсь, Павел Иванович, у нас складываются чрезвычайные обстоятельства. Неделю назад Ашот Саркисович Карапетян загремел в Кремлевскую больничку с инсультом. Ситуация тяжёлая: по некоторым сведениям, Ашот Саркисович может и не вернуться в родные стены – врачи не дают положительных прогнозов лечения.

– А вы откуда об этом знаете? Это же врачебная тайна!

– Сегодня в «Ганимед» обратилась безутешная супруга Ашота Саркисовича. Ещё трусов не износивши, в которых шла, рыдаючи, в больницу, она хочет продать некоторые картины и просит мешок денег. Якобы, на лекарства для мужа. Между нами говоря, Ашот Саркисович при желании мог бы прикупить тут самую больничку, в которой он сейчас обретается. Но о супруге… Если не пойдём на сделку, она угрожает обратиться к нашим конкурентам. Это ей насоветовала какая-то грамотная сволочь, акцентирую ваше внимание, грамотная. Эта же сволочь порекомендовала ей нанять вас, дорогой Павел Иванович, в качестве эксперта последней руки.

Только этого мне и не хватало…

– Экспертизу собрания Карапетяна проводить не буду, – сказал я. – Ни последней рукой, ни первой.

– А что, есть… противопоказания?

– Есть, и весьма серьёзные. В медицине они называются обширным фуфелем.

Для справки: на жаргоне блатных и антикваров фуфель – это подделка.

– Не может быть! – удивился Шпонько. – С таким анамнезом – и Карапетян? Вы уверены, Павел Иванович, ничего не перепутали? Может, не про того Карапетяна толкуем?

– Про того… Последний раз я был у него недавно, когда оценивал этюд Коровина. Ну, Ашот Саркисович, душа нараспашку, и похвастался собранием. Понимаете меня, Иван Фёдорович? Я посмотрел эту коллекцию, внимательно посмотрел…

Шпонько долго молчал. Потом вздохнул:

– Как бы нам в тишине, за чайком, обсудить дела наши скорбные? А то я, признаться, уже губы раскатал, уже калькулятором самонадеянно пощёлкал.

Договорились через час встретиться в «Ганимеде». Шпонько обязался вытащить на совещание нашего дорогого руководителя и хозяина Степана Дмитриевича Клюшкина, чтобы решение принимать коллегиально и не гавкать потом друг на друга за великие упущенные возможности.

С тем я и поехал. Погода на сей раз стояла чудесная: мороз и солнце. В затишке основательно пригревало, с крыш капало. По пути к метро подумал: а зима ведь кончается!

Ашот Саркисович Карапетян некогда служил в строительном министерстве. В новые времена прикупил несколько цементных производств. Так что денежки у него водились. Мальчик из горного городишки, укладчик асфальта то ли в Ростове, то ли в Краснодаре, студент строительного института, прораб и начальник участка где-то в Абхазии… И так далее. В конце советских времен Карапетян жил в четырёхкомнатной квартире на Большой Грузинской с кучей родственников – и своих, и первой, умершей, жены. Все стены этой шумной, распахнутой днём и ночью квартиры были увешаны картинами. Само собой – Сарьян, Ханджян, Башигджанян… И конечно же – Ованес Гайвазян, больше известный как Иван Айвазовский. Правда, только одно его полотно держал Ашот Саркисович, но и этого достаточно. Карапетян много лет переписывался с Нерсесовым, профессором-строителем из Тбилиси, крупным собирателем армянской живописи. Насколько я знаю, именно Нерсесов привёз Карапетяну малоизвестную работу Ерванда Кочара, которую потом безуспешно пытался перекупить другой московский армянин из знаменитого рода Серебряковых.

В коллекции Ашота Саркисовича с детьми гор мирно уживались Коровин, Фальк, Кончаловский и другие русские мастера. Коллекция сложилась вполне статусная.

Повдовствовав лет пятнадцать, подняв на ноги дюжину своих и чужих детей, Карапетян в семьдесят с лишком лет неожиданно для всех женился. Можно было бы понять старого богатого дурака, если бы он связался с юной моделью, победительницей конкурса «Мисс Россия» или, на крайний случай, со смазливой кинозвездой. Карапетян был высоким поджарым красавцем с орлиным профилем, хорошо одевался и безумно нравился женщинам. Нет, он женился на пятидесятилетней толстой карге с усами как у товарища Будённого. Не знаю уж, чем она его взяла… Первым делом молодая супруга разогнала всех родственников и приживальщиков и запретила принимать дома лучших друзей Карапетяна, то есть пол-Москвы. Вторым делом наняла бригаду гастарбайтеров, которые провели в квартире ремонт. И четырёхкомнатные хоромы превратились в музей. Теперь по музею имени Карапетяна топала карга с метёлочкой из павлиньих перьев и смахивала с картин невидимую пыль.

Когда я в последний раз был в этом музее, мне показалось, что Ашот Саркисович панически боится молодой жены. Жуир и весельчак, душа компании, оборотистый и нахрапистый делец, который воровал эшелонами цемент и кирпич, теперь как-то ссохся, одряхлел, почти ослеп, а от былого величия остался лишь унылый орлиный клюв. Карапетян шаркал по дому в шлепанцах, в сером бархатном халате с мятой белой рубашкой, заглядывал в глаза жене и следил за малейшим движением её вибрисс:

– Да, Аидочка… Не беспокойся, Аидочка…

Сик транзит глориа мунди. Ржа и топор ест.

Шпонько дожидался меня в переговорной – скромно обставленной небольшой комнате в глубине нашего салона. Тут мы принимали клиентов и обговаривали самые щекотливые дела. Пока поговорили о погоде, радикулите и выпили по чашке знаменитого чая, подъехал Степан Дмитриевич Клюшкин. Бросив на спинку кресла долгополое кожаное пальто, патрон спросил, не здороваясь:

– А без меня не могли обойтись?

– Могли, Степан Дмитриевич, – покладисто сказал Шпонько. – Но последнее слово должно быть за вами. Речь идет о денежках. Сумма-то значительная. Так что явите божецкую милость, снизойдите…

– Какова сумма? – спросил у меня Клюшкин.

Я сказал. Патрон присвистнул:

– Однако… Сколько мы получим комиссионных?

Теперь ответил Шпонько.

Клюшкин опять присвистнул:

– Ничего не понимаю. Почему вы тут рассиживаете, а не пакуете картины?

– Сначала давай определимся с приоритетами, – сказал я. – Что для нас важнее: потеря гипотетических комиссионных, какими бы они ни казались огромными, или потеря авторитета, который тоже не кот начихал?

– Ну, ты спросил, – усмехнулся Клюшкин, потирая обрюзгшие щеки. – Совмещать надо приоритеты, Павел Иванович, дорогой! И авторитет не терять, и комиссионными не брезговать. Неужели тебе надо такие вещи объяснять? Ладно, излагай свою историю…

Я рассказал о недавнем походе в закрома бывшего титана советской строительной индустрии.

Когда мы неторопливо, под кофе с коньяком, разобрались с этюдом Коровина, Карапетян предложил:

– А давайте я вам, Павел Иванович, кое-что новенькое покажу. Давно ведь не смотрели мою коллекцию!

Мы обошли три комнаты, от пола до потолка завешенные полотнами. В четвёртой комнате хозяйка устроила будуар, и смотреть там было не на что, разве на её усы. Обозрев собрание Карапетяна, я пришёл в меланхолию. Некоторые известные мне полотна из коллекции были довольно умело подделаны. Поначалу, когда я увидел знакомый пейзаж Поленова с колокольней, подумал, что в комнате плохое освещение – вот колорит и показался непривычным. А присмотрелся и обалдел: это была другая работа. В оригинальном пейзаже есть несколько небольших пурпурных пятнышек – отражение заходящего солнца на луковке колокольни. Именно пурпурных, а не алых, не томатно-красных или вишнёвых. Фальсификатор мог бы добиться нужного колера, смешав несколько красок. Но у него то ли времени не было на это потное занятие, то ли желания. Вот и отметился какой-то вишнёвой дрянью.

Тогда я начал приглядываться и к другим работам. Белые розы Кончаловского в голубом кувшине смотрелись превосходно, но поддельщик и тут поторопился, допустив грубейшую ошибку. В оригинале стебли роз, просвечивающие сквозь голубое стекло, чуть-чуть преломляются в воде, как и положено по законам физики света, а в копии эти стебли прописаны кривыми палками, почти не дающими эффекта преломления. Опять спешили?

– Понятно, – сказал Клюшкин и посмотрел на часы. – Коллекцию пощипали, а вместо оригиналов повесили фуфели. Почему ты об этом до сих пор молчал, Павел Иванович?

– Потому что нас это до поры до времени не касалось. Ты же знаешь, Степан Дмитриевич, я не визжу, пока не пощекочут. И потом, ни у кого вода за губой не держится… Стоило шепнуть про фуфели у Карапетяна, как по Москве пошли бы разговоры. А он человек вспыльчивый и грубый, потому что прораб. Мне это надо, работать укротителем? Если ты не забыл, у меня спящий радикулит.

– Опять понесло… – досадливо поморщился патрон. – В наши годы пора становиться взрослым, Павел Иванович! Ладно… Кто фуфелей настрогал? Есть предположения?

Конечно, предположения у меня имелись – и весьма основательные. Был у Карапетяна в числе многочисленных племянников один меланхоличный юноша с нечёсаной художественной шевелюрой и грустными коровьими глазами, выпускник Строгановки. Мелкий дилер, он занимался бумагой, в основном, почтовыми карточками, но не брезговал и живописью, если попадались такие заказы. Подделать картины из дядюшкиного собрания сам он не смог бы по причине полной бездарности. А вот мастеровитые приятели из числа бесштанных и непризнанных гениев у него водились.

– Значит, племянник? – задумчиво пробормотал Клюшкин. – Ну, положим, наладил он производство фуфелей… А что же наш коллекционер – неужели не заметил? И почему хотя бы ты, Павел Иванович, ему ничего не сказал?

А зачем я вообще стал бы говорить Карапетяну, что у него в шкафу, набитом шубами, завелась моль? Он мне оплатил только экспертизу коровинского этюда. Ашот Саркисович сослепу не замечал подделок – иначе не повёл бы по закромам.

– Страшные дела творятся, дорогие господа коллеги, – сказал Шпонько. – Прямо форменный Шекспир. Позвольте высказать не такое уж безумное предположение. Молодая жена в предвкушении своего вдовства и в осознании, что ей от наследства достанется хрен да маленько, сговорилась с племянником пощипать коллекцию. Он на своей бумаге тоже не особенно жировал. Понятно, племянник и так имел доступ в дядюшкин дом, но без помощи изнутри, без пятой колонны, он не смог бы поставить производство подделок на поток.

– Логично, – согласился Клюшкин. – Молодой вдовице мало что достанется, большинство движимого и недвижимого отойдёт к детям и внукам. Даже если Карапетян в маразматическом любовном ослеплении завещает все Аиде.

– Это вряд ли, Карапетян не оставит детей нищими, – сказал Иван Фёдорович. – Не тот у него характер… Так что наша будущая вдовица стоит в самом хвосте очереди, между мажордомом и садовником.

– У Карапетяна был садовник? – удивился Клюшкин.

– Я думал, ты спросишь про мажордома, – поддел я патрона. – Иван Фёдорович выразился метафорически.

– Возвращаюсь к нашим агнцам, – сказал Шпонько. – Без сговора за спиной старика тут не обошлось. И дело не только в воровстве. Ведь ворованное кто-то должен был взять на комиссию! Боюсь, наши уважаемые и неуважаемые коллеги уже отметились, уже вкусили сладкой ягоды из чужого сада. То есть уже замазались по самое некуда. И хотят, чтобы мы тоже поучаствовали в общей пляске вокруг кучи дерьма. Это так объединяет… Поэтому главный мотор всего этого блядства, Аидочка, настойчиво стучится в нашу дверь. Ей кто-то очень умело присоветовал. У меня всё.

Я порассуждал о психологической составляющей аферы. Карапетян никогда не продавал картины из коллекции, поэтому повторная экспертиза при жизни хозяина им не грозила. И это учли поддельщики. Ещё они понимали, что если все всплывёт после смерти старика, то с покойника взятки гладки. Может, он сам заказывал фуфели по известным только ему резонам! Больше всего теряли теперь прямые наследники, но знали ли они истинную стоимость коллекции – ещё вопрос… Нам нельзя участвовать в вороньем пиру у постели умирающего Карапетяна. И не по этическим, а по экономическим соображениям. Если наследники докажут сделки Аиды юридически ничтожными, то мы на одних адвокатах разоримся.

– Поддерживаю предыдущего оратора в части психологической и экономической составляющих, – сказал Шпонько после моих соображений. – А присоветовать Аиде обратиться к нам могла и Коробочка. Уж она-то чужую ложку мимо своего рта не проносит…

– Что-то мне не по себе… – сказал Клюшкин. – Вы знаете, как я чую всякие гадости и нескладухи. Кожей чую! Неужели Аида настолько глупа, что не понимала: все откроется, и с неё первой спросится?

– Может, и понимала, но не до конца, – сказал я. – Она в антикварном бизнесе не работает, к тому же и жадность глаза застит. Но самое главное, господа, самое главное – это лишь наши допущения. Всё могло сложиться совсем не так. Мало ли какие дела творятся у них в древнем армянском колхозе! И по большому счёту мне наплевать, распнут ли родственники Аиду с племянником или сделают из них кололак. Это такое армянское мясное блюдо, если не знаете. Очень вкусное…

– Скажете тоже, вкусное, – передернулся Иван Фёдорович. – Особенно, из этой…

– Ты, Павел Иванович, бываешь чрезвычайно убедителен, когда хочешь, – сказал Клюшкин после долгого молчания. – Вот сучёнок… Это я про племянника. Теперь уже не важно, сам ли он все спроворил, или с полного согласия и одобрения Аиды. Мы на сделку не идём. Так и запишем.

– Ну и слава Богу, – с облегчением сказал Шпонько. – Большим куском можно и подавиться. А маленький кусочек мы в другом месте отщипнём. Кстати, тут опять зашебаршились вокруг Роди Спасопреображенского. Он собирается передать свои агитационные тарелочки в музей личных коллекций. А сынок, Родион Родионович, хорошо известный вам товарищ, тарелочки давно уполовинил. И ждёт не дождётся, пока мы эту красоту возьмём к себе на сохранение.

Да, Родион Родионович был хорошо нам известен… И не только нам, но и многим московским антикварам. Тащил у отца, выжившего из ума, все что ни попадя – от марок немецких колоний до агитационного фарфора. А мы делали вид, что не имеем представления, откуда у младшего Спасопреображенского редкие тарелочки с росписью Адамовича или сестёр Данько.

– Тарелки берём, – сказал Клюшкин. – Иначе Коробочка подсуетится.

– О Коробочке сугубо, – сказал Шпонько. – Я тут, вас дожидаючи, мух не ловил, навёл кое-какие справки. Нужные людишки у меня в разных местах сидят, в том числе и на Таганке. Пошёл шумок, что Коробочка где-то открыла невероятно талантливого художника – чуть ли не на Чукотке. И собирается весь его товар скупить на корню. Сейчас к этому художнику снаряжают человека. А мы тут что – не при делах?

– При делах, – успокоил я Ивана Фёдоровича. – Иначе зачем бы я у вас деньги на днях брал.

– Ладно, – сказал Клюшкин, поднимаясь и прихватывая пальто. – Кажется, все обсудили. А насчёт художника с Чукотки… Теперь понимаешь, Павел Иванович, почему нам надо поторапливаться?

– Уже поторапливаюсь, – сказал я. – Вечером билеты привезут, а завтра вылетаю.

– Завидую, – сказал Шпонько. – До Чукотки-то я не добрался, потому что делать мне там нечего. Металла нет, одна кость.

Однажды, когда я был ещё совсем зелёным репортёром «Советской культуры», меня вызвали к заместителю главного редактора. Человек он был сумрачный, колючий, до газеты работал в ЦК партии и к культуре, по-моему, никакого отношения не имел. Я шёл к нему с внутренней дрожью, припоминая последние публикации и торопливо подыскивая объяснения. Однако ожидаемого разноса не последовало. Более того, меня демократично усадили за приставной столик и дали стакан демократичного чая в подстаканнике. Напротив с таким же подстаканником уже сидел старичок в сером костюме. Запомнились холодные внимательные глаза и жёсткий седой хохолок надо лбом.

– Знакомься, – сказал мне заместитель главного. – Это Илья Самойлович Зильберштейн, коллекционер, писатель, лауреат и так далее… Ты же у нас искусствовед? Ну вот. Он искусствовед, Илья Самойлович! Поэтому будете дальше работать вместе. Понятно?

– Понятно, – кивнул я озадаченно. – А над чем работать?

– Илья Самойлович расскажет. Прошу!

Так я впервые услышал о безумной идее: создать в Москве музей частных коллекций.

– Личных! – каркнул в этом месте заместитель главного редактора. – У нас ничего частного нет и быть не может!

Позже под диктовку Зильберштейна я написал нечто вроде открытого письма к коллекционерам и музейной общественности. У нас его почему-то не напечатали, и появилось оно в «Литературной газете». Зато мне родная редакция заказала подборку коротких интервью по теме, и полдюжины известных деятелей культуры вроде директора Музея изобразительных искусств поддержали Зильберштейна. Несколько лет коллекционер стучался во все двери. Он выбрал очень правильную в тех условиях тактику: не возмущался, не сучил кулачками, а тихо и методично вдалбливал сидящим на культуре чиновникам свою идею. Впрочем, как потом я узнал, идея принадлежала князю Сергею Щербатову, который накануне Первой мировой войны построил на Новинском бульваре в Москве целый дом для музея частных коллекций.

Как бы то ни было, музей на Волхонке принял на хранение собрание Зильберштейна. Вскоре собиратель умер. Его коллекция насчитывала более двух тысяч предметов. Васнецов, Брюллов, Шишкин, Серов, Рубенс, Монферран и другие мастера. А жемчужинами собрания были самая полная подборка мирискуссников и более семидесяти акварельных портретов работы Николая Бестужева, которые он написал в сибирской ссылке. Зильберштейн знал, что собирать… Так возник Отдел личных коллекций Музея изобразительных искусств. За двадцать лет отдел превратился в филиал музея и получил собственное помещение. Сейчас здесь три десятка коллекций из почти десяти тысяч предметов. В основном – живопись, графика, скульптура, художественная фотография.

Родя, Родион Родионович Спасопреображенский-старший, профессор Архитектурной академии, решил пойти по стопам Зильберштейна, передать сокровища в музей частных коллекций и оставить с носом многочисленных наследников и нахлебников, которых у него было не меньше, чем у Карапетяна. Несколько раз он проводил ревизию закромов, но изобретательный сын его, редактор на телевидении Родион Родионович-младший, всегда добирался до отцовских ревизских сказок и переписывал их в выгодной для себя редакции. Казалось бы, что такое обеденная тарелка, пусть и с портретом дедушки Ленина? На взгляд обывателя – предмет столовой посуды. А для понимающего человека это предмет коллекции агитационного фарфора. На аукционах некоторые тарелочки с росписью Альтмана, Чехонина или сестёр Данько уходят за три-четыре тысячи американских рублей…

Надо дать задание Шпонько: простимулировать Родиона Родионовича-юниора на дальнейшую ревизию отцовских тарелочек. Нечего им делать на Волхонке, в музее частных коллекций, там и так аншлаг. У Ивана Фёдоровича в музее художественных промыслов, где он некогда трудился, осталась старинная приятельница Смоленская, лучший у нас специалист по агитационному фарфору. Вот пусть вместе и займутся атрибуцией наследства Спасопреображенского.

Я видел много копий с работ больших художников. Это не подделки в точном значении слова, а именно копии – на живописи и графике мастеров студенты учатся. Потом копии попадают на рынок и уже выдаются за произведения классиков. Особенно любят копировать ню Кустодиева. Но в оригиналах – такая виртуозная работа со светотенью и штриховкой, такая тонкая и точная передача характера, что повторить это всё невозможно. У Кустодиева – живая и нервная соблазнительная плоть, а на подделках – толстые банные бабы. Поэтому иногда достаточно беглого взгляда на рисунок, приписываемый Кустодиеву, чтобы убедиться в подделке. Правда, это мне достаточно беглого взгляда…

Натюрморты Кончаловского тоже пользуются вниманием фуфлоделов. Но выписать пышную фактуру букета сирени несколькими мазками мог только Кончаловский, и этот букет благоухал, поблескивал капельками недавнего дождя, его хотелось потрогать и понюхать. В подделках – это мёртвая плоскость, на которой изображено нечто, похожее на букет махровой сирени.

Вот главная особенность подделки – она омертвляет и опошляет сюжет оригинала.

Домой я вернулся часа в два и принялся собираться в командировку. Зубная щётка, мыло, тапочки, учебник испанского, запасные очки, тетрадка в кожаном переплёте. Она была с секретом – изнутри переплёта я сделал надрез и сюда можно было запихнуть изрядное количество денег. На всякий случай. В дороге деньги лишними не бывают. Пухлая толстая кожа не позволяла прощупать переплёт, и догадаться о тайнике мог бы только человек с перекошенными, как у меня, мозгами.

Пришёл курьер, курносый юноша в бесформенной куртке и с цыганской серьгой в ухе, благоухающий как скотомогильник – после употребления пива, дешёвых сигарет и производственных пробежек по городу. Принёс билеты. Я дал ему на чай, чтобы он побыстрее убрался. Через пять минут опять позвонили. Я подумал, что это курьер – забыл что-нибудь, но за дверью оказалась соседка Венера Васильевна.

– Здрасьте, Павел Иванович! Слышу, у вас разговаривают… Хорошо, что вы дома.

– Опять вода замучила?

– Нет, не вода. Сантехник утром приходил и выяснил – это не у вас воет, а у соседа сверху. Вы уж простите меня, глухую перечницу. Я виновата – не поняла, откуда звук.

– Ну и не расстраивайтесь – дело того не стоит.

– Я ведь, Павел Иванович, пришла спросить: не передумали покупать моё зеркало?

Приехали… Я пригласил Венеру Васильевну войти, но она отказалась, по-прежнему переминаясь в коридоре.

– А почему вы решили его продать именно сегодня?

– Вы вроде русский человек… На моих глазах росли. Но говорите как еврей. У нас в больнице сестра работала, Фаина Львовна… Она тоже переспрашивала, когда её спрашивали. И я вас ещё раз спрашиваю: будете зеркало покупать или как?

– Неожиданно это всё… Ну, хорошо, допустим, покупаю.

– И сколько дадите?

– Посмотреть на него надо повнимательнее. Думаю, долларов триста или четыреста можно предложить.

– Мало, – пригорюнилась Венера Васильевна.

– Так это ж ваша месячная пенсия! Зачем вам деньги?

Соседка помялась, оглянулась на чуткие стены коридора:

– Ладно, уговорили, зайду к вам. Извините, что время отнимаю, но у меня такой случай, Павел Иванович, такой случай…

На кухне она рассказала грустную историю. В Воронеже у неё живет сестра с дочерью и внуком. Мальчик талантлив, прекрасно рисует… Хочет стать художником. Но в последнее время начал слепнуть – что-то врождённое. Срочно нужна операция, и все родственники собирают деньги.

– Что за страна! – сказал я в пространство, когда Венера Васильевна закончила короткий рассказ и мы немного помолчали. – Бесплатно не могут сделать операцию?

– Могут, – вздохнула Венера Васильевна, – но стопроцентной гарантии не дают. Требуется пересадка тканей. Кое-какие деньги мы собрали, сестрин зять машину продал, но этого всё равно мало.

– И сколько же не хватает?

– Сестра говорила – нужно ещё тысячи полторы… этих самых долларов. Даже если вы за зеркало дадите триста – всё равно мало. У меня ещё монета золотая! Царская, с орлом. Возьмите монету! Или может, занять у кого? Не присоветуете?

– Занять не проблема. Чем отдавать будете, вот вопрос.

– А квартиру обменяю! Квартирка-то у меня хорошая, удобная. Поменяю на меньшую, но с доплатой. Вот и отдам. Только бы Павлуше помочь! У меня-то своих внуков нет.

– Павлуша, значит… Художником, говорите, хочет стать? Сколько ему лет?

– Одиннадцать. Такой хороший умный мальчик!

– Всё лучшее – детям… – пробормотал я, поднимаясь. – Был такой, помнится, лозунг во времена моего детства.

Я ушёл в маленькую комнату, порылся в тайничке в платяном шкафу и вынес Венере Васильевне полторы тысячи. Она попыталась упасть на колени, и я едва удержал её – тяжёлая оказалась старушка.

– Мы вернём, Павел Иванович, обязательно вернём! Но не сразу, сами понимаете… Давайте расписку напишу.

– Я вам и так верю.

– Ой, Павел Иванович… а вдруг, не дай Бог, помру? Тогда надо адрес сестры записать, обязательно!

Мне стало грустно.

– Не беспокойтесь, – утешил я соседку. – Ещё наворую, в случае чего… А вы живите!

– Всё шутите, Павел Иванович, всё шутите… Спасибо огромное! А зеркало заберите, я давно в него смотреть не могу… Чего там смотреть! Заберите просто так, дарю.

Еле выпроводил.

– Не противно от такого благородства? – спросил Тот.

Теперь он сидел на холодильнике, болтая ножками.

– Брысь! – сказал я. – И вообще, не топчись в пищеблоке, ты мне отбиваешь аппетит.

– Отобьёшь тебе, как же… – проворчал фантом, но с холодильника слез. – Не жалко денег? Ты же знаешь, что теперь вряд ли их назад дождёшься.

– Тёзке, который мечтает стать художником, не жалко.

– Ну-ну…

В этот момент зазвонил телефон, и Тот исчез, как нечистая сила при крике петуха.

– Ты дома? Обещал же в командировку уехать…

– Тогда зачем звонишь?

– На всякий случай. Я сегодня пораньше освободилась. С выставкой мы закончили. А Митьку Чернов к себе на дачу забрал – до конца выходных.

С Черновым, её мужем, они были в разводе лет десять, но сына тот не забывал. Хороший отец, не в пример некоторым.

– Могу заглянуть в гости, – сказала она.

– А как же Тимофей? – поддразнил я. – Неужели бросишь?

– Час-другой без меня не пропадёт.

Думаю, Тимофей, толстый холощёный кот, который сутками спал на батарее, не пропал бы без нее и неделю. Я погулял у подъезда, поджидая её, и когда мы поднимались в лифте, меня немного трясло – наверное, от озноба.

– Что у тебя со щекой? – спросила она в прихожей, когда я снимал с неё шубку.

– Был флюс. Теперь проходит.

– А почему дрожишь?

– Замёрз…

– Тебе надо в тепло и пропотеть.

– Именно это я и собираюсь сделать.

До четырёх утра я пропотел два раза. Потом мы пошли к её дому. Небо было ясным и бездонным, звёзды кружились как обломки фонарей. С высоты медленно стекал холод, от которого ломило виски. Простились молча, она лишь прикоснулась к щеке холодными губами и подержала руку в пуховой варежке на моей груди.

17. КОРЖЕВ. «ИСКУШЕНИЕ». 1985-1990.

Окончил я отделение искусствоведения исторического факультета МГУ. Уже на первых курсах, нахватавшись поверхностных знаний об искусстве, я, как человек щедрый, решил поделиться ими с окружающими. Как раз случилась в музее Востока выставка нихонга, японской традиционной живописи. По тем временам – довольно редкое мероприятие для советских ценителей и любителей прекрасного. Сходил на выставку, обалдел от увиденного и побежал в «Советскую культуру» – делиться. От пространной статьи остались рожки да ножки. Переписали всё, и получилась небольшая заметка, где сохранились названия работ Хокусая и моя фамилия. Другой бы обиделся – а я возгордился. С каждым походом в «Советскую культуру» от моих текстов оставалось всё больше. И когда подошла пора защищать диплом, редакция направила письмо в наш деканат с предложением распределить меня в эту славную газету. Против такого поворота событий был только профессор Юрий Константинович Золотой, к которому я ходил на спецкурс по Караваджо. Он считал, что мне надо учиться дальше, а не размениваться на жалкие упражнения в газете. Потом, кстати, мы с Юрием Константиновичем встретились на защите моей диссертации – он был членом разнообразных учёных советов. Он меня вспомнил, погрозил сухим пальцем и сказал с сожалением:

– Сколько времени вы потратили впустую, Чижиков… А приплыли туда же!

Три года я оттрубил в отделе информации «Советской культуры», долгих три года. Объездил страну от Балтики до Курил, и от Архангельска до озера Севан. В газете я понял, что советская культура и культура, о которой нам рассказывал в университете Юрий Константинович, разные вещи… И ушёл из престижной газеты, едва отработав диплом.

На протяжении следующих трёх или четырёх лет я сменил несколько редакций. Задерживался в них недолго. Подводили меня, как ни покажется странным, доброжелательность и с детства воспитанная привычка к аккуратности. Я не мог отказать, когда просили кого-то подменить, прикрыть, сделать что-то вне круга моих обязанностей. Я занимал свободное время, уходил из приятной компании – и всё для того, чтобы подменить, прикрыть, сделать. Мне неудобно было отказывать милым хорошим людям, которые на меня надеялись. Мне неудобно было делать что-то за них плохо, непрофессионально, неаккуратно. Постепенно нагрузки становились частью моих обязанностей, и нередко я засиживался в конторе допоздна, чтобы выполнить, наконец, свою часть работы, за которую, собственно говоря, и получал жалованье.

Я начинал понимать, что так дальше жить нельзя, что надо объясниться, отказаться, послать к черту. Но не хотел объяснений и продолжал подменять и прикрывать. Плотину раздражения и обиды прорывало. Последней каплей было какое-нибудь идиотское замечание. «А где статья о народном театре, Паша? Ты её должен был сдать ещё вчера!». Это притом, что за театр непосредственно отвечал автор замечания. Или бесила такая картина: я правлю занудное сочинение великого деятеля, а рядом коллеги пьют кофе и другие замечательные напитки, вспоминают вчерашнюю вечеринку и громко ржут.