Читать книгу: «Проект «Толлензе». Проклятие эрбинов», страница 3

От этого Андрея бросало в холодный пот. Обычно для решения проблем используются те или иные методики. Но любой прикладной системный аналитик вам скажет, что, решая конкретную проблему, эти методики в девяноста процентах случаев создают новую. Так же было и с историческим экспериментом: позволяя перенестись ученым в другие эпохи для уточнения тех или иных неисследованных фактов, они одновременно открывали двери для возможных ошибок и даже преступлений. И как было теперь отделить котлеты от мух, то есть настоящие исторические факты от искусственно внедренных недобросовестными «экспериментаторами»? Сколько сил было потрачено на очистку науки от какой-нибудь лысенковщины, от нацистских расовых теорий, от древних укров, выкопавших Черное море, и «фактов» посещения американцами Луны в шестидесятых годах двадцатого века. Но как теперь очистить научное здание от эрбинов – если подтвердится версия их умышленного внедрения в исторический процесс? Как теперь вообще верифицировать известные исторические факты, если можно отправиться в прошлое и сфальсифицировать их?

Воистину, история, несмотря на все достижения, по-прежнему оставалась мало предсказуемой и в известной мере спекулятивной наукой. Если вообще наукой…

С такими мыслями ковач Мечеслав подъехал к стольному гарду.

* * *

Зверин напоминал разбуженный улей. На окрестных лугах, где еще недавно мирно паслись коровы, стояли лагерем воины племени рарогов, которых много уже собралось под стенами гарда. Кто-то сидел у костра, кто-то спал, завернувшись в плащ, а кто-то занимался обычным воинским делом – чистил доспех, точил камнем лезвие топора, прилаживал оперение к стреле. Повсюду стоял гомон, ржали кони, дым поднимался в небо. Неизбежные признаки приближающейся войны…

Пока Мечеслав шел к детинцу, он встретил несколько знакомых и от них узнал новость – племя укрян с берегов реки Укры отказалось идти на войну с эрбинами. И в том тоже не было ничего нового – укряне давно уже не слали кнезу дары свои, и на игрищах их не видали. Вот оно как, значит? Не напрасно кнез тревожился. Но то была тревога обычная – такое бывало и ранее, когда многие были званы, да являлись не все.

Кнез пребывал в хоромах своих, и на лице его не было ни тени уныния и сомнений, хотя поводов для них имелось предостаточно.

– Будь здрав, брате мой! О, какой ты красивый стал! – кнез явно имел в виду художества на его лбу.

– Да уж, – хмыкнул Мечеслав.

– Ее метка, дар?

Мечеслав кивнул в ответ.

– Что же поведала тебе вештица?

– Слова лисы подобны туману, что не редкость в тех краях.

– Так ты видал лисиц ее?

– Не только видал, но и слыхал.

– Говорят, что тявканье их подобно смеху лесных духов. Что они завлекают путников в чащу, усыпляют его дивными песнями, а поутру в чаще находят только обглоданные кости…

– Не знаю, – Мечеславу захотелось покраснеть, когда он вспомнил, что творилось ночью в лесной хижине, – меня они отчего-то не съели. Наверное, побоялись твоего гнева, кнезе.

Кнез улыбнулся.

– Что она сказала?

– Она сказала, что черное солнце, которому варги поклоняются, надобно раскрутить в обратную сторону…

– И тогда оно станет солнцем прави?

– Так.

– Что еще?

– Что жрец эрбинов – главная сила, и его просто так не убьешь, не человек он. А далее мутно. Вроде одержишь ты, кнез, победу в рати грядущей – а вроде и нет. И сказала еще, что эрбинов нельзя одолеть…

– Совсем нельзя?

– Вроде можно, но для этого надо сотворить нечто, а что – не сказала.

Мечеслав развел руками. Он, конечно же, не сказал кнезу о том, что Лапса говорила про него самого. Ему об этом знать было незачем. Такая психотехнология называлась «самосбывающимся пророчеством».

– Ты слыхал уже, что у нас тут?

– Про укрян?

– Про них, гнид. Вишь, предали. А ведь как братья с ними были, и в бою, и в пиру…

Видно было, что кнез раздосадован на идейных предшественников генерала Власова из соседнего племени. Наверное, у них тоже были какие-то свои соображения, но кнез даже знать их не желал:

– Мы кормили их с руки! А они, псы подлые! Когда у них была драка с поморянами, мы примирили их. Когда у них случился неурожай, мы дали им зерно. Когда они хотели свободно молиться Сварожичу, мы пускали их в Радогост. Веками жили бок о бок, как братья. А ныне что? Топор в спину? Такое не прощают.

Что было ему ответить? Братья частенько предавали братьев – они занимались этим столько, сколько существовало человечество. Каин предал и убил Авеля. Братья Пандавы сражались не на жизнь, а на смерть, со своими двоюродными братьями Кауравами, причем один из Пандавов, Карна, бился на стороне Кауравов, а сводный брат Кауравов переметнулся в стан Пандавов – археологи говорят, что прообразом этой индийской Санта-Барбары стали войны союзов племен куру и панчалов в северной Индии. И, как правило, результат предательства не стоил того. Потомки Каина перманентно страдали, а в Древней Индии и вовсе началась эра Кали-юги. Братская кровь богам была неугодна. Но она продолжала литься.

– Ты, светлый кнезе, не серчай. Сотворили они Сварожичу неугодное дело. Заплатят за то всем, что есть у них. Таков закон божий. Ярость же наша пусть на поле брани себя покажет.

– Советы твои всегда мудры, брате. Потому и зову тебя, и держу у самого сердца. И так будет впредь. А ныне пойдем, отвечеряем. Нет-нет, отказ не приму.

* * *

В доме кнеза было светло и просторно. Правители во все эпохи жили в условиях, сильно отличающихся от условий жизни простого народа, противопоставление дворцов и хижин началось не вчера. Но если на Ближнем Востоке, в Египте, Месопотамии, на Крите и даже в Древней Греции расслоение между элитой и низами в эпоху бронзы цвело уже махровым цветом, то здесь, в протославянских племенах Европы, оно ощущалось достаточно слабо. Но ощущалось.

Пока многие славные люди жили в полуземлянках, у кнеза в детинце сооружен был большой добротный сруб из просмоленных бревен с внутренними стенками, то есть с несколькими просторными комнатами и даже с подобием мезонина под крышей из дранки. В каждой комнате – скорее их можно было назвать залами – стоял отдельный очаг, который использовали как для приготовления пищи, так и для обогрева, и для других хозяйственных нужд. Над очагами были проделаны дыры в крыше, над которыми установлены дымники – для защиты от дождя, снега и листьев. Под крышей также сделаны были маленькие оконца, которые на зиму затягивались бычьим пузырем.

Вдоль стен стояли деревянные полки, уставленные керамической, деревянной и бронзовой посудой, а также прочими ценными по тем временам вещами. А в главной зале, потолок которой поддерживался мощными колоннами из украшенных резьбой цельных дубовых стволов, стоял могучий стол буквой П – тот самый престол кнеза. Он был так велик, что за ним могло собраться, наверное, человек пятьдесят. Стены в зале украшал внушительный арсенал, которому мог позавидовать любой воин и реконструктор: бронзовые мечи и ножи, топоры, луки со стрелами, сулицы, обтянутые кожей щиты, а также оленьи и турьи рога и другие охотничьи трофеи. Мебель была простой, но добротной. Спали в покоях кнезевых обычно на сдвинутых лавках, застеленных шкурами, зато у самого кнеза с его женой была отдельная спальня. Жилье освещалось светильниками на животном жиру – не очень ярко, коптит и воняет, современному человеку показалось бы, что в зале темновато, но по тем временам такое освещение считалось признаком достатка.

* * *

Они прошли весь дом насквозь и вышли на подобие террасы с задней стороны, над озером. В час заката это место было прекрасно, Мечеслав не отказался бы от такого у себя на давно планируемой даче. Солнце садилось аккурат в темневшую полосу леса на дальнем берегу озера, а вода отражала алевшее в золотых, алых и пурпурных всполохах небо так, что казалось, будто ты присутствуешь на каком-то изысканном световом шоу. Только случались такие шоу тут каждый день, и постановщиком их был не человек, а сама природа. Ну, или Сварожич, кому как больше нравится.

Терраса представляла собой небольшой дворик с земляным полом, часть которого, прилегавшая к дому, была прикрыта легким навесом из камыша. Другую часть дворика занимал небольшой сад, где росли несколько яблонь – ветви их свесились вниз под грузом ароматных плодов с краснымии бочками, вызревавшими к осени. Под яблонями стояли струганные по-простому стол и лавки, за которыми семейство кнезово изволило вечерять. Мечеслава пригласили сесть с ними за стол, испить сыта медового. Это была большая честь. На столе стояли яства изысканные: кулеш, полбяные лепешки, печеная репа, кисель, орехи и свежие ягоды, сейчас как раз был самый сезон.

За гостем ухаживала вторая жена кнеза, Калина. Первая, Умила, как-то быстро состарилась, дочери их выросли и были уже замужем за болярами из окружения кнеза, сама же Умила уединенно жила в своем доме на полуострове у другого берега озера, и редко ее можно было видеть на сборищах. Но кнез не вернул ее семье, положения жены своей не лишил. Обычно он плавал к ней сам, на лодке, если нужда была какая.

Умила была женщиной приятной наружности, даже состарилась она благородно. Но сам кнез не потерял силу, ему нужна была молодая свежая кровь. Нужны были дети, сыновья, которым он передаст престол. И вот появилась красавица Калина – кровь с молоком, пухленькая, но подвижная, волосы цвета соболиного меха, черные брови, широкие скулы, глаза цвета янтаря: преломляя солнечный свет, светились оттенками сухого мха. В просторных одеждах, отороченных беличьим мехом, она напоминала большую пушистую кошку. В роду у нее явно были степняки, но здесь это никого не смущало. Только такая и могла стать кнезу достойной женой. Она родила ему трех детей – двух сыновей и дочь – и явно не собиралась на этом останавливаться.

У Мечеслава сложились с ней хорошие отношения. Как-то кнез прислал его к жене – она просила отлить для праздничных застолий бронзовые кружки с особым узором, чтобы ни у кого такого больше не было. Когда он пришел, Калина месила тесто для хлеба – жены кнезей в те поры сами пекли хлеб и лепешки, варили каши, кормили домочадцев, это была их обязанность. Рядом крутилась ее меньшая. На груди у Калины красовалось приметное ожерелье с крупным куском янтаря в оправе – под цвет глаз, она очень любила эти кусочки ископаемой смолы.

– А дай-ка мне твое ожерелье, – попросил Мечеслав, когда она вытерла руки льняным убрусом.

– Зачем тебе, ковач? – удивилась она.

– Показать кое-что хочу.

– Показать? – переспросила Калина неуверенно.

– Вдруг я чудо сотворить хочу? – парировал Мечеслав.

– Ну, если только чудо… – красавица нехотя сняла украшение.

Мечеслав потер подвеску рукавом своей шерстяной рубахи, будто очищая его.

– Да он чист… – начала было Калина, но осеклась.

Наэлектризованный янтарь, поднесенный к волосам ее дочки, поднял их дыбом. Обе ахнули. Это было действительно чудо! Такое чудо дети учились делать на уроках физики в первом классе, в теме про электричество, – да-да, дети во второй половине двадцать первого века изучали физику, начиная с первого класса, но это супруге кнеза знать было необязательно.

– Да ты колдун, ковач, – сказала она. – Как это у тебя выходит?

– Всё просто. Янтарь – это камень солнца, сварожий камень, – ответил Мечеслав образно, – он и не такое может.

С той поры супруга кнеза относилась к нему со всяческим почтением. А он продолжал при каждой встрече то показывать детям «чудеса», а то и давать ей полезные советы по хозяйству. Как-то по осени, увидев Калину среди берестяных туесков со свежесобранными грибами, он предложил ей вымочить белые грузди и охряные рыжики в родниковой воде целый день. На другой день он заглянул к ней опять и насыпал на дно большой деревянной корчаги немного драгоценной соли, сложил туда грибы слоями, перемежая их травками, которые были тут в ходу – диким чесноком, листьями смороды и мяты, хреном – сверху еще посыпал солью, закрыл спилом дуба и придавил тяжелым камнем. Через месяц грибочки из корчаги стали столь вкусными и хрустящими, что все, кто их испробовал, тут же начинали требовать добавку. Да, соль была ценным продуктом – но грибочки, грибочки! Их теперь делали столько, что они не сходили с кнезова стола. Мечеслав еще дал Калине продегустировать эти грибочки со сметаной, чем окончательно растопил женское сердце.

Семейство кнеза, разумеется, заметило «украшение» у него на лбу, но Бодрич знаком показал им, что так, мол, и надо, и они не задавали лишних вопросов.

– Отведай, ковач, – промолвила учтиво Калина и протянула ему расписную глиняную миску с чем-то студенистым, политым молоком.

Мечеслав поблагодарил ее и зачерпнул из миски деревянной ложкой. Это оказался овсяный кисель, залитый парным молоком, с капелькой меда. Кто бы мог подумать, что это так вкусно! Не отсюда ли пошла присказка про «молочные реки и кисельные берега»?

В процессе поглощения яств с кнезова стола, одним ухом Мечеслав прислушивался, что за ним говорилось.

– Батюшка, а отчего мы воюем с этими эрбинами, если они почти такие, как мы? – задала вдруг вопрос меньша́я дочка, любимица кнеза, Дарёнка.

Этой девчушке с длинными светлыми волосами разрешалось то, что не дозволялось более никому.

– Это когда ж они вдруг стали, как мы? – усмехнулся в усы кнез.

– А тогда, – девчушка нахохлилась и принялась объяснять. – Маму мы называем мамой, а они – матером. Папу – патером. Дочь – дотером. Сын у них – сон. Брат – браутер. Молоко – млеко. Ведь это очень похоже на то, как мы говорим! И ликом они на нас похожи, не черные и не косоглазые…

– Дарёна, Дарёна… – пыталась остановить ее мать.

– Пусть продолжает. Откуда она только набралась такого?

– Это мне дядя Мечеслав сказал.

Калина вздохнула. Кнез поднял глаза к небу.

– Так выходит, что наш и ихний языки – похожи? – не унималась Дарёнка.

– Выходит, что так, – молвил ее отец. И отшутился: – Умна ты не по годам, пора уж замуж выдавать.

– Но схожие языки ведь только у родичей. Как же оказалось, что мы с ними воюем?

Кнез откашлялся в кулак и ответил ей:

– Да, они походят на нас. Если нас поставить рядом, то и не отличишь, кто где. Лица у них не черны – но черны их души. Потому – надобно воевать, покуда можешь держать меч в руке. А не ждать, что в темных родство проснется и они вспомнят заветы Сварожьи. Мы для них – не люди, а они для нас – не́люди.

Пока кнез говорил свою речь, младший брат Дарёнки дернул ее за косу, а когда та обернулась, чтобы сказать ему что-то в ответ, состроил ей козью морду. Будущий кнез – а у славных людей, как у представителей гаплогруппы R1a, действовал, как правило, принцип минората – в детстве был непоседливым и хулиганистым мальчишкой. Когда вырос, он показал всем, чего он стоит. И младший сын его, когда вырос, тоже показал.

* * *

К вечеру Мечеслав удостоился новой милости кнеза – его пригласили… в баню! Ковач уж и не знал, что и думать. Но знал одно – высокое доверие кнезово придется сполна отслужить. С одной стороны, для Андрея Сергеевича Ковальчука это было совсем неплохо – погрузиться в самую гущу событий и добыть ценные сведения для проекта, с другой – а не возникало ли в ходе такого сближения конфликта интересов?

Баня кнезова стояла на одном из островов, поросших, как и все берега тут, соснами. Сюда кнез частенько наведывался очистить тело и разум. Они вдвоем сели в долбленку-однодревку, выточенную из ствола дуба, приближенные кнеза уселись в другие лодки. Кнез сам взял в руку весло-гребок – Мечеслав вспомнил анекдот из своего времени: «Не знаю, кто ехал, но водителем у него сам Хозяин».

Тихо было вечером на озере. Водная гладь напоминала зеркало, отражающее закатное небо. Лишь в камышах вдоль берега возились и крякали утки, и легкий туман стелился над водой. Да охочие до свежей крови комары зудели, куда без них, раздражали они во все эпохи примерно одинаково.

Баню наши предки в бронзовом веке принимали примерно так же, как и люди в веке двадцать первом. В небольшом срубе, бревна которого изнутри потемнели – ведь топили-то тогда по-черному! – была сделана кладка из гладких речных камней, предтеча классической русской печи. Внутри кладки разжигался огонь, а камни, раскаляясь, нагревали уже и всю баню, и большую глиняную корчагу с водой, куда накиданы были веточки можжевельника. Предки наши не были грязнулями.

К приходу кнеза баня была уже горячо натоплена и снабжена всем необходимым, а именно: дубовыми вениками, чистыми льняными утиральниками и рубахами, а такоже кувшинами со свежесваренным пивом. Зашипело пиво, плеснутое на раскаленые камни, в нутро пошел одуряющий запах хлеба, и чувства полетели кувырком. Понеслась душа в ирий!

Мечеслав уважал бани, он и в своем времени с удовольствием в них парился, но баня кнеза – это было что-то особенное! Они парились всю ночь – хотя в народе говорили, что так делать нельзя, дескать банник, банный дух, заморочит и хворь нашлет. Но что кнезу какие-то банные духи! Пиво у них шло и внутрь, и на камни. Когда жар становился нестерпимым, они выпрыгивали из сруба и с криками бросались в прохладную озерную воду. Потом опять влезали внутрь, и так много раз. И вениками друг дружку хлестали. Наверное, это было выражением высшего кнезева доверия, в святая святых допускали только избранных.

Уже под утро они, завернувшись в шкуры, сидели у дровника на пеньках и допивали последний кувшин, передавая его от одного участника банной церемонии к другому. Все преграды между этими мужчинами были сняты. Какой уникальный материал для исследования о банных традициях предков, а заодно и о методиках внутриэлитной коммуникации – политологи с руками оторвут!

Пришло время серьезных разговоров.

– Ты, небось, гадаешь, зачем я зазвал тебя в гости, а потом – в баню затащил, а? – спросил кнез у Мечеслава.

– Есть такое, – ответствовал тот.

Он-то уже догадался, что от него чего-то хотят, только присматриваются сперва, проверяют и оценивают, годишься ли ты, совладаешь ли. Но роль надо было играть до конца.

– Удивляться нечему, – продолжил кнез. – В бане проверяется, каков муж, что собой представляет. Здесь ты наг, ничего не скроешь.

– А кто в баню не ходит, тот недоброе замыслил, – добавил один из гридей кнеза.

– До́бро Тихомир говорит, – раздался одобрительный гомон.

– Теперь ты с нами, а мы – с тобой. Теперь у нас от тебя нет тайн, – резюмировал кнез, – и у тебя от нас не должно быть.

Ставки повышались.

– Что я должен сделать? – спросил Мечеслав, сам удивленный своему спокойствию.

– Сварожич указал на тебя, как на посланца.

Мечеслав, который к тому моменту как раз приложился к кувшину, чуть не поперхнулся пивом.

– Ты – посланец.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что именно его, ковача Мечеслава, кнез избрал для того, чтобы послать к варгам. Перспективы открывались заманчивые, особенно с научной точки зрения. Но и издержки процесса тоже повышались. Буквально – или грудь в крестах (ну ладно, в гривнах, за неимением здесь орденов), или голова в кустах.

– Мне ехать к вождю эрбинов? – спросил Мечеслав, предваряя объяснения.

– Я был прав, – ответил кнез. – Ты не только слушаешь, но и слышишь несказанное вслух. Из тебя будет добрый посланник.

– Что я должен буду сообщить кнезу эрбинов?

– У эрбинов не кнез, у них – кёниг. Они украли у нас это слово и переиначили его, Чернобогу на радость.

Логично, черт возьми, логично. Родственные народы, родственные языки. И всё время кому-то кажется, что у него что-то украли. Андрей мог слету назвать несколько теорий, согласно которым это название считали позаимствованным славянами именно из германских языков. «Кнез» (точнее – «кнедс», отсюда и польский «ксендз») и «кёниг»… Если убрать гласные, то получалось примерно одно и то же – «кнд» и «кнг». Вот из-за таких вещей и начинались большие войны.

– Да ты слушаешь ли?

Мечеслава отвлек от раздумий вопрос кнеза. Пора было вернуться в реальность.

– Конечно, светлый кнезе. Я готов ехать к кёнигу эрбинов. Только в чем моя… ммм… задача?

Кнез, как видно, был удовлетворен сообразительностью ковача, она избавляла от долгих объяснений.

– Твоя поездка не будет тайной. И тайной не будет то, что я передам кёнигу Адалвалфу. Но не говори об этом никому здесь, об этом ведаем только мы, – кнез показал рукой на остальных участников беседы. – Понимаешь?

– Как же не понять? – ответствовал ковач. – Что я должен сказать кёнигу? Что мы будем биться до конца, и лучше б ему убраться подобру-поздорову?

– Это само собой. Но речь не о том. Повоевать мы всегда успеем. Но ныне нам потребен мир…

Мечеслав опять поперхнулся бы пивом, но оно к тому времени закончилось. Кнез, еще совсем недавно собиравшийся воевать не на жизнь, а на смерть, вдруг выразил намерение мириться. И с кем? С извечными варгами, убийцами своего народа. Звучало это опять-таки странно и совсем не в духе кнеза – по крайней мере, так казалось Мечеславу.

– Мне говорить с кёнигом Адалвалфом о мире? – уточнил он.

– Да.

– Но отчего…

– Не спрашивай. Будет много лишних слов, но не будет правды. Если эрбины отпустят всех наших людей и уйдут за Лабу, нам с ними не будет нужды воевать…

Видно было, что это решение далось кнезу нелегко, но он упорно гнул свою линию.

– Мне предложить кёнигу мир в случае, если он отпустит наших людей и уведет войско за Лабу? – еще раз переспросил Мечеслав.

Кнез прикрыл глаза в подтверждение этих слов. Теперь понятно, почему он хотел сохранить миссию посольства втайне. А также почему не отправил с посольством боляр, которым с руки было всем этим заниматься – тогда тайну сложно было бы соблюсти. Ковач же Мечеслав семьи не имел, у него не было родни в дружине и среди боляр, на него в этом вопросе можно было положиться. Но само предложение мира… Оно в сложившейся ситуации напоминало то ли трусость, то ли предательство. А может и хуже – ошибку. Однако менять свои решения кнез привычки не имел. Сам-то Мечеслав тоже был за мир обеими руками. Но есть мир и МИР! Когда враг приходит к тебе в дом, надо обороняться, а не рассуждать о пользе мыла в бане. Мир хорош только на кончике копья – так, кажется, говорила одна известная особа?

– До́бро, светлый кнезе. Я сделаю то, что хочешь ты, хотя и не лежит у меня к тому душа…

– Думаешь, у меня лежит? – отпарировал кнез.

– Ты хочешь усыпить эрбинов разговорами о мире, а потом нанести удар?

– Нет. Мнится мне, они не хотят мира. И за любыми словами о нем будут скрывать желание победить обманом.

– Тогда ты хочешь, чтоб они думали, будто ты слаб и потому просишь мира? А на самом деле…

– И тут ты ошибаешься. Боги хотят иного…

Мечеслав всякий раз пасовал, когда речь заходила о богах. Понятна была вера предков в сверхъестественные сущности, которые всё и всех расставят по местам, виновных накажут, а правых вознаградят. Но наука тут была бессильна.

– Мне понятна причина вопросов твоих, – сказал вдруг кнез. – И потом объясню всё, ежли захочешь. Но нынче покажу тебе то, что эрбины прислали мне. Тихомир, достань! Не могу даже в руках держать мерзость эдакую.

Тихомир сходил к их вещам, сложенным в предбаннике, взял там невеликий сверток, вернулся и развернул льняную тряпицу. От увиденного даже Мечеславу стало не по себе, он невольно откинулся назад и вздрогнул. Кнез наблюдал за ним и понимающе улыбнулся одними глазами.

– Видишь, да?

Да уж как было не видеть! На ладони Тихомира лежал искусно вылитый из бронзы с инкрустациями из темного камня знак «Черное солнце».

* * *

Вообще-то свастика встречалась у разных народов на всех континентах – в Евразии, Африке и даже в доколумбовой Америке. Она была замечена в древнем Китае и в Японии, в Греции – пресловутый меандр – и в Риме, в Египте и на Кавказе. Самая ранняя свастика эпохи неолита была обнаружена в дошумерской Месопотамии, у так называемой культуры Убейд – сохранилась их знаменитая керамическая миска белого цвета с черными свастиками на дне и бортиках, на ней еще были изображены какие-то земноводные. Свастику использовали разные народы – тюркские, финно-угорские, кавказские. Нет нужды объяснять, какое значение свастика играла в жизни народов индоевропейских. Это был знак солнца, знак жизни, знак вечного движения.

Но в один прекрасный день что-то пошло не так. Да, свастику рисовали везде, по делу и без, в основном, что называется, на счастье – примерно так ее использовали наши предки. Но как из безобидного и позитивного в общем знака она превратилась в жуткий символ нацизма – вопрос до сих пор наукой окончательно не выясненный. То есть, все этапы процесса и его участники были прекрасно известны, а общая картина – не складывалась.

Вроде свастическими идеями баловались всякие оккультисты, Блаватская писала про черное солнце… Но это были, по меткому выражению Гегеля, разводы на канве категорий. Еще до Первой мировой войны это дело подхватил австрийский оккультист и автор ариософии Гвидо фон Лист – но это тоже было в рамках тогдашних интеллектуальных развлечений с душком декаданса и эзотерики. В эпоху Интербеллума эти идейки понес и развил второсортный поэт со звучной фамилией Шулер – но это тоже была в основном оккультная и конспирологическая болтовня. Однако же на лекциях этого Шулера побывал некий, тоже второсортный австрийский художник – и завертелось…

По крайней мере, так полагали ученые, исследовавшие вопрос. А то самое «Черное солнце» возникло в 1936-м, когда рейсхфюрер СС Гиммлер приказал на светло-сером мраморном полу зала обергруппенфюреров в замке Вевельсбург выложить серпентином символ, состоящий из двенадцати рун зиг, ставших символами его мрачной организации. Потому и считалось, что история появления «Черного солнца» хорошо известна – в отличие от зыбкой истории свастики вообще. Все отсылки на труды Блаватской и диски Меровингов, где якобы наблюдались такие же символы, были историками отметены. И вот пожалуйста! Перед Мечеславом лежало то самое «Черное солнце», в тринадцатом веке до нашей эры. Всё это требовало объяснений.

Он закрыл глаза, не в силах смотреть на зловещий символ. Да, тут было чему ужаснуться или впасть в ярость. В нее и впадали воины Красной армии, когда крушили логово германского нацизма в сорок пятом. Похожие чувства испытывали российские солдаты и донецкие ополченцы, когда в мае двадцать второго года выводили из мариупольских подземелий капитулировавших бойцов «Азова», с ног до головы татуированных свастикой. За этими символами много чего тянулось, что хотелось бы не вспоминать, но нельзя было забыть.

Андрею Сергеевичу припомнилось кое-что из семейной истории, и он отключился – на какие-то мгновения. Мать рассказывала ему про свою бабушку, которая была родом из Новгородской области. Во время войны в их деревню пришли немцы и латыши и принесли с собой смерть: всех, кого сумели схватить, заперли в колхозном сарае и сожгли, а кто пытался убежать – застрелили. На черных петлицах формы у них была эта проклятая свастика, раскрученная против часовой стрелки. Кстати, в культуре Убейд свастика тоже была раскручена наоборот.

Бабушке мамы – в семье ее называли баба Аня – тогда было лет восемь. Как только ее мать увидела, что к их дому идут фашисты, она взяла дочь буквально за шкирку и выкинула в окно, выходившее на другую сторону двора, со словами «бежать быстро, не оборачиваться, ни в коем случае не останавливаться и не возвращаться, что бы ни происходило». Баба Аня и побежала, что было духу – сперва к покосившемуся плетню в дальнем углу двора, за сараем, потом к заснеженным кустам на опушке, потом в лес. За спиной раздавались крики и выстрелы, но она от того бежала только быстрее и каким-то чудом добежала – в одних носках по глубокому снегу! – до соседней деревни, где у них была родня. Там и рассказала всё, что видела. Это уже потом она узнала, что в ее родной деревне почти все погибли – и мать, и дедушка с бабушкой, и ее братики… Но она успела предупредить других, люди быстро собрались и ушли в лес, к партизанам. Каратели и к ним заглянули – но в деревне уже было пусто. Ребятишек потом переправили через линию фронта и раскидали по детдомам. До сорок седьмого года баба Аня прожила в Горьком, а потом ее забрал к себе дядя – из той самой деревни, которую она невольно спасла. Он воевал в партизанском отряде, потом в полковой разведке дошел до Вены и Братиславы, а после войны обосновался в Ленинграде, где воспитывал бабу Аню вместе со своими детьми (отец ее погиб на фронте). Ее сын и стал дедом Андрея Сергеевича.

Мама часто рассказывала ему эту историю, с самого детства, это была такая семейная легенда. Маленький Андрюша слушал ее с ужасом и, наверное, поэтому запомнил. Он уже тогда понимал, нутром чуял, что мир несовершенен, но что он несовершенен настолько, что стариков, женщин и детей сжигают заживо и расстреливают просто потому, что у кого-то в голове шарики за ролики закатились – этого он простить миру не мог. Наверное, потому он, даже после престижного диплома по технической специальности, пошел в историки и ввязался во все эти эксперименты…

Так Черное солнце однажды уже распростерло свои лучи над предками Андрея Сергеевича, но не сумело совсем сгубить его род. Видимо, оно попытается сделать это сейчас, ведь из трудов оккультистов и ариасофов было известно, что Черное солнце нельзя увидеть, это могут только высокодуховные личности, прибегающие к медитации и массажу зобной железы. Надо полагать, к таким относился и малоизвестный австрийский художник, и рейсхфюрер СС Гиммлер. Непосвященные же люди, которые видели Черное солнце, теряли рассудок. Андрей Сергеевич не хотел становиться сумасшедншим, ковач Мечеслав – тем более. Его ждали великие дела.

Всё это за пару мгновений пронеслось перед его мысленным взором. Но пора было возвращаться в реальность. Мечеслав открыл глаза. Похоже, его раздумья кнез сотоварищи приняли за сомнения.

– Ты не передумал ли ехать? – спросил его кнез с тревогой во взоре.

– Я поеду всюду, куда ты меня пошлешь, и сделаю всё, что ты мне скажешь, светлый кнезе, – ответил Мечеслав спокойно.

– Теперь ты понимаешь, что означает сей знак, и какие бедствия он несет нам?

Мечеслав кивнул в ответ. Андрей Сергеевич же ответил, что знает более чем кто-либо.

* * *

Выехали споро. Если вывести за скобки те риски, которые подстерегали ковача Мечеслава в его нелегкой миссии, для сотрудника Института экспериментальной истории дела складывались как нельзя лучше – он находился в эпицентре событий, предшествующих так называемой «нулевой мировой войне», и обладал уникальной возможностью не только наблюдать и фиксировать события, но и даже участвовать в них. Институтское руководство проекта «Толлензе» дало добро на его миссию. Так что всё шло как нельзя лучше.