Читать книгу: «Туанетт. Том 2», страница 3

«Дорогой друг»

Дети писали редко. Больше всего – старший, Николенька, который сообщал, что у них всё хорошо, живут они самостоятельно, тётушка Пелагея почти каждый день к ним наведывается. «Я понимаю, – рассуждала Ёргольская, – старшим детям в Казани хорошо, но зачем она забрала Машу с Лёвой, тем более что они не хотели уезжать?» Теперь же она каждой весточке из Казани была рада. Два года дети в Ясную Поляну не приезжали. Ёргольская, понимая, что положиться на управляющего нельзя, время от времени наезжала туда. В начале 1844 года она вдруг получила письмо из Казани от Пелагеи Юшковой.

«29 января 1844 года. Я только что получила письмо Пьера Воробьёва, из которого ясно вижу, что произошла неразбериха в опекунских делах. Г-н Языков, я полагаю, в коротких отношениях со всеми судейскими, поскольку он нуждается в их поддержке. Воейков же хочет доказать противное.

Дорогой друг, отправься ещё раз в деревню, чтобы узнать, что произвело раздор между опекуном и Пьером. Этот последний написал мне также, что очная ставка Языкова с г-ном Воейковым заставила последнего целиком встать на сторону Семёна Ивановича. И вот, как он выражается: “Во всех беспорядках остались виноваты мы и…” Я понимаю, что под этим “и” моё имя и имя моей бедной сестры… Я уверена, мой дорогой друг, что ты постараешься немедленно информировать меня относительно всего, что сможешь обнаружить. Поверь, я очень обеспокоена всем этим. Может быть, я плохо поместила своё доверие? Жду твоего письма с огромным нетерпением…»

Ёргольская дочитывала письмо, когда в комнату вошла её сестра, Елизавета Александровна.

– Маша или Лёва? – поинтересовалась она.

– Маша и ещё кое-кто.

– Не поняла.

Ёргольская передала ей письмо. Прочитав, она в сердцах заметила:

– Ты, оказывается, теперь для Пелагеи стала «дорогим другом», которого можно пинать ногами.

– Но вы, сестра, очень суровы к ней. Каждый из нас может ошибаться!

– Нет, дорогая моя, это не ошибка. Она в полной уверенности, что ты должна быть у неё на побегушках: съезди и доложи! До Ясной Поляны восемьдесят вёрст – это не ближний свет. Управляющий Воробьёв спелся с опекунами Воейковым и Языковым, вместе потихоньку растаскивают имение. Ты теперь поезжай, Татьяна, а я дома «на печи буду есть калачи!» Причём раньше она малость стеснялась, просьбы передавала через Николая, а теперь решила произвести нападение. А ты никуда не поедешь, так как письма этого ты не получала. Вот тебе, дорогая сестра, мой сказ!

– Как же это можно, Элиз? – с сомнением спросила Татьяна. – Ведь мы же не чужие.

– Ты права, радость моя, мы близкие, но далёкие. Когда она научится себя вести, тогда и посмотрим. А сейчас только так, – сказала как отрезала сестра.

– Но это же имение детей, а не её, – не сдавалась Татьяна.

– Пойми, великая твоя душа, я всё понимаю, но если ты сейчас появишься в Ясной, они воровать перестанут?

– А может, одумаются, совесть у них должна быть!

– Не смеши меня, Танюша!

Елизавета, родная сестра Татьяны Ёргольской, также была изгнана отцом после смерти маменьки. Если Елизавету к себе забрала родная тётка Скуратова, то её сестру, Татьяну, взяли к себе дальние родственники, графы Толстые. Ёргольская как никто другой знала, что А. С. Воейков, С. И. Языков и П. И. Юшкова были непригодны к опекунству. Александр Сергеевич был способен только ораторствовать, пускать пыль в глаза и отдавать распоряжения, забывая потом их проверять.

Семён Иванович ещё при жизни графа Николая Ильича фактически разорился и жил приживальщиком в имении. Ёргольская также догадывалась, что управляющий Воробьёв, когда ударялся в очередной запой, позволял себе приворовывать. Он побаивался покойного графа Толстого и постоянно, прежде чем идти на доклад к Николаю Ильичу, справлялся у неё о настроении графа, всегда относился к ней не подобострастно, но с уважением, видя в ней истинную хозяйку. Поэтому, несмотря на возражения сестры, через несколько дней Татьяна выехала в Ясную Поляну.

Братья Сергей, Николай, Дмитрий и Лев Толстые

Возвращение в родные пенаты

Прошло три года. Молодые графы Толстые вместе с опекуншей Пелагеей Ильиничной ехали из Казани на каникулы домой, в Ясную Поляну. Чем ближе подъезжали к усадьбе, тем сильнее росло возбуждение детей. Но вот открылись знакомые башенки.

Лёва с Машей соскочили с экипажа и побежали в родные пенаты наперегонки. Ворота были распахнуты, их ждали.

Маша, увидев Ёргольскую, от радости вскрикнула:

– Тюнечка, мы приехали! – И, отбросив этикет, повисла у неё на шее. Маша – с одной стороны, а Лёва – с другой.

Графиня Пелагея Ильинична, увидев эту сцену, изобразила радостную мину, хотя у самой от зависти кошки скребли на душе. Три года она бок о бок живёт с этими детьми, но ни один из них не бросается ей на шею и не выказывает такого восторга от встречи с ней. А ведь именно она – родная тётка, а Ёргольская – седьмая вода на киселе. Но всё-таки она, оказывается, ближе и роднее. «Может быть, прямо сейчас повернуться и уехать?» Только и там её особо не ждут. Она украдкой смахнула непрошеную слезу и степенно вылезла из экипажа с натянутой улыбкой, чтобы всем показать, как она рада приезду в Ясную.

Вдруг Митя увидел подходящего к ним старого учителя Фёдора Ивановича, который спешил поздороваться. Обнял его и прижал к груди. Заметив стоящую в одиночестве Пелагею Ильиничну, горничная Агафья Михайловна подошла и тепло поприветствовала её. Графиня, не сдержавшись, с чувством благодарности заплакала у неё на груди. Ёргольская узнавала и не узнавала своих питомцев. Немудрено: уезжали они в 1841 году от неё отроками, а сейчас – юноши. Даже Маша вытянулась и становится полнокровной девушкой, хотя ей шёл только четырнадцатый год. Восемнадцатилетний Сергей стал не только взрослым, но и неприступным, порой не желал никого слушать и никому не хотел подчиняться. Митя давно стремился жить самостоятельно. Да и Лёве уже пятнадцать, готовится поступать в университет.

Лев с замиранием сердца от переполнявшего его восторга и с непередаваемым трепетом после длительного отсутствия вбежал в сени. За сенями сразу же шла лестница, которая с невысокого нижнего этажа вела на второй, в переднюю. Отсюда шли входы в разные комнаты парадного этажа. Он даже на секунду прикрыл глаза, чтобы представить то незабываемое время детства, когда были живы папа и бабушка, как они здоровались рука в руку. Заскочил в буфетную, где тогда хозяйствовал Василий Трубецкой. «Он брал нас на руки, – вспомнил Лёва, – сажал на поднос, и это было одним из самых больших удовольствий: “И меня! Теперь меня!” – и так носил по буфетной».

Дверь слева вела из передней в кабинет отца. И опять перед глазами встал папа, который всегда с трубкой сидел на кожаном диване. Лев вошёл в парадные комнаты: большая зала, диванная и гостиная. Лепные потолки, паркетные полы. гостиная: диван, большой круглый стол красного дерева и четыре кресла. Напротив дивана – балконная дверь, а в простенках между ней и высокими окнами два зеркала в резных золочёных рамах.

Ёргольская заметила, что для Лёвы Сергей продолжал оставаться кумиром. Он так же, как Сергей, перед тем как войти в дом, одёрнул сюртук и пытался поправить причёску. Хотя на голове торчал жёсткий ёжик, пригладить его было нечем.

Лев остановился около зеркала и стал рассматривать себя, хмурясь всё больше и больше.

– Какой же я страшила, – прошептал он.

– Лёвушка, что тебя тревожит? – переспросила шедшая за ним Ёргольская.

– Вы видите, тётенька, какая у меня невыразительная физиономия: грубые и дурные черты, глаза серые, скорее глупые, чем умные, да и мужественного в ней ничего нет!

– Не наводите на себя напраслину, мон шер, – потрепав по голове и улыбнувшись, она успокоила Лёву.

– Посмотрите, Туанетт, какой Сергей красавец. Настоящий комильфо!

– Ты ещё мальчик, – улыбнувшись, успокоила она Льва. – Пройдёт ещё год, от силы два, и ты станешь настоящим мужчиной!

Митя внимательно смотрел на тётушек, которые встретились после долгого перерыва, и стал невольно их сравнивать: Татьяна Александровна – благородная, несмотря на преклонный возраст, всё ещё красивая. Он вспомнил, как дядюшка Юшков, спрашивая старшего брата Николеньку о Ёргольской, заметил: «О, в молодости Татьяна была очень привлекательна, с чёрной курчавой огромной косой и агатово-чёрными глазами, оживлённым энергическим выражением! Да она и сейчас прекрасна». «Вы правы, дядюшка. Она не только добрая, но и умная», – произнёс Митя тогда.

Пелагея Ильинична, полная пустого пафоса, сама же чопорная, не в меру восторженная и лживая, а в глазах, даже когда улыбается, скрывается что-то змеиное. С возрастом на лице её большей частью читалось: «Не тревожьте меня!» А ещё, как остроумно заметила Маша, перед выездом на раут Юшкова появлялась в длинном платье, и казалось, что она плавно шествует в ореоле собственного сияния. Но Юшков, как они поняли, этого терпеть не мог и почти не ездил с ней вместе, предпочитая появляться там раньше или позднее.

«И чего они все к Ёргольской липнут, как мухи к мёду? – проснувшись, снова с закипающей злобой и горькой обидой думала Юшкова. – Даже Фёдор Иванович, этот древний старикашка, бывший их учитель, намного им дороже, чем я! Именно я забочусь: обучаю их, стараюсь сберечь их усадьбы, а кто позаботится обо мне? – И опять слёзы горечи залили её лицо. – Даже при отъезде в Ясную муженёк не обнял и не пожелал доброго пути. Что за жизнь у меня?»

Уже давно рассвело, за окном слышались трели птиц. Нежный запах трав и цветов наполнял комнату чудным ароматом. Вдруг дверь распахнулась, и в её комнату с улыбкой впорхнула Маша.

– Дорогая тётенька Полина, пойдёмте гулять!

– Как – гулять? – опешив, спросила она. – А завтрак?

– Завтрак через полчаса, а я вас зову пройти в наш замечательный сад. Хочу вам показать, как он прекрасен!

– Иду, иду, – стараясь скрыть растерянность и уразумев, что Маша относится к ней как к родной, ответила Пелагея. Не ожидая от себя такой прыти, быстро поднялась, накинув на голову модную вуальку, и направилась вслед за племянницей.

Сестра Маша

Самой младшей в семье графов Толстых была Маша. Братья постоянно играли и учились вместе, а сестра хотя и общалась с ними, но большую часть времени проводила с гувернанткой и любимой тётенькой Татьяной, которую ласково звала Тюнечкой. Маше было одиннадцать лет, когда её вместе с братьями увезли в Казань, разлучив с Ёргольской, которая, по сути, заменяла для неё родную маменьку, умершую сразу же после её рождения. Казанская тётенька Юшкова не сумела завоевать сердце Маши, и девочка с первой минуты ощутила сиротство и одиночество. И только братья всеми силами души и лаской старались поддерживать её. Тётенька Полина определила Машу в Родионовский институт, по окончании которого она в 1846 году возвратилась к любимой тётеньке Ёргольской. Та жила вместе с родной сестрой Елизаветой в Покровском. Вместе с ними проживал и сын старшей сестры, тридцатитрёхлетний Валерьян, которому приглянулась шестнадцатилетняя Маша. Мать со слезами просила сына не смущать юную девицу, зная, что Валерьян живёт с крестьянкой и та имеет от него детей. Но сын не унимался и продолжал обхаживать графиню.

– Мама, но что произойдёт, если я женюсь на ней?!

– Воля, да она ещё и жизни не видала, и ты ей не пара, – урезонивала его мать.

– Маменька, она же не в тайге жила, а в Казани, окончила институт. А вы утверждаете, что она жизни не видала. Право, смешно!

– Воля, ты прекрасно понимаешь, почему я против.

– Одно другому не мешает!

– Молчи, негодник, не рви моё больное сердце.

В гостиную зашла её сестра, и Валерьян, смотря на тётеньку невинным взглядом, спросил:

– Как вы думаете, Татьяна Александровна, могу я сделать предложение руки и сердца вашей племяннице Машеньке?

Опешив от такого вопроса, та просто не знала, что и сказать, и тут же, словно очнувшись, произнесла:

– Это, Валерьян, серьёзный вопрос, и он сиюминутно не решается.

Сын тут же уехал, а Татьяна обратилась к сестре:

– Как ты, Элиз, думаешь, может быть, и неплохо, если Маша выйдет замуж за твоего сына и мы будем продолжать жить все вместе?

– А ты, сестра, у Маши спрашивала?

– Пока нет, но, думаю, она не станет возражать.

– Татьяна, ты знаешь, сколько Воле лет и сколько – Маше, она ему почти в дочки годится!

– Ну, это не преграда!

– Я, Татьяна, категорически против этого брака.

– Ну, Элиз, Маша по натуре своей очень добрый человек и будет верной женой твоему Волиньке.

– В этом, сестра, у меня сомнений нет, но я не желаю отдавать её в лапы своему сынку. – А про себя подумала: «Кобелю ненасытному!»

Она хотела было рассказать Татьяне о любовных похождениях Валерьяна, но язык не поворачивался открыть истину. А в глубине души закралась мысль: «А что, если и правда женить его на Маше? Может, и угомонится, хотя вряд ли».

Татьяна, захваченная этой идеей, спросила у племянницы:

– Машенька, как ты думаешь, если Валерьян предложит тебе выйти за него замуж, согласишься или нет?

– Мне, Тюнечка, так хорошо и уютно с вами, век бы не расставалась, поэтому мне всё равно.

– Я не поняла тебя.

– Замуж выходить рано или поздно надо.

– Но тебе нравится Валерьян?

– Я, Тюнечка, пока этого не ведаю, может быть, и да, но больше всего я люблю вас и тётю Элизу. Этого мне достаточно.

Ёргольская была тронута этим ответом, при этом снова подумала, что Машенька даже замужем останется при ней.

«И у меня будет свой угол, куда я без страха смогу приткнуть голову!»

А тем временем Валерьян не оставлял мысль жениться на Маше и всё настойчивее атаковал маменьку, требуя её согласия, так как чувствовал, что юная графиня примет его предложение.

В 1847 году маменька наконец согласилась. Осенью состоялась свадьба, и Маша стала женой Валерьяна.

Отчёт управляющего

На следующее утро в дом пришёл управляющий Воробьёв. Прежде чем войти в дом, он раскурил трубку, присев на одну из скамеек. Хотя он и пытался держаться уверенно, его волнение было заметно. Временами судорога пробегала по лицу. Накануне он немало выпил и сейчас пытался залить тот жар, который обжигал его грудь. Наконец, поднявшись и перекрестившись, он вошёл в сени, поприветствовал камердинера Фоку Демидовича и попросил доложить о себе госпоже Юшковой. Полина сидела в кабинете с Ёргольской и знакомилась с последними поступившими бумагами и документами.

– Доброго здоровья, ваше сиятельство!

– Как наши дела, Пьер? – поинтересовалась Пелагея Ильинична.

– Как будто всё порядком, ваше сиятельство! – скороговоркой ответил он.

– Я этого не заметила, – сухо произнесла она, сурово глядя на него, и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Большинство окон в доме не помыты, даже мебели в некоторых комнатах нет. Как вы посмели всё разбазарить?

– Ваше сиятельство, Пелагея Ильинична, вы же сами приказали большинство мебелей переправить в Казань. Я так всё по вашему распоряжению и выполнил.

– Скажите, Пьер, я недовольна тем, что некоторые крестьяне сидят в кутузке, и за каждого из них требуют выплатить семьсот пятьдесят руб лей потому, что они торговали вином.

– Я с этим вопросом, графиня, ваше сиятельство, уже разобрался. Большинство денег внесено, другие вот-вот заплатят.

– Хорошо, скажи, пожалуйста, все ли свидетельства получены под залог наших деревень? И учти, очень скоро надо будет составлять раздельные акты между братьями и сестрой, и тут должно быть всё в порядке.

– Да-да, я это помню, и всё будет выполнено, – подобострастно смотря на графиню, произнёс он.

– Я сегодня рано утром прошла по территории усадьбы и увидела следы разрушения и запущенности: беседка подгнила и покривилась, во многих местах заметны вырубки в лесу. Как это объяснить?

– Мои люди в лесу только производили чистку сухостоя, также мы убрали старые и больные деревья.

– О чём вы, Пётр Евстратович?! – не выдержав его наглой лжи, воскликнула Ёргольская. – Полчепыжа² вырублено, а вы пытаетесь доказать нам, что это просто чистка. Если вам говорят о недостатках и хищениях, то имейте мужество признать свою вину и больше не допускать таких безобразий. Вместо того чтобы стоять на страже и оберегать имение молодых графов, вы беззастенчиво расхищаете и разоряете его.

– Если, Пьер, я замечу ещё раз что-либо подобное, то немедленно сниму вас. Вы поняли меня? – твёрдо произнесла Пелагея Ильинична.

– Так точно, ваше сиятельство.

В родном краю

Оказавшись в стихии родной усадьбы, Лёва никак не мог надышаться яснополянским воздухом. Митя после завтрака уходил заниматься к себе. Сергей, узнав, что в Туле выступает цыганский хор, отпросился у тётушек и сразу же уехал. Маша большую часть времени проводила с любимой Тюнечкой, не забывая при этом о тётушке Пелагее и стремясь её чем-нибудь позабавить. Лёву в эти дни можно было найти в нижнем парке, где он, устроившись с книгой, не столько читал, сколько размышлял или наблюдал за трактом, по которому ехали телеги, экипажи или шли богомольцы. Но больше всего любовался живописно раскиданными купами лип и берёз, а также смотрел на спокойную гладь пруда, над которым стремительно носились стрекозы и по которому чинно плавали утки. Он то бродил по дорожкам парка, то вдруг, сорвавшись, чуть ли не бегом направлялся в оранжерею около среднего пруда. Между оранжереей и прудом находилась просторная ухоженная лужайка, где он предавался мечтам и чтению. Как-то после завтрака Ёргольская подала Толстому очередной журнал «Библиотека для чтения».

– Что это, Туанетт, за талмуд? – поинтересовался Лёва.

– Здесь немало безделок, которые, может быть, тебя захватят. Но я желаю, чтобы ты познакомился с сочинениями лорда Брума. Он рассказывает о жизни таких великих людей, как Вольтер, Руссо, Юм, Робертсон, и других.

– Если я не ошибаюсь, это философы?

– Абсолютно верно.

– Я предпочитаю, милая тётушка, читать самих философов. В произведениях они рассказывают и о своей жизни, но за подсказку спасибо. А безделки интересны, но здесь они печатаются частями, я же стараюсь поглотить сразу всю книгу от начала до конца. А главное, все события для меня так живы, как действительность. Мне нравятся в этих романах хитрые мысли, пылкие чувства и цельные характеры.

Лев обратил внимание, что Туанетт его внимательно слушает, а поэтому не стеснялся, что Сергей или кто-нибудь из его знакомых скажут: «Всё это вздор и ваши фантазии» – и, посмеявшись, займутся своими делами.

– Вы не поверите, тётушка, – с воодушевлением продолжал Толстой, – однажды мне захотелось быть похожим на одного из героев с густыми бровями.

– Да-да, Тюнечка, – со смехом произнесла Маша, – Лёва решил постричь себе брови и до того их подровнял, что все выстриг. Потом они у него выросли большие-большие, чуть ли глаза не закрывали.

– Но я этого не заметила, – констатировала Туанетт. – Брови как брови!

Ёргольская из рассказов Маши и Пелагеи Ильиничны узнала, что Лёва весной не сдал некоторые экзамены в университет, на отделение востоковедения, причём экзамены по языкам он сдал хорошо. Не знал он вопросов по истории и географии, а также не изучал латинский язык, а потому не смог перевести оду горация. Переэкзаменовка назначена на осень.

Ёргольская заметила, что Толстые не привыкли ничего делать вполсилы. Если чем-то увлеклись, то, говоря простым языком, могут загнать себя в угол, но не остановятся и не скажут: «Хватит!» Таким был Митя, который вёл аскетический образ жизни, а теперь Сергей, увлёкшийся цыганским хором. Юшкова неслучайно писала о нём в письме, что он «полон цыганского тумана» и даже хотел, вместо того чтобы ехать в Казань, уехать в Нижний, но денег у него не было. Слава Всевышнему, его сумел уговорить его приятель Зыбин ехать в университет на занятия. Николай – умница! Окончил университет и поступил в армию, сейчас служит на Кавказе. Леон пока больше занят своей внешностью, а не занятиями. Словом, проблема на проблеме, и сейчас молодых людей необходимо держать под контролем! Получится ли это? Одному Богу известно.

Раздел имений

Братья продолжили обучение в Казани. Леон тоже поступил в университет, но что-то они с тётушкой Полиной не ужились и разъехались. Лев поселился в отдельной квартире. Маша, окончив Родионовский институт, возвратилась к Ёргольской. Теперь они жили то в Ясной Поляне, то у её сестры, Елизаветы, в имении Покровском, в восьмидесяти вёрстах от Ясной.

В 1847 году молодые графы Толстые собрались в Ясной Поляне, составили раздельный акт, и 11 июля братья с сестрой подписали его. По нему всё наследство делилось на равные части следующим образом: Николай получал село Никольское и деревню Платицино (в Чернском уезде). Для уравнения выгод он обязывался уплатить Льву две с половиной тысячи руб лей серебром. Сергею достались село Пирогово с конным заводом (в Крапивенском уезде), и он должен был уплатить Дмитрию семьсот руб лей и Льву – полторы тысячи руб лей серебром. Маше перешли село Пирогово со 150 душами крестьян, 904 десятины земли, мукомольная мельница и около трёх пудов столового серебра. Дмитрий получил деревню Щербачёвку с мукомольной мельницей и 115 душами из спорного имения Поляны (в Белёвском уезде).

Лев по просьбе братьев наследовал деревни Ясная Поляна, Ясенки, Ягодная и Мостовая Пустошь (в Крапивенском уезде), Малая Воротынка (в Богородицком уезде).

Из-за того что некоторые имения были заложены, окончательное утверждение раздела затянулось на несколько лет. Раздельный акт Тульская гражданская палата утвердила только 12 февраля 1851 года, после уплаты значительной части долга.

Братья и сестра, вступив в права наследства, решили уплатить оставшиеся долги таким образом: Сергей – три части (за себя и братьев Дмитрия и Льва), Николай – остальное, что было ими подтверждено в прошении от 1 февраля 1851 года, поданном в Тульскую гражданскую палату.