Читать книгу: «Только не выходи из дома. Рассказы и повесть», страница 3

В большом зале, где обычно по вечерам играли в лото, выступала местная самодеятельность или устраивались благотворительные концерты, собралось почти всё население «Эдемского сада». Бурное обсуждение шло весь день с короткими перерывами на еду и процедуры. Участвовали все, кто был в состоянии двигаться, кто мог добраться туда хотя бы в инвалидном кресле и был способен несколько минут удержать в памяти последнюю услышанную фразу.

Увлёкшись, все забыли про виновницу, которая безучастно смотрела на суету вокруг, а после ужина, как всегда, собрала остатки с тарелки и пошла звать Китти. Но дверь чёрного хода оказалась заперта по приказу предусмотрительной заведующей, и, постояв в недоумении, женщина уронила кошачий ужин под ноги и молча побрела курить на веранду. К утру она умерла. Тихо и незаметно – во сне. Соседка по палате, правда, рассказывала, что ночью та звала Китти и ругалась, что кошка не приходит. Но соседке не слишком поверили – она была тоже не в себе и после ужина беседовала с призраками. Готовя документы покойной для похорон, заведующая впервые полностью прочла её личное дело, закурила в кабинете, чего не делала уже много лет, и схватила телефонную трубку. Она даже начала набирать номер сержанта Строфалино, но остановилась. Что она расскажет ему? Что по своей халатности только сейчас выяснила, что покойная сорок лет проработала ветеринаром в городской клинике, кастрируя котов, перевязывая трубы кошкам и усыпляя, умерщвляя, убивая каждый день, изо дня в день, из года в год? Что размеры её кладбища с несколько футбольных полей? Заведующая подумала, положила трубку и больше полицию не беспокоила.

Соломон Штерн не участвовал в коллективном расследовании, быстро перешедшем в суд. Приговор был известен заранее, виновные назначены, и теперь обвинители изощрялись, изобретая всё более ужасные способы наказания преступников. Соломон весь вечер молча слушал кровожадный разгул фантазии соседей по «раю». А когда охранник начал разгонять спорящих по палатам, докурил последнюю из купленной в кредит пачки сигарету и пошёл спать (снотворное он выменял на слабительное у толстяка Джеймса, которому было всё равно какую таблетку глотать). Уходя с ещё кипевшего собрания, Соломон довольно громко пробурчал фразу, на которую, впрочем, никто не обратил внимания:

– Послушать вас, так дохлые кошки валяются кучами по всему Бруклину. Просто подходи и бери сколько нужно.

В отличие от Соломона, до нехитрого вопроса – откуда неведомый злоумышленник добыл трёх мёртвых кошек? – юный сержант Строфалино добрался только на вторые бессонные сутки напряжённого расследования. Направление поиска казалось ему перспективным, пока он не выяснил, что в городе двенадцать кладбищ для животных, тридцать четыре приюта и больше полутора тысяч ветеринаров и ветеринарных клиник. Конечно, в каждом из этих мест существовали правила и инструкции, куда девать умерших, но Ральф справедливо полагал, что от нескольких долларов за предназначенный для сожжения труп кошки, некоторые из работников этих заведений не откажутся. Когда гордый собой он изложил цифры, план действий и необходимое ему для блестящего завершения дела количество агентов, начальник отделения поскучнел, задумался и, решив, что от конгрессмена он как-нибудь отобьётся, отправил Ральфа подальше – ловить юнцов, ворующих велосипеды.

*

Я знаю, что все обращаются к нему коротко – Сол, но мне так нравится его звучное полное библейское имя, что я не могу отказать себе в удовольствии перекатать лишний раз языком три круглых шарика «О».

– Скажите, Соломон – зачем вы написали и прикололи ту записку?

Мы пьём кофе с коньяком на моём балконе. Солнце садится за дальние дома, и низенькие чахлые деревца вдоль улицы отбрасывают длинные и грозные тени. Старик откидывается в плетёном кресле, не торопясь закуривает, и блеклые глаза его под кустистыми бровями неожиданно вспыхивают весёлыми ярко-зелёными огоньками.

– Возможно затем же, зачем вы подбрасывали этих кошек…

Я аж хрюкаю от удовольствия. Старик часто поражает меня быстротой реакции, тем как нестандартно мыслит и какими порой извилистыми путями приходит к выводам.

– Нет, Соломон – не хватайте меня за язык. Вы же знаете мою версию. Согласно ей, этой бумажки быть не могло – а никто ведь так и не смог найти хоть какое-то другое объяснение происшедшему. А зная ваш хулиганский характер и то, что именно вы обнаружили эту третью кошку с запиской, я предположил, что вы её и написали. И, как выясняется, оказался прав.

Старик подлил себе из серебряного кофейника, добавил сливок. Попробовал, причмокнул и положил два кусочка сахара. Я наполнил его опустевшую рюмку коньяком, и он одобрительно кивнул. Он никогда не приходит с пустыми руками – приносит то маленькую фляжку недорогого спиртного, то упаковку дешёвых конфет. Я всегда преувеличенно радуюсь его подарку и не говорю, что не стоит ему тратиться – ведь пьём-то мы все равно мой коньяк, и всё прочее тоже выставляю я – боюсь обидеть старика. Просто когда наши вечерние посиделки заканчиваются, я сую ему с собой пакет – «угостить соседей», куда и подсовываю что-то из того, что он принёс в предыдущие разы. Конечно, умный старик мою наивную хитрость давно раскусил, но мы оба соблюдаем правила игры. И ещё – он никогда не рассказывает о своей семье, о детях, а спросить я не решаюсь, хотя точно знаю и то, что они у него есть, и то, что к нему никто не приходит.

– Да, я помню вашу теорию. Но больно уж у вас заумно получается – переполненный кошачий рай… или ад, не важно, – добавил он, заметив мой протестующий жест. – Ну, и лишних, значит, назад – на Землю.

– Зато у вас, Соломон, как-то всё плоско выходит, – надулся я. – Я не узнаю своих слов. Вы выхолостили, кастрировали мою теорию, как тех несчастных котов, из которых люди сделали себе сотни миллионов живых игрушек. Да-да, не удивляйтесь. В мире порядка полумиллиарда домашних и бездомных кошек. Я не говорю о диких – их в пять раз меньше. Одной рукой мы разводим их, другой – убиваем, иначе они сожрут нас. Так что да – кошачий «иной мир» должен переполниться. Ведь, творя эти миры, Всевышний не рассчитывал, что мы, нагло взяв на себя его функции, создадим и расплодим такое безумное количество живых душ. И свалим последствия на Него. Но мы отвлеклись – так зачем вы подсунули ту записку?

Старик задумался, пожевал вялыми губами, отхлебнул коньяка.

– Даже не знаю, что вам ответить. В тот момент у меня определённо не было никаких хитрых планов. Вот словно кто-то под руку толкнул. Пошутить, может, хотел. Не знаю.

– Да уж – пошутили… Мир полон шутников со своеобразным чувством юмора, Соломон.

– А что – совсем плохо получилось? – расстроенно спрашивает он.

– Вовсе нет. По-моему – так просто замечательно. Это изрядно оживило весь сюжет с кошками и придало истории неожиданное развитие. Становилось скучно. А так все забегали, засуетились… и полиция… – тут я заметил промелькнувшую у него встревоженную гримасу. – Нет, нет. Не волнуйтесь – я никому не расскажу.

Уставшее закатное солнце вяло путается в мутных, плохо вымытых стёклах «Эдемского сада». По шевелению занавесок, похоже, оттуда наблюдают за нами, и Соломону это нравится. Я представляю, как вечером он будет небрежно рассказывать за картами о том, что заглянул на рюмочку к одному своему приятелю, и щемящая жалость, как тепло после первого глотка, наполняет меня. Соломон смотрит прищурившись через рюмку на закат, и я понимаю, что одним глазом он разглядывает вечность, где цена всему – дохлая кошка. Старческое тщеславие и коньяк подкрашивают его бледные с голубыми прожилками щёки в розовый цвет и делают похожим на старого и бесконечно усталого клоуна.

Последнее слово

Под утро ему приснилось слово «астролябия». В последнее время ему часто, почти каждую ночь, снились, всплывали из тёмных, бездонных глубин, в которые он проваливался во сне, какие-то странные слова – именно слова, а не понятия или картины. Всплывали, как пузыри на поверхности болотной застоявшейся воды, и, если он не успевал проснуться и записать их в блокнот, который держал на столике у кровати, – лопались, и потом он весь день мучился, безуспешно пытаясь их вспомнить. Это были чудные и незнакомые ему слова. Откуда, как попали они в его сны? Однажды это оказалась какая-то стыдливая и почему-то розовая «минипея», потом приснилось жирное, солидное и уверенное в себе слово «палимпсест»… и вот сейчас «астролябия». Почему астролябия, зачем? В обеденный перерыв он пошёл в библиотеку и в толковом словаре посмотрел, что это такое – яснее не стало, как не становилось и ранее, после того, как он узнавал смысл явившихся во сне слов.

Он записал и само слово, и его значение в тонкую школьную тетрадку с таблицей умножения на обороте зелёной обложки, которую тайком взял из пачки, приготовленной для дочери-третьеклассницы, и вписывал туда все приснившиеся слова с подробными объяснениями. Иногда слово имело по два, а то и по три значения, как, к примеру, «хорология», с которой он долго мучился, не понимая, какое из значений имел ввиду неведомый адресант, и внёс в тетрадь все три. Однажды ему пришло в голову, что это может быть какое-то сообщение, что кто-то пытается таким образом связаться с ним, передать ему что-то очень важное – что, может, его, именно его, выбрали для долгожданного контакта. А может, это кто-то шлёт ему сигнал бедствия, и нет у несчастного другого способа передать свой крик о помощи, кроме как пробравшись в его сны? Он выписал слова на отдельные карточки и долго тасовал и выкладывал их на столе, пытаясь выстроить в предложение, пытаясь найти между ними связь, вытащить скрытый, заложенный смысл. Ничего не получалось. Детали мозаики не складывались в картину. Ни в порядке, в котором эти слова проникали во сне в его мозг, ни в самих этих словах не было никакой системы. Это могли быть термины из совершенно разных областей науки, имена древнегреческих героев или название деревни на триста человек в заброшенной китайской провинции. Единственно, что объединяло эти слова – это то, что он их не знал. И не просто не знал, но и маловероятно, что мог когда-то и где-то даже случайно услышать. Началось это совершенно неожиданно, в ночь под новый год, и без всяких на то видимых причин. Он и пьян-то не был – так, выпил немного шампанского. Он не запомнил, не записал тогда самое первое слово и это мучило его – может, он упустил что-то важное, что могло быть ключом, прояснить смысл всего последовавшего после. Зато слова, которые он успевал записать и находил их значения, уже не пропадали – они оставались в его памяти навсегда. Вот только было непонятно – зачем? Когда и в какой беседе из тех, что могли случаться в его тихой размеренной жизни рядового муниципального служащего в унылом провинциальном городке, мог он выказать своё знание цидиппид? Кому мог рассказать, как прекрасны их прозрачные тела, как грациозно двигаются их длинные изящные щупальца в бездонной и беспроглядной тьме океана? Как мгновенно выстреливают они свои тентиллы в беспечную жертву, как впиваются в её обречённую плоть клейкие коллобласты, подтягивая добычу к ждущему жадному рту. С кем мог обсудить прозрения андрогина Тересия или хиральную симметрию глюонов? Бесцельность нового знания тяготила его.

Жена сначала посмеивалась, потом крутила пальцем у виска, советовала сходить к врачу, потом, окончательно удостоверившись, что это не связано с другой женщиной (для этого она дважды проследила за ним, дойдя до читального зала) плюнула и перестала обращать внимание на мужнины странности. Но время шло, и тетрадок становилось всё больше. Уже не сотни, а тысячи и тысячи карточек заполняли обувные коробки, превращённые в картотеку, выползали причудливым узором на стены, где он по-прежнему пытался, выстроив их, в каком-то логическом, как ему казалось, порядке, добраться до сути, раскодировать сообщение. В какой-то момент ему почудилось, что он близок к разгадке, что изощрённо, по кабалистически упрятанный смысл послания вот-вот откроется. И он испугался. Сорвал со стены все карточки, стёр соединявшие их стрелки, соскрёб знаки Булевой логики, даты и пояснения. Разложил всё обратно по ящикам картотеки и затаился.

Выросла и уехала, поступив в столичный институт, дочь. Как-то раз, ещё до того как жена всё-таки ушла, не выдержав конкуренции с разрастающейся картотекой и заполнившими квартиру словарями, она уговорила его сходить в церковь, в надежде, что молитва или что-то столь же чудотворное, подсказанное местным попом, сможет исцелить его от напасти. Преодолевая неловкость, он выбрал момент и зашёл в храм будним днём, когда в полутёмном, сладковато пахнущем помещении, кроме него оказались только две тихие старушки, жгущие свечки за упокой чей-то души. Он побродил по залу, вспомнил названия всех архитектурных элементов, всех священных предметов и даже частей облачения священника, потом ему стало скучно, и он совершенно забыл для чего сюда зашёл.

В картотеке накопилось уже больше десяти тысяч слов. На это ушло тридцать лет: по одному слову в день, каждый день, изо дня в день. Ему пришлось систематизировать слова и по времени их появления, и по отрасли, к которой эти понятия относились, а, учитывая многозначность некоторых из них, это увеличило картотеку в несколько раз. Зато в его голове был полный порядок: новые слова, получив своё объяснение, ложились в нужную ячейку памяти и могли быть легко найдены и извлечены, если бы в них случилась нужда. Да только нужда всё никак не возникала. А вот картотека разрослась и заняла уже почти целиком единственную, оставшуюся у него после развода, комнату. Остальную площадь занимали кровать и словари – их не хватало. Многих слов, особенно из квантовой физики и других новых областей науки, в прежних словарях не было, и ему приходилось докупать всё новые и новые тома. Спас интернет, добравшийся, наконец, и до их захолустья.

И вот однажды, когда очередная зима вместо усталой и застарелой ненависти к холоду стала вызывать жалость своей старческой немощью, ему приснилось слово, которое он уже знал. На всякий случай он полез в словарь, чтобы проверить, может, у того есть какое-то иное, неведомое ему значение, но ничего нового не обнаружил – слово было ему известно. Весь день он ходил растерянный, с подташнивающим предчувствием беды. Впервые за тридцать лет ему нечего было вписывать в очередную пронумерованную тетрадь, не нужно было нетерпеливым нумизматом, наткнувшимся в развалах барахолки на неизвестную монету, торопливо рыться в каталогах; первооткрывателем жадно листать словари, систематизировать, заводить карточку и любовно укладывать обретённое сокровище в соответствующую ячейку. Ему нечем было заняться. От неожиданности и незнания, чем заполнить образовавшуюся пустоту он побрился – под густой и жёсткой седой бородой оказались бледные дряблые щёки, с глубокими складками у крыльев носа – и впервые за долгое время пошёл не в магазин, не на почту за новым словарём или пенсией, а просто на прогулку. Ранняя тёплая весна дотапливала на чёрных плитах обочин остатки грязного мартовского снега. Лёгкий ветер прошёлся с метлой по ярко-голубому небу, смёл белёсые облачка в одну сторону, и теперь они робкой опушкой теснились на западе, у самого края горизонта, не осмеливаясь подплыть поближе к весеннему, нежаркому ещё солнцу. Мир был лёгок, радостен и прост. Для его описания достаточно было и тысячи слов. Что же было делать ему с теми многими тысячами, аккуратно разложенными в картотеке его мозга?

Этой же ночью ему приснилось Слово. Он радостно улыбнулся ему во сне и облегчённо вздохнул – больше не было нужды просыпаться – слова закончились, и новых слов больше не будет.

Только не выходи из дома

Зачем она его подобрала? Ведь давно уже, с детдомовских времён усвоила, а после в лагере затвердила это правило, научалась проходить мимо, не встревая и даже не отворачиваясь. Это просто – скользнуть безразличным невидящим взглядом и, не сбившись с шага, спокойно идти дальше. Этому не учат – этому учатся. И те, кто сдал экзамен, знают: хочешь жить – молчи! И его не спасёшь и себя погубишь. И она выжила. Отворачивалась, когда всем отрядом забивали стукача. Молчала, когда на нижней койке насиловали соседку. Не кричала, когда насиловали её. С чего вдруг вмешалась? Она сама себе не раз задавала потом это вопрос и не нашла ответа. Может, задумалась, отвлеклась, а может, расслабилась, отвыкла быть начеку за недолгую свободу – всего-то пять лет, как откинулась. Или просто устала от постоянного многолетнего напряжения, жёсткого самоконтроля, и распрямилась, развернулась сжатая внутри пружина? А ещё, может, оттаял тот заледеневший комок в душе, что образовался после двух абортов, выкидыша в зоне и приговора о вечном бесплодии – согрелся, растаял, и вдруг впервые захотелось кого-то приласкать и пожалеть? Может, и так. Нет ответа, как нет его и на другой вопрос: как оказалась она в этом, забытом всевышним пыльном городке, выросшем вокруг гигантского цементного завода где-то на границе Ойкумены? В городе, где даже красно-сине-белый флаг над канареечно-жёлтым зданием мэрии полоскался тёмно-серой тряпочкой над уныло-мышиной стеной. Где посеревшие от бесцветных грёз и цементной пыли люди рождались и умирали, порозовев лишь на мгновение, надсадно захлебнувшись в предсмертном кашле? Было, наверняка, какое-то объяснение, почему её – отказную – выросшую в детдоме, находящемся за сотни километров от этих мест, и двух отсидок совсем уже в дальних и безжизненных краях, занесло именно сюда. Первый раз она оказалась за решёткой почти сразу после школы – помогала возлюбленному сбывать краденое. Тогда её впервые и изнасиловали. Менты. На пересылке. Да, строго говоря, это и не было насилием. В приюте она научилась взвешивать шансы и понимала, что от трёх подвыпивших мужиков ей не отбиться, и потому расслабилась и делала всё, что приказывали. Так хоть не били. Второй раз – и уже надолго – она угодила в зону, ударив кухонным ножом другого любимого – почти что уже мужа. В день, когда подали заявление в ЗАГС, выяснила, что спит он со всеми её подругами.

Косте она сказала, что ей было всё равно куда ехать, что просто ткнула не глядя в карту, когда выписывали в лагере проездные документы. Может, и так.

А он сел незадолго до того, как она появилась в городке. Перекантовывался после школы, в ожидании призыва в армию. Восемнадцать исполнилось летом, об институте Костя даже не мечтал, хотя аттестат был не из худших – просто не интересно было ему учиться дальше. Повестка из военкомата должна была вот-вот прийти, а пока гулял вечерами в весёлой компании, ходил на танцы, провожал девушек, а днём подрабатывал грузчиком-экспедитором на продуктовом складе, куда пристроила мать. Оттуда его и забрали. Насчитали много – особо крупные хищения в составе группы. Да ещё и сопротивление при аресте добавили – не понял, когда двое в штатском набросились – отбиваться стал. Группа и впрямь оказалась серьёзной – воровали долго и по-крупному, только он-то был там никем – грузил, да развозил, и толком не понимал, за что бригадир суёт время от времени сотню-другую. Думал, премиальные. Дали ему пять лет, адвокат объяснил, что ещё хорошо отделался, что через полсрока они подадут на УДО, и Костя будет свободен. Вот только пошло всё дальше наперекосяк. Отсидел он почти «до звонка» – четыре с лишком года. Адвокат-то на УДО посылал, да лагерное начальство загодя придумывало провинности, оформляло протоколы о нарушениях режима, давало плохую характеристику – и Косте в досрочном отказывали.

Когда наконец освободился и вернулся в городок – подоспел как раз к похоронам – то успел ещё застать мать в больнице – маленькую, высохшую и не похожую на ту, что хранилась в памяти. А она его так и не увидела – через три дня после его приезда так, не приходя в сознание, и умерла. Отца Костя не знал – родители разошлись вскоре после его рождения, тот уехал из города, и мать о нём никогда не рассказывала, как сын ни упрашивал. Возвращения Костиного никто не заметил, и никто ему не порадовался. Старые друзья поразъехались кто куда. Немногие оставшиеся переженились, обзавелись детьми и, увязнув в семейных заботах, не слишком стремились корешиться с выпавшим из ежедневного круга и памяти бывшим приятелем. Выпив с каждым по разу, Костя теперь если и встречал их, то лишь по дороге на работу или у магазина. Здоровались, обменивались короткими репликами и, пообещав «как-нибудь собраться за столом» – расходились. А соседи по улице так и вовсе были недовольны его появлением – рассчитывали, что после смерти хозяйки заброшенный домик с участком можно будет прикупить у города за бесценок.

Окружающий мир, поначалу расплывчатый и чёрно-белый, начал наводиться на резкость и приобретать краски не сразу. Прошло несколько месяцев, пока Костя перестал вздрагивать от любого, не обращённого к нему окрика, стал сам заговаривать с людьми, спокойно касаться окружающих предметов, в заводской столовой вместе со всеми вылавливать ложку из плохо промытой кучи, а не шарить по карманам в поисках своей. Мир становился разноцветным постепенно, частями – поначалу проявлялись отдельные радужные пятна, словно надавливаешь пальцами на закрытые глаза, и мутные расплывчатые кляксы хаотично мечутся на экранах плотно сжатых век. Затем через эти ослепительные на общем сером фоне вспышки начали пробиваться контуры предметов – дома, машины, люди. Листва стала зелёной, с проплешинами желтизны, предвещающими раннюю осень, небо синим, с грязноватой ватой облаков, а утренний ветер перестал приносить кислые запахи пота и бессильной безнадёжности. Но окончательно окружающее приобрело и цвет, и форму, только когда в его жизни появилась Катя. Круглолицая плотненькая хохотушка из заводской бухгалтерии – она не считалась (и не считала себя) красавицей, но её бьющей через край жизнерадостности с лихвой хватало на двоих. Костины неловкие ухаживания были приняты благосклонно, отец её – грузный, с медвежьими ухватками, заросший густым чёрным волосом вечно поддатый слесарь из городской автоколонны поначалу нахмурился, узнав, что будущий зять сидел, но выпив ещё, смягчился и рассказал, что и сам как-то раз по молодости чуть было не угодил за решётку по пьяному делу, да удалось отмазаться. Дело шло к свадьбе.

Всё обрушилось внезапно. Так неожиданно приходит землетрясение, как не старайся его предсказать, так внезапно начинает дрожать и трястись пол под ногами, раскачиваться и предупреждающе позвякивать люстра, и, ещё не осознав, что происходит, хочется развернуться, закричать и броситься к выходу, но поздно – трескаются и оползают стены, кренится потолок, и с ужасом понимаешь, что не успел, что прошлое, судьба, рок, как его ни назови, тебя настигло.

В его случае рок воплотился в тощем, беззубом, жилистом Сеньке по кличке Хлыщ. Мерзавцем Сенька был наследственным. Если б существовал ген негодяйства, то его наверняка можно было бы проследить во всех звеньях, уходящей вглубь истории цепочки Сенькиных предков. По крайней мере, до пятого колена родословная его семейства была известна и задокументирована в сначала полицейских, потом милицейских и вновь полицейских криминальных хрониках и сводках. Когда почти двадцать лет назад пошёл Сенька на первую свою отсидку за пьяную драку – тогда они впятером, ещё малолетки, избили до полусмерти отставшего от компании десятиклассника из их же школы – на Сенькином предплечье красовалась лишь одна, неумелая расплывчатая наколка. Теперь же плечи, грудь его и костяшки пальцев гордо демонстрировали принадлежность их хозяина к уважаемой в народе касте. Выйдя в очередной раз на свободу, Сенька пока что шлялся без дела, ходил отмечаться в милицию, делал вид, что ищет работу, присматривался. А основное время проводил или с быстро отыскавшимися приятелями-уголовниками или возле магазина, где в компании опустившихся алкашей и подростков, с восторгом и почитанием смотревших ему в щербатый рот, на халяву (кто ж не почтёт за честь угостить бывалого) выпивал и травил бесконечные лагерные байки, небрежно упоминая имена известных криминальных авторитетов и воров в законе, пересыпая речь матом и блатной феней. Он презирал своё окружение и беззастенчиво пользовался их интересом, страхом и чувством сопричастности к силе, которое поднимает маленького ничтожного человечка в своих собственных глазах, даёт ему щекочущее и недоступное наяву чувство вседозволенности и могущества.

Сидели они с Костей в разных зонах, но в том бесконечном тюремном архипелаге, в продуманной и отшлифованной за столетие системе унижения и уничтожения человека, где Сенька по скудоумию считал себя своим (хоть был на деле такой же бесправной тлей, жертвой, которую можно в любой момент низвести до скотского положения или просто раздавить) в бесчисленных узлах-пересылках и переплетениях клейкой паучьей сети, покрывшей всю страну, встретилась ему история парня из их городка. Парня он не знал – другое поколение – но история отложилась где-то в глубине не слишком загруженного Сенькиного мозга. И когда кто-то из свиты услужливо показал ему выходящего из магазина Костю, что, мол, тоже недавно «откинулся» – Сенька вспомнил.

– Га! Смотри-ка, пидор! Ты чё тут делаешь, петушара?

Тот даже не осознал, что обращаются к нему. Но сработало подсознание, вычленившее выкрик из монотонного уличного гомона, и разноцветный мир, к которому он уже успел привыкнуть, внезапно съёжился, пожух и превратился в знакомый – чёрно-белый, словно переключили телевизионный канал. До него ещё не дошла вся чудовищность происшедшего, и потому Костя спокойно спустился по выщербленным ступенькам и, не оборачиваясь на несущиеся в спину угрожающие вопли Сеньки, к которому присоединились несколько юношеских голосов, пошёл домой. Весь следующий день он не выходил наружу, позвонил на завод, сказался больным и выпросил отгул. В ватной расслабленности бродил бесцельно по комнатам, выпил немногое спиртное, что хранил на праздники, безуспешно пытался заснуть, но так и не смог отогнать лишь недавно забытое, загнанное в дальний угол, а теперь вернувшееся и с новой силой навалившееся ощущение бессильного ужаса, преследовавшего его три последних года лагеря. Прошлое догнало его. Быстро догнало – ещё и отдышаться не успел.

Историю своего попадания в эту зону Костя точно не знал, но кое-как разобравшись в лагерной иерархии и в скрытых механизмах этой безразличной к людским судьбам мясорубки, вполне мог себе представить разговор между старшим из «авторитетов» и начальником лагеря. Разговор, с которого и начался его путь вниз по кругам этого изобретённого людьми ада. Да и ада ли? В аду безвинных мучеников нет.

– Мы, гражданин начальник, за базар отвечаем – порядок держим, в зоне тишина, мужики не бунтуют, сидят смирно. А вот братва недовольна – «подогрева» не густо, шнырей не хватает, да и «петухов» молодых на такую кодлу маловато – одних старых козлов на зону берёшь.

– Ладно, – ухмыльнулся «кум». – Будут тебе молодые, а уж отпетушить – это ваша забота.

– Это мы умеем, – осклабился в ответ собеседник.

Так был вынесен этот приговор или иначе, но угодил Костя в «красную» («беспредельную») зону, где его – новичка, ещё толком не разобравшегося в лагерных законах – быстро подставили, «зашкварили» и «опустили». Было безумно больно и унизительно. Правда, передние зубы почему-то не выбили, как это принято, чтоб насильникам безопаснее было. Видимо, решили, что сломали парня окончательно, и бунта не предвидится.

*

На второй день он осторожно выглянул из дома, прогулялся по городу (не подходя близко к магазину) и даже вышел на работу. Казалось, всё было как обычно, никто не оборачивался и не плевался в след, и Костя начал потихоньку успокаиваться, но, выходя вечером со смены, у проходной он заметил парня из Сенькиной компании, издалека показывающего на него пальцем, и понял, что нет – всё только начинается.

Катя к нему не вышла. И в дом не впустили. На крыльце её отец, пьяно покачиваясь и стараясь не смотреть Косте в глаза, тяжело с паузами подбирая слова, промычал, что мол, забудь сюда дорогу. Нечего тебе тут делать.

В этот же вечер, когда оглушённый и растерянный, он возвращался домой, его в первый раз избили. Нападавших было трое, Костя не успел их разглядеть, да и не пытался, а быстро сбитый с ног, лишь привычно закрывал голову руками и сжимался в комок, стараясь защитить пах. Через день его вызвал начальник цеха и, не поднимая взгляд от разложенных на столе бумаг, предложил написать заявление, не дожидаясь сокращения или, того хуже, увольнения по статье. Костя не стал выяснять, какую статью ему подберут, и заявление написал. Били его теперь регулярно, стоило ему показаться на улице. Один раз кто-то из компании, отпинав скорчившегося на земле, ещё и помочился на него. Били, но пока не насиловали, хоть постоянно и угрожали – понимали, что если уж дойдёт до края, и Костя обратиться в милицию, то за это статья будет посерьёзнее. Его тело, отвыкшее за недолгую свободу от постоянной боли, быстро вспомнило единственный известный ему защитный механизм – повышение порога, безразличие и отупение – то, что спасало все эти бесконечные четыре года. Через несколько дней после той встречи у магазина, группа пьяных парней, весело матерясь, расколотили тёмным вечером все выходящие на улицу окна в его доме. Он сидел, сжавшись на полу в неосвещённой кухне, пристроенной со стороны двора, и раскачивался, обхватив голову дрожащими руками. Плакать он разучился на второй год, когда стало ясно, что никакого условно-досрочного не будет, что пока начальство в сговоре с блатными не подберёт и не пригонит в зону подходящей замены, его не выпустят.

Раз он попытался зайти в церковь. Спрятался за выступом стены, дождался, когда разошлись после вечерней службы прихожане – три старухи, да пяток средних лет женщин в платках – и нырнул под руку закрывающему дверь дьяку. Поп – сухощавый, высокий, с аккуратно постриженной бородкой – поначалу замахал крупными холёными руками, мол, поздно уже. Потом сжалился, согласился выслушать.

– Святой отец, – откуда ему было знать, как обращаться к попу, и эти слова сами всплыли из подсознания, из каких-то давно забытых детских книжек. Что-то оттуда, из тех давних, мифических времён, когда ещё была жива мама, и он маленьким неловким Буратино бежал в школу с колотящим по спине ранцем, зажав под мышкой затрёпанную библиотечную книжку. Тогда его ещё не били за малейшую оплошность, не насиловали и не заставляли сосать чьи-то члены. Поп не перебил, не поправил, но, как только начался сбивчивый рассказ, по тому, как вздрогнул батюшка, и хоть и сдержался – не отпихнул, а лишь отшатнулся – понял Костя – зря он сюда пришёл. Впрямую не выгнали – Бог милостив – посоветовали чаще молиться, каяться, но руку для поцелуя не протянули.