Читать книгу: «О людях и богах. Рассказы», страница 2

А русский бог с женою своею, Природой-Матушкой, стали на планете Земля жить-поживать да истого добра в людских сознаниях наживать.

Вот и сказочке сей подошёл конец, а кто слушал её и слышал – вестимо, что молодец. А то как же!

Искушение Иисуса

– Верить! Верить надо, Сатана. А ты не веруешь…

Иисус поднял голову, мельком взглянул на горячее, клонящееся к закату солнце и перевёл взор на пылающую от зноя каменистую равнину. Воздух, казалось, был подобен раскалённому воздуху печки, в которой его мать выпекала хлеб.

– А кому верить? – резко воскликнул Сатана. – Богу? А где он, этот бог?.. Ты глупец, братец – бога нет, и никогда не было. Мир существует сам по себе. Мы и есть боги. Всё в нашей власти… Так бери эту власть и пользуйся! Пользуйся, понимаешь! Извлекай из мира пользу!

Иисус вздохнул и скрестил руки на груди.

– Пользу… – усмехнулся он устало и грустно, после чего твёрдо добавил, глядя своему собеседнику прямо в глаза: – А разве ты не ведаешь, брат Сатана, что польза для одного лишь себя обязательно обернётся для тебя же вредом? Это ведь будет и будет непременно, как ни крутись по жизни, как в ней удобно ни устраивайся…

– Чушь! – фыркнул Сатана.

– Нет, не чушь. Правда! Вот ты говоришь, что Бога нет. А разве тот великий образ мироздания, который существует во многих и многих сознаниях, не есть Бог? Образ, к которому стремятся эти светлые сознания? Он благ. Он воистину и полностью благ. А потому вечен.

– Вторая чушь! – надменно ухмыльнулся Сатана. – Чушь несусветная! Живи здесь и сейчас – вот мой девиз! А здесь и сейчас я вполне счастлив и нахожусь во благе. И так будет всегда. Да, всегда – вечно! Или ты считаешь иначе? Тогда ты фантазёр. И дурак. А дураков бьют…

– Но ты же знаешь, что Бог есть? К чему зря кривляться?

– Ладно, знаю… Ну и что с того? Бог никого не карает. Вернее, он карает дураков. А я умный. Я самый умный в мире! И я всегда найду способ быть во благе. В своём отдельном благе. Благо, богатство – это божественно! Значит, я угоден богу. А вот ты – нет, не угоден, раз бедствуешь.

– Я не бедствую.

– Э-э, босяк! Что есть богатство, как не урывание себе блага? А бог и богатство понятия сродные.

Иисус снова усмехнулся, и его сияющие глаза весело сверкнули.

– Эх, братец, братец, – покачал он головой, – ты считаешь себя умнее самого Бога? Шире Его и глубже? О, гордость!..

– Да не считаю я так, не считаю! – отрезал Сатана недовольным тоном. – А впрочем… почему бы и нет? Я часть Ничто. Того Ничто, что бесконечно, того, что и назвать-то нельзя. И понять нельзя тем более… Но ведь и бог наш из того же непонятного теста. Поэтому я также древен и изначален, как всё, как бог… Или как само это Ничто. Как сама Бесконечность! Я, как некая суть, всегда останусь сутью. Ничто ведь всегда было и будет чем-то. Я имею право так считать.

Он подумал несколько мгновений и раздумчиво произнёс:

– Даже если я и ошибаюсь, бесконечная безграничность предполагает беспредельную свободу. Получается, что я прав. Причём… прав всегда!

– Ну, так и исчезни навсегда, – спокойно сказал Иисус.

– Хм! Исчезни… – криво усмехнулся Сатана. – В своё время исчезну, дорогой, в своё время…

– О! – поднял вверх указательный палец Иисус. – Значит, ты не свободен, как всё время тут хвастаешь. Ты, так же, как и все мы, целенаправлен. А, значит, не всё можешь себе позволить. Исчезнуть, – такую ничтожную малость, – и то не можешь.

Иисус рассмеялся.

Сатана недоумённо уставился на своего оппонента, некоторое время, выпучив глаза, на него взирал, и вдруг оглушительно расхохотался, подняв руки к небесам. Стая ворон, сидевшая на земле невдалеке, резко поднялась в воздух. Несколько крупных камней сорвались с утёсов и с грохотом покатились в пропасть. Вдалеке прогремело что-то похожее на гром.

– О, сущее! – раскатисто воскликнул Сатана. – Вот это шутка!

Он перестал смеяться, сверкая чудесной белизны зубами.

– Я знаю, что если ты, братец, меня не послушаешь, то можешь довольно жалко и позорно погибнуть, после чего твои глупые последователи придумают легенду о том, как я тебя искушал. Но сейчас-то как раз ты меня искушаешь. И довольно убедительно, надо отдать тебе должное. Забавно, забавно…

Сатана уселся на плоский камень, опёршись широкой спиной о валун и вытянув вперёд ноги. Какое-то недолгое время он молчал, словно собираясь с мыслями. Иисус смотрел в зыбкую даль, подкидывая на ладони несколько горячих камешков… Сатана сдвинул брови и посуровел. В его тёмных глазах светился ум. Выражение лица было непреклонным и выдавало предельную властность и решительность.

Наконец, он нарушил молчание.

– О бесконечности болтать бесполезно. Нет пользы… Это пустое… Мы с тобой такие сущности, которые оцениваются только лишь и единственно реальными делами. В результате исполнения наших дел происходят различные изменения. Мы работаем…

Он плавно провёл рукой перед собою, одновременно грациозно изгибая её. Получилась волна, или след змеи на мягком песке.

– Вот-вот, – заметил Иисус. – Это и есть твоя сущность.

Сатана растянул губы в артистической ухмылке. Глаза его сощурились, и в них блеснули хитрые огоньки.

– Именно! – подтвердил он. – Это и есть моя сущность… Я так и построил мою реальность… Из всеобщей, заметь, или божьей реальности… Мой мир прочен, разнообразен, прекрасен! И в нём никогда – подчёркиваю, никогда! – не бывает покоя. Всё находится в движении… И в нём не бывает скуки.

– Неужели? – воскликнул Иисус и зевнул.

Словно не заметив прозвучавшей издёвки, Сатана выспренно продолжал:

– В моём мире имеется и постоянство.

– Постоянство изменения…

– Да!

– А также постоянство разнообразных измен, подлостей, коварства, страха, тревоги, боли, жути, и так далее…

– О, это только половина! А что ты скажешь насчёт второй половины?

– Ты об удовольствиях всевозможных что ли? Скажу лишь то, что здешнее вино действительно сладкое, да зато… похмелье горькое.

Сатана изогнул одну бровь и стрельнул в Иисуса пронзительным взором.

– Увы, братец, увы, – развёл он руками. – Такова жизнь… После подъёма непременно идёт упадок. После роста и расцвета – усыхание и уменьшение. А бывает, наступает вот что: пу-ф-ф!

Он быстро надул щёки и толчком выпустил изо рта воздух.

– Да, мой мир несовершенен, – энергично продолжил он. – Он развивается… И я желаю его сделать – со временем – куда более блестящим и прекрасным. Мне нужны толковые соратники, помощники, а также новые идеи, и сила духа, чтобы укрепить и обезопасить мой мир.

– За счёт другого мира и других миров, – твёрдо сказал Иисус и прилёг на валун, опершись локтем о его горячую гладкую поверхность. – Ничего у тебя не получится. Ты уже миллиарды лет тут строишь, а принцип всё тот же у тебя остаётся. Всё рушится у тебя…

– Мой принцип – в силе красоты и в красоте силы!

– Отчасти, лишь отчасти… Причём в малой части. В большей же он проявляется иначе: в безобразии слабости и в слабости безобразия.

– Но у меня слабое постепенно исчезает, поглощаясь сильным. И со временем – я абсолютно в этом уверен! – в моём мире будет только лишь сила и красота.

Иисус поменял позу, сел и положил кисти рук на колени. Его фигура была расслаблена, а лицо совершенно спокойно.

– Сатана, ты змей, – произнёс он сочувственно. – Твой символ – это ты сам, свёрнутый в кольцо и пожирающий собственный хвост, не понимая и не чувствуя, что пожираешь ты самого себя.

– Почему же? – не согласился с ним Сатана. – Очень даже понимаю…

– В твоём мире, – продолжал Иисус, – первые всегда жрали и будут жрать последних. Это вечное убегание от плохого к временному и относительному хорошему. И плохого у тебя явно больше. Хорошего – меньше. Голова змея явно уступает в размерах пожираемому телу. Для всех у тебя места под солнцем не хватает. И никогда не хватит – принцип власти и принцип разделения этого ни за что не позволят.

– Хм, хватит, ещё как хватит…

– Нет, не хватит, брат, не хватит… Твой мир, как на легендарной черепахе, стоит именно на плохом. Плохое – страх, ужас, чрезмерность и боль – у тебя основа основ. И если тебе удастся построить свой мир до самого конца – этот конец будет поистине ужасен. Ты даже не можешь себе представить, насколько ужасен.

Иисус умолк.

Сатана надолго замолчал. Он сидел по-прежнему спокойно, обхватив себя мощными руками за бока и постукивая по рёбрам холёными сильными пальцами. Солнечный лучик, попав ему в слегка ощеренный рот и отразившись от блестящей поверхности переднего зуба, сверкнул мимолётным весёлым бликом.

Сатана посмотрел на Иисуса внимательно и проникновенно, и растянул губы в снисходительной ухмылке. Она не была искренней.

– Ну, ладно, – прогудел он мощно. – Я таки могу с тобой согласиться, братец… Не во всём, конечно, но во многом, даже почти во всём, если хочешь…

Иисус тоже усмехнулся и покачал головой.

– Скажи мне, брат, – Сатана устремил пытливый взор прямо в глаза Иисуса, – ты считаешь, что наш Отец прав полностью?

– Да, – немедленно ответил Иисус. – Именно полностью.

– А я, получается, ошибаюсь тоже полностью, так?

Иисус посерьезнел и посмотрел Сатане в глубину его мерцающих глаз.

– В том-то и дело, – сказал он печально, – что в твоём мире половина, если даже не большая часть, истины и добра. И ещё красоты. И справедливости. И чего ещё хочешь – любви, терпимости, доброты, самопожертвования, подвига…

– Вот-вот! Этого у меня навалом! – радостно воскликнул Сатана.

– Но это преследуемая часть, – не согласился с его восторгом Иисус. – Половина обороняющаяся… А надо наоборот… Правит-то у тебя зло. Насилие правит и хитрость.

– Сила и ум!

– Ну уж нет! Именно насилие у тебя рулит – сила безрадостного принуждения для ведомого большинства. И хитрость – ум-оборотень.

– Но у этого большинства имеется шанс сделаться лучшим меньшинством! – хлопнул себя по колену Сатана. – Но для этого большинству надо стать именно лучше, то есть сильнее, крепче, богаче, здоровее, прекраснее… Это как бы некое духовное сито, сквозь которое проходят лишь достойные.

– Достойные выпасть в осадок, – продолжил за него Иисус. – Ведь сквозь сито проскальзывают лишь самые мельчайшие. А если это сито духовное – то мельчайшие духовно. О, сатанинский перевёрнутый мир! Отбор здесь идёт по худшим. А дерьмо всплывает наверх, поближе к солнечному свету.

Сатана сжал зубы и сверкнул очами.

– Не согласен! Мой мир существует так долго, потому что он построен на правильных принципах.

– И из них главный – поменьше отдать, а побольше взять?

– И что из того?.. – Сатана вскинул брови, – Если мир существует так долго, то само его существование говорит о гениальности построения.

Иисус улыбнулся и несогласно покачал головой.

– Ну уж и гениальности… Поистине, вот безудержное хвастовство и желание продать негодный товар под видом наилучшего… Лицемерие и ложь, пошлость и крикливое кривлянье – вот лицо сознания твоего мира! За миллиарды лет у тебя не появилось настоящего вселенского разума. Так – животный, жёстко запрограммированный умишко. Даже земные люди и те в большей своей части настоящие животные, поэтому и разум у них какой-то извращённый… За всем этим стоит духовная ущербность, пустота. Все блага, которыми владеют твои лучшие – ворованные. Ты ведь и сам вор по большому счёту. Жаль, но ты это до конца не понимаешь. Ибо ты не совсем разумен. Умён – это да, этого у тебя не отнимешь, а вот разума, единого ума, – и Иисус с сожалением развёл руками, – у тебя явно не хватает.

Сатана заёрзал на своём камне, проявляя очевидное нетерпение. Самоуверенность и спокойствие начали его покидать.

– Послушай, братец, – жёлчно процедил он, – я не вор. Я беру своё по праву. И беру не у бога.

– А у кого тогда? Может быть, у своего благословенного Ничто?

– Да, именно так! У Ничто! Или у Всего! Это в данном случае всё равно. Но тебе, я гляжу, этого не понять…

Иисус медленно, превозмогая очевидную усталость, поднялся на ноги и подошёл к Сатане. Тот сидел выпрямившись, словно струна. В его крупной фигуре более не чувствовалось былой расслабленности и грации, в напряжённой позе сквозила скованность и агрессия. Тёмные глаза смотрели зло.

– Тогда зачем тебе я? – просто спросил у него Иисус.

Сатана тоже встал и сделал пару шагов навстречу Иисусу. Он застыл в гордой позе – высоченный, статный, с крутой выпяченной грудью, напоминавшей наковальню кузнеца, с широким разворотом покатых, налитых плеч. Это был прекрасный образец идеальной атлетической фигуры.

Макушка Иисуса не доходила ему и до подбородка. Внешний контраст между братьями был воистину велик. Рядом с писаным красавцем в невероятно прекрасных переливающихся всевозможными цветами одеждах стоял худой, с впалыми щеками бродяга в грязном одеянии и стоптанных сандалиях. Его волосы были пропылены и давно не чёсаны. Однако глаза сияли ровным светом, а лицо было совершенно спокойным.

Наступила недолгая пауза. Оба молчали, глядя друг другу прямо в глаза.

Вдалеке раздался грохот камнепада. Тявкнул шакал. Солнце в знойной дымке мириад мельчайших пылинок, висящих в перегретом воздухе пустыни, садилось за ближайшую безжизненную гору. Близились сумерки.

Оба понимали, что пришло время развязки.

Сатана первым отвёл взгляд, обвёл сузившимися глазами горизонт, а затем быстро вперил вспыхнувший неземной силой взор в очи Иисуса и положил свои тяжёлые грубые руки на слегка от этого поникшие плечи брата.

– Я прошу тебя, Человеческий Сын, – рокочущим зычным басом прогрохотал Сатана, – помочь мне в руководстве моими владениями! Влей ту могучую струю добра и любви в мой царственный мир! Стань со мною в единый строй! Ты будешь первым после меня владыкой мира! Я дам тебе полную – почти – власть над ним. Подумай, сколько ненужных и глупых страданий удастся избежать всему сущему, если править в моём мире будешь ты! Весь мир изменится в лучшую сторону, – и Сатана величественно обвёл правой рукой вокруг себя. – Мы придём к богу рука об руку и сдадим ему своё творение со славой и с гордостью! Ну!!!

Иисус не спеша снял левую руку Сатаны со своего плеча и коротко ответил:

– Нет.

– Но почему?! – изумился Сатана, отстраняясь от брата и делая шаг назад.

– Нам с тобой не по пути. Ты не понимаешь главного. Да, вечность длится лишь одно мгновение, и если ты несчастен в этом, единственном своём мгновении – ты вечно несчастлив. Но не забывай, что ты – часть всего. И если ты отделяешь эту часть для получения вечного отдельного блага, то ты в других своих частях будешь вечно страдать. Перестань быть гордецом и эгоистом – тогда и поговорим…

Иисус повернулся и пошёл прочь по склону горы.

Пройдя несколько шагов, он остановился, обернулся назад и промолвил:

– Пожирателем собственного хвоста я не буду никогда. Но и ты рано или поздно поймёшь несправедливость этого принципа. Жаль, что не сейчас. Очень, очень жаль…

Сатана опустил голову. Потом поднял её и негромко изрёк какие-то гортанно-шипящие слова, очевидно, злобные и ядовитые ругательства. Он с презрением и ненавистью сплюнул на землю, и в тот же миг тень от горы полностью закрыла его. Ещё через мгновение Сатана пропал из виду, и только длинная чёрная змея неспешно заструилась между горячих выщербленных камней.

Иисус же продолжал подниматься по склону горы. Он больше не оглядывался назад. Красное заходящее солнце торжественно освещало ему его нелёгкий путь.

Диоген и Александр

Диоген неподвижно лежал на тёплом сухом песке. В эти утренние часы солнце было особенно нежным и ласковым. Оно приятно грело бронзово задубелую шкуру старого бродяги и делало её ещё темнее. Диоген находился сейчас в своём естественном виде. То есть без одежды. Его старый поношенный плащ валялся в паре шагов от него, прямо у выщербленного огромного пифоса, в котором философ жил всё последнее время. За исключением, конечно, тех месяцев, когда он отлучался в Афины или ещё куда-нибудь. Что ни говори, а Коринфский Краниум был для него местом гостеприимным.

Киник машинально прислушался. В стороне послышался нестройный говор. И шум шагов. На слух он определил, что толпа невесть кого движется в направлении его берлоги. Он открыл один глаз и нехотя глянул в ту сторону. Да, так и есть – идут, несомненно, к нему. К кому тут ещё идти-то, когда в этом портовом углу ничего интересного отродясь не бывало. За исключением, естественно, его собственной скромной персоны.

На лице старика не дрогнул ни один мускул. Подперев для удобства лысую голову правой рукой, он по-прежнему наблюдал за приближением людей одним своим выпученным круглым глазом. Выражение лица у скандального мудреца было при этом вполне равнодушным и совершенно невозмутимым.

Через пару минут группа из примерно тридцати человек приблизилась к обиталищу философа и остановилась невдалеке, окружив лежащего Диогена полукругом. Шедший впереди всех высокий, крепкого телосложения молодой мужчина, одетый в тонкий дорогой хитон и обутый в позолоченные сандалии, сделал знак своим спутникам замолчать. Говор и бурчание в толпе тут же стихли.

Молодой человек неспешно подошёл и встал буквально в полушаге от распластанного загорающего философа. Сверху вниз он глянул на Диогена и осклабился в понимающей усмешке. Его волнистые светлые волосы были тщательно зачёсаны назад. Широкое скуластое лицо казалось решительным и волевым. Светло-серые глаза излучали иронию.

– Приветствую тебя, о, Диоген! – довольно низким и звучным голосом поздоровался он. – Ты лицезреешь пред собою великого царя Македонии и всей Эллады Александра. Рад видеть тебя в добром здравии в этом чудесном месте!

Диоген открыл второй глаз. Против ожидания Александра он не вскочил на ноги и даже не встал перед своим повелителем. Не спеша облокотившись о правую руку, он, прищурившись, поглядел на молодого царя и ответил ему совершенно спокойным голосом, как будто перед ним стоял не правитель Македонии и всей Греции, а какой-нибудь лавочник или даже бездомный лишенец:

– А я, к твоему сведению, Диоген, собака.

Невозмутимость и очевидная наглость прославленного киника вызвала в толпе придворных явное недовольство. Кое-кто даже сделал движение поднять строптивого философа на ноги при помощи чувствительного пинка. Однако Александр думал иначе. Решительным взмахом руки он остановил слишком уж ретивых и скорых на расправу приближённых, стрельнул острым взором по сторонам и, усмехаясь, перевёл взгляд стальных своих глаз на лежащего пред ним старикашку.

– И что же ты делаешь тут, человек-собака? – спросил он у философа, улыбнувшись и покачав головой. В его гордой осанке не чувствовалось ни тени обиды или даже простой растерянности. Он выглядел вполне по-царски даже у ног валявшегося на грязном песке старого босяка.

– Как и положено собаке, – тем же тоном ответствовал Диоген, – я занимаюсь чисто собачьими делами. Тем, кто бросает мне косточку, я виляю хвостом, не дающих мне ни куска я облаиваю, а тех, кто пытается угостить меня палкой, я иногда кусаю.

– Ха-ха-ха-ха! – искренне и громко расхохотался молодой царь. Покорная ему придворная толпа нестройно расхохоталась тоже.

– И что же, ты совсем меня не боишься, а? – с нехорошим огоньком в глазах спросил Александр. – Совсем-совсем?..

– А ты есть кто? – в свой черёд спросил его киник. – Ты добро, или зло?

– Я-то? Конечно, добро.

– Ну, коли так, то чего же мне тебя бояться, – развёл слегка руками Диоген. – Вот если бы ты оказался злом, тогда дело другое.

Александр рассмеялся снова, и даже громче прежнего. Толпа расхохоталась вместе с ним, уже гораздо живее и слаженнее, чем в первый раз.

– Воистину, люди говорили мне правду, Диоген, – явно играя на публику, воскликнул, подбоченясь, Александр. – Они не напрасно восхваляли твоё остроумие. Ты действительно великий философ! Скажи – что я могу сделать для тебя? Я царь и поэтому любое твоё желание постараюсь выполнить по-царски.

Диоген не торопясь почесал себе бороду, потом также не спеша почесал у себя в паху и, бросив на повелителя народа лукавый взгляд, просто ответил:

– Хорошо. Одна просьба у меня к тебе имеется. Будь так любезен, великий царь – отойди-ка на шаг в сторону. Ты заслоняешь мне солнце, а я не люблю быть в тени.

Хохот, вызванный этими словами человека-собаки, был поистине гомерическим. Александр, пребывавший, как видно, в хорошем расположении духа, смеялся, пожалуй, громче и дольше всех прочих. А отсмеявшись, он подошёл к бочкообразному пифосу, с любопытством заглянул внутрь, постучал по нему костяшками пальцев и заинтересованно спросил:

– Ты действительно живёшь здесь, Диоген? Хм. А что – тут сухо. И, наверное, весьма удобно, а? Ну а как ты уберегаешь своё жилище от косых струй сильного дождя?

– Да ничего нет проще, царь, – нехотя молвил в ответ Диоген. – Если струи идут наискось, я просто-напросто поворачиваю пифос по ветру, и внутри остаётся сухо.

– Да, это мудро. Для подобного сложного умозаключения нужно быть настоящим философом. Простому уму об этом ни за что не догадаться, – с очевидным сарказмом объявил Александр. Публика снова расхохоталась. А царь заглянул внутрь пифоса и короткое время с любопытством его осматривал.

Диоген тем временем, кряхтя, поднялся на ноги, потянулся своим крепким, загорелым, хотя, конечно же, старым телом, а затем облачился в свой видавший виды серого цвета плащ.

– Если ты желаешь говорить со мною как философ с философом, а не как актёр в балагане, – спокойно сказал он Александру, – то будь любезен, Филиппид, отгони куда-нибудь подальше эту свору подхалимов и льстецов. Иначе толку не будет… Впрочем, – добавил он, зевая, – я на этом не настаиваю. Ты царь и поэтому волен поступать как тебе заблагорассудится.

Всё с той же снисходительной усмешкой на лице Александр махнул рукою, приказывая толпе удалиться подальше от них. А когда его приказание было выполнено, царь подпрыгнул и уселся на пифосе, колотя пятками по его глиняной поверхности.

– Да, Диоген, я философ, – сказал он не без гордости в голосе. – Философ на троне. Разве не это является высшим благом для народа, а?

Диоген уселся напротив Александра прямо на песок. В его расслабленной позе было даже больше непринуждённости, чем в гордой позе молодого царя.

– Философ, говоришь… – пробормотал он, а потом усмехнулся и покачал несогласно лысой головой. – Нет, ты не философ, парень. Ты человек крайностей. А таковой быть философом не может.

– Каких ещё крайностей? – удивлённо вскинул брови Александр. – Поясни…

– Ладно, – охотно кивнул Диоген. Потом он немного помолчал и спросил своего собеседника вот о чём: – Скажи мне, царь Александр – ты вершина или низ?

– Хм. Вершина, конечно, – скривил губы Александр. – Царь не может не быть вершиной. Он стоит выше всех прочих людей.

– Ага, – кивнул плешивой башкой Диоген, после чего указал пальцем куда-то в сторону. – Тогда глянь-ка туда. Видишь тот большой кипарис?

Невдалеке от них росла небольшая кипарисовая роща. Ближайший к ним огромный кипарис, казалось, своей острой вершиной устремлялся в самое небо.

– Ну, вижу…

– Так вот, если ты и в самом деле вершина, то ты стремишься в пустоту, в ничто. И ты слишком тонок тогда и слаб, чтобы быть невозмутимо спокойным. Любой ветер колышет и гнёт тебя, куда только захочет.

Словно в подтверждение его слов подул лёгкий ветерок, и вершина кипариса зримо закачалась.

– Вот видишь, – усмехнулся довольно киник, – даже боги подтверждают мои слова.

– Я стремлюсь не в пустоту, а к солнцу! – воздев руку к небесам, парировал слова оппонента Александр. – Значит, так угодно богам. И я рад, что стою на самой вершине, а не тухну где-нибудь в замшелом низу.

– Ну что же, радуйся, царь, – спокойно ответил Диоген. – Покуда жив ещё… А там, глядишь, налетит какая-нибудь буря – тресь! – и верхушки как не бывало. А может быть, и с корнем дерево вывернет, если корни у него окажутся слабыми. Оно ведь всяко на свете бывает…

– Тогда кто есть ты, собачий философ? – простёр руку в сторону Диогена Александр. – Неужели корень?

– Ага, корень. А то кто ж!

– Хм, значит, мы с тобой являемся этакими противоположностями? Этакими разными концами одного и того же, да?

– Вроде да…

– А весь остальной народ – это будут ствол и ветви?

– Очень может быть…

Александр скрестил руки на груди и уставился на киника с откровенно презрительной миной на лице.

– И в чём же состоит твоё счастье, Диоген? – спесиво промолвил он. – В чём твоя особая радость, отличная от моей радости? Или даже лучшая, нежели моя?

Диоген снова почесал свою всклокоченную бороду. Потом он пытливо поглядел на молодого человека и ответил ему так:

– Моё счастье состоит в том, что я есть основа человеческой жизни. Я могуч и неистребим, как неистребимы корни диких трав в земле.

– Какая чушь! – презрительно фыркнул на это Александр. – Да ежели хочешь знать, я могу убить тебя одним ударом этого кулака, – и он продемонстрировал своему оппоненту весьма внушительный кулачище. – Или прикажу своим воинам удавить тебя или утопить, как крысёнка. И ты исчезнешь в один миг, как исчезает клоп под твёрдой пятою. Чмяк! – и тебя уже нету! Ха!

Диоген усмехнулся тоже, но не зло, как Александр, а снисходительно и спокойно.

– Ну что же, – согласно кивнул он. – Это правда, ты можешь легко меня убить. Но я, как отдельная бренная плоть, и так исчезну в свой срок. Однако я, как жизненная человеческая стихия, – и киник сделал тут внушительную паузу, – вовсе не пропаду. Ибо мой образ жизни, – воздержный от лиха и простой, – куда более правилен, чем твой, то есть грозного и распущенного царя. Мой образ крепче и выносливее твоего искусственного и фальшивого образа.

– Это почему же так?

– Потому что я живу по велению природы, а не по прихоти вздорного человеческого ума.

– И!..

– И поэтому я истинно счастлив. Счастлив здесь и сейчас, а не где-нибудь, хрен знает где, и когда-нибудь, хрен знает когда. У меня, в отличие от тебя и подобных тебе, есть всё. Всё главное! И есть оно практически всегда или почти всегда.

Лицо Александра затвердело. Короткое время он высокомерно глядел в немигающие очи старого философа, а потом воскликнул со злобой в голосе:

– У тебя нет ничего! Кроме этой гнусной глиняной дыры и грязного рваного плаща. Ты нищий, собака Диоген! Ты жалкий изгой! Ты полное ничтожество!

И он злорадно хохотнул.

Однако киник даже не шевельнулся. Его выцветшие светлые глаза всё так же спокойно и насмешливо изучали надувшегося подобно петуху царя.

– Говоришь, нету ничего? – усмехнувшись, покачал он головой. – А может быть, это ничего и есть всё, а?

– Как это всё? Что ты мелешь, сумасшедший?

– Ну вот, к примеру, у меня имеется земля под ногами. Она ведь есть, а? Я же сижу на земле, не правда ли? Ответь.

– Ну, есть…

– Добро. Идём далее. Я дышу воздухом нашей планеты, как и все существа земные. Или ты, может, скажешь, что этот воздух мне не принадлежит?

– Да… вроде принадлежит. Тут особо не поспоришь…

– А свежая вода, которую я вправе пить когда мне того захочется, разве не моя, а?

– Твоя.

– А это светлое и тёплое солнце, греющее меня своими ласковыми лучами, разве не моё?

– Оно в такой же степени твоё, как и всех прочих.

– А кусок хлеба с сыром, которые подают мне добрые люди за то, что я учу их правде, разве не мой?

– Ну, твой, твой…

– Поэтому, царь, у меня есть основное и главное, что служит фундаментом человеческого счастья.

– Ну а различные лишения тоже тебя, наверное, радуют? Жар тебя что ли не печёт и холод не морозит? И голод не терзает? Или как?

Лицо Диогена расплылось в счастливой улыбке. Он посмотрел на македонца с оттенком жалости во взгляде.

– Так же как и всех, всё это меня касается – ответил он просто. – И даже больше, чем прочих… Однако я радуюсь этим испытаниям, как никто другой. Мне люб суровый холод, ибо он делает меня крепче. Я не пасую перед удушливой жарой, поскольку я вынослив. Я могу долго терпеть голод, и от этого делаюсь лишь здоровее. Я радуюсь каждому посланному мне богами препятствию и упражняюсь духом в их преодолении. Поэтому я есть духовный атлет, и меня вовсе не страшат лишения.

– Хэ! – мотнул головой Александр. Слова киника заставили его взглянуть на вещи несколько с другой стороны. С той стороны, которую он не знал и подсознательно боялся. Но признавать правоту Диогена он не спешил.

– Ну, а что же во мне такого плохого, что ты не принимаешь своим больным разумом? – спросил он с явным любопытством. – Если оно конечно есть, это нечто.

– Тяга к лиху – вот что, – бесстрастно ответил Диоген. – Не научившись получать радость от основного и главного, ты и тебе подобные мечетесь по жизни, как безумные, в поисках неистинного и преходящего. А уловив на короткое время это преходящее, вы испытываете лишь чувство удовлетворения. Самое большее, что вы в силах испытать – это краткое бешенство удовлетворённой страсти. Которое рано или поздно проходит, вызывая в душе след опалённости собою и вкус горечи утраты. Вы не упражняетесь в достижении истинной радости. Которая никогда не проходит, и которая всегда с тобой.

– И ты хочешь меня убедить в том, что ты живёшь правильнее меня и моих товарищей?

– Конечно, хочу, – кивнул в ответ Диоген. – Однако это очень трудно сделать. Боюсь, человеческая духовная болезнь сильно запущена. Её, наверное, в силах вылечить лишь сам Зевс. Или какой-нибудь более сильный бог.

– Ты дурак, – презрительно перебил его Александр. – Я и все прочие творим великие дела! А ты ничего не делаешь и лишь впустую болтаешь разные глупости. Если все начнут жить по-твоему, вся цивилизация тут же рухнет и превратится в скопище грязных животных. Разве я не прав?

– Хэ! – усмехнулся киник. – Вовсе она и не рухнет, наша человеческая цивилизация. Ваша, та да, действительно когда-нибудь рухнет. И ничуточки её будет не жаль. Поскольку, отталкиваясь от основы, как от чего-то пустого и нестоящего, она пришла в тупик ненасытной алчности, свирепой жестокости и неразумного приложения своих знаний. А если цивилизация вернётся к своим корням и, обретя от постижения этих корней истую радость и счастье, пойдёт по дороге разума и божественности – то честь ей будет и хвала!

Некоторое время Александр молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Потом он обратился к кинику вот с каким предложением:

– Докажи на конкретных примерах, что ты более прав, чем я!

– Это вряд ли у меня получится, – покачал головой его собеседник. – Ведь ты есть плоть от плоти этой своей цивилизации. Ты сосёшь самые сладкие её сосцы. Ты пьян от впивания её отравленного молока.

– Э-э! – махнул рукою царь. – Так я и думал… Ты пустобрёх! Твоя жизнь бессмысленна и пуста. Ты вообще-то растение, а не человек. Или животное… А я желаю завоевать весь мир! – и он так сжал руку в кулак, что побелели костяшки пальцев. – Весь мир, понимаешь, чудак! Ты, наверное, знаешь, что только что вся Эллада встала под мои стяги в великом походе на дряхлую и развратную Азию?