Читать книгу: «Гришка Отрепьев», страница 2

Игумена чуть удар не хватил, чуть сердце не лопнуло. Сидя на стуле, прохрипел: «Воды!..» Григорий кинулся к ведру деревянному, поднёс ему в деревянном ковшике воду. И он пил и лил воду на бороду, которая была похожа на муравьиную кучу. Глотнув водички, игумен пришёл в себя. Встал, стуча посохом об пол, закричал: «Смотри, Гришка, я не посмотрю, что ты – сын дворянина! Не сносить тебе головы!.. И не гордись своим отцом – худородный он у тебя, и только по жалости владык Рюриковичей стал дворянином!.. Богу молись день и ночь, Богу!.. Без Бога – ни до порога! – по такому завету жили наши предки!..» И ушёл. Приказал все книги у него убрать, а его держать в строгости и смотреть за ним: чего доброго, он, начитавшись вольнодумных книг, посягнёт на власть! «Ох, грехи наши тяжкие…» – вздыхал он и шёл в свою келью.

Доложили ему, что не больно он чтит устав монастыря и святые книги. А это до добра не доведёт. До хорошего не докатится. И вот и сейчас он пришёл в келью монаха, а она пуста. Одежда монаха брошена… Куда он ушёл? К полякам. Знал он, что ходил он не раз к врачу-поляку, что был во дворце царя, но потом уехал он с младенцем Дмитрием в Углич. Мог туда поехать, а ещё хуже – за границу… Говорил он, проговаривался при нём, хулил строй царский. Мол, за границей университеты, науки везде, а наш царь-батюшка только и делает, что воюет… Ну и пусть воюет, земли расширяет, государство крепит… «Развратник твой государь!..» Размахнулся игумен – просвистел посох, но успел отскочить отрок. Ловок, шельмец!.. «Да за такие речи – к лошадям его, на конюшню!..» Отрок смиренно принял такое наказание. Ухаживая за лошадьми, стал он лихим наездником.

Зашлось сердце игумена. Кликнул проходившего послушника: «А ну-ка, отрок, беги на конюшню! Пересчитай мне лошадей да срочно явись передо мной, аки солнце в каждое утро является!..» Отрок не понял его слова, но лошадей пересчитал быстро и доложил, что одной нет. Захолонуло у него в груди. «И ищи его теперь как ветра в поле… Куда помчался? В Ливонию, на границу, а там – в университеты в Европу?.. « «Догнать!.. – прохрипел игумен. – Догнать и привезти! Ишь, басурманин! Бога отринул… Да я ему… Посох разломаю!» Наставлял двух монахов на лошадях: «Догнать и привезти ко мне!..» «Не беспокойся, отче! Вдвоём мы не только Гришку поймаем, а и воробья в поле загоняем!..» – уверили они его. И поскакали.

«Ах, шельмец! Ишь как к наукам тянется!.. Вором стал, Бога отринул, спасения своей души не хочет! Да я его!.. Только поймают…»

Но не к наукам спешил Григорий Отрепьев – к высшей власти. Не только древних философов читал он, не только наукой интересовался он, но и высшей власти на Родине захотел он. Он любил её и мечтал о ней, глядя на царские палаты, когда выходил из монастыря. «Грозный был везунчик: и воитель, и бабник. Завоевал земли. Сибирь ему Ермак подарил. А сколько девок попортил!.. Хвалился, что более двух тысяч… И получил французскую болезнь… Почему не я, а Борис безродный сумел стать царём, а я не могу?.. Он убивцем стал, младенца жизни лишил. Народ его за это не больно привечает. А тут – голод… Самый раз стать мне царём… – думал он, скача в сторону польско-литовской границы. – Может, и покатится моя голова с плахи, всё равно это лучше, чем жить в келье и бить бессмысленные поклоны тому, которого никогда не увидишь и не услышишь… Я вернусь к тебе, Русь, но только не иноком…»

Пылил он по дороге, и мысли его были сконцентрированы. Он думал о том, как захватить власть…

Краков скит

…По улице шли двое: Григорий со своим будущим тестем Мнишеком, ко дворцу иезуитов. Григорий верил в Бога, но не настолько. Тот, кто знает подноготную любой жизни, тот немного её недолюбливает. И здесь, идя за ним и боясь споткнуться обо что-нибудь, он спрашивал, вернее, говорил:

– Настолько это важно – католик я или православный? Мне нравится в вашей религии послабление грешникам – это чистилище. У нас жёсткость и неотвратимость наказания Богом – это ад или рай. А у вас: если ты маленько в жизни подкузьмил, то – в чистилище, на правёж. Значит, потихоньку греши… Затевают ссору пастыри из-за любой глупости: крестишься ты двумя перстами или тремя, налево или направо крест кладёшь, взлетела Мария на небо или умерла… По принципу: если ты в армии не так выполнил приказ командира, то тебя могут наказать… Ты познакомь меня с Богом!

– Его нельзя увидеть.

– Тогда дай мне с ним поговорить!

– Его нельзя услышать.

– Тогда почему мы верим в него?!

– Верим – и всё!..

…Пахло горящим елеем, свет от лампады падал на коленопреклонённого Гришку, на аналой с крестом и Евангелием, на пробритую, словно начинающаяся лысина, макушку, пробритую голову иезуита.

– Ты исповедовался – и Бог отпустил тебе твои грехи!

Дмитрий захотел креститься, но у них движение рук – в другую сторону.

– Сердцем ли ты отрёкся от христианства?

– Да.

– Возлюбил ли ты истину нашей церкви сердцем?

– Да.

– Благо тебе, чадо!.. С усердием ли будешь служить ей?

– С усердием.

– Будешь ли стараться пролить свет истинной религии во тьму ереси?

– Это станет целью моей жизни!..

– Прочти Символ веры!

Он прочитал.

– Аминь, – шепнул ксёндз.

– Аминь! – повторил Григорий.

Патер взял с аналоя крест и Евангелие и поднёс его к Отрепьеву:

– Поклянись над этим Святым Крестом Господним и над Святым Его Евангелием, что не ради суетной славы (он повторил за ним), не ради корысти (он повторил), не ради иных ничтожных благ земных (повторил), но ради души, её спасения вступаешь ты…

– Вступаю я…

– В лоно истинной апостольской церкви. В том целуешь Святой Крест и Святое Евангелие. Аминь!.. Теперь следуй за мной. Я проведу тебя в церковь, – сказал духовник.

«И что за хренота? – думал Гришка, идя за ним. – Я нарушу всё, и я это знаю, и они почти уверены, но всё равно делают это дело… Недаром говорят: научи дурака молиться, он лоб расшибёт!.. Они же понимают, что я совершаю этот обряд во имя того, что я хочу!..»

В церкви у алтаря его ждал Регони. Несколько поодаль стоял Мнишек.

– Церковь приняла тебя в своё лоно! Закрепить надо таинство твоего миропомазания и Евхаристии…

Гришка опустился на колени. Вокруг слышалось пение служителей церкви. Регони подошёл к нему со святым миром, показал ему части тела, слегка ударил по щеке, буркнул: «Мир ти!..» – что означало, что со смирением должен переносить удары судьбы…

Что делать – цель оправдывает средства! Поступает как истинный политик: делает и говорит, что нравится людям, но никогда не будет это выполнять…

– Теперь ко мне в усадьбу поедем, – сказал Мнишек.

К утру Дмитрий въехал в Самбор торжественно. Его встречала толпа, сидящего на белом коне, лицо выражало удовольствие. Оно было и на лицах встречающих. Горланили: «Дмитрий, виват!..» – И на лице такая радость, словно они вступали на трон.

У Мнишека был бал. Отрепьев говорил Марине, подлетев к ней:

– Станцуем мазурку?..

Она кивнула, счастливая. Он не нравился ей фигурой и лицом, но когда он говорил, что «моя жена должна разделять со мной все опасности на пути к трону», она вздрагивала и опускала глаза. Мысль работала лихорадочно: он – тот человек, который ей нужен! Казалось, этот человек смотрит ей в душу. Он говорит, и с его языка срываются её желания и мысли. И он зажёг огонёк в её душе к нему. Мысль сделаться царицей Великой Руси зрела в ней. От этой мысли ей становилось легко и светло. Что там шляхтич?! Он обладает её телом, но не душой. В конце концов, он просто будет ей принадлежать.

После бала Лжедмитрий удалился. Её в постели любил шляхтич, но ласки его и признания в любви её не трогали. Она дала себе зарок стать женой Дмитрия.

Через некоторое время её стали «обрабатывать» ксёндзы. Нелегко далось ей это. Она знала, что он – слуга её дома, и вдруг такое вознесение! «Меня будет любить мужик!..»

До их обручения её стали «обрабатывать»: «Тебе выпала высокая доля, высокий подвиг, может, даже пострадать для славы Бога!..» И она согласилась с ним обручиться.

…Был ясный августовский день. Сердце Дмитрия легко билось в груди. Были праздники, теперь настали будничные, рабочие дни. Надо было принимать государственное решение. Вон какое воинство вокруг него! И с ними он пойдёт на Москву! И они посадят его на трон!..

В половине октября Самозванец перешёл границу Руси…

…Она не прощала ему даже то, что он не отдал ложку слуге, что он не знает очерёдность блюд, когда ест. Его заскорузлые ногти. И его страсть к семечкам. Когда он говорил со служащими, выпивая: «Пся кровь, у вас настоящего нет? Пьёте какую-то бурду… Где бы самогона достать?!» Доставали… Когда напивался, приставал к служанкам, в сарае на сеновале приставал к женщинам: «Озолочу, любушки! Только дайте утешиться…»

А раз по-пьяне пристал к фаворитке короля. Надрался самогоном и встретил её в вестибюле. Она шла в шикарном одеянии. Но он знал, что её платье сделано на манер фаворитки французского короля. Легко и быстро снималось платье, чтоб королю было доступно тело женщины. Не может же король ждать, когда она снимет свой корсет и панталоны… Всё для него было легко и доступно.

Когда он встретил её в вестибюле, пошёл к ней, раскинув руки, и стал ловить её. Она – в сторону, и он туда.

– Ваше величество!.. – забилась она в его руках.

– Озолочу!.. – дышал он ей перегаром в лицо.

Её лицо пылало гневом, ледяным холодом веяло от её глаз.

– Пусти!.. – толкнула она его.

Он откачнулся в сторону. Она пошла. Он её шлёпнул по заду.

– Ой!.. – вскрикнула она.

Чтоб не огорчать короля, ему не доложили об этом, но она знала.

И когда, сидя за столом, она наблюдала за ним, как он объедает косточки, а концы их обгрызает, чмокает губами, она брезгливо морщилась. И это его прочат ей в мужья!..

Она всё-таки приставила к нему слугу, который консультировал его, как вести себя в обществе. И тот говорил ему, что брать, как есть. Он же, лёжа на постели, рыкал на него:

– А пошёл ты к чёрту! Плевал я на ваш этикет!.. Вот возьму Русь, тогда что ни сделаю, это и будет этикет!.. Ты знаешь, кем я хотел бы быть?

– Кем?

– Змеёй.

– Почему?

– Она ест лёжа!

Смеялся, тряся животом, слуга говорил:

– Я согласен, ваше величество, с вами, что вы будете великим государем!.. Но сейчас, ваше величество, ваш этикет – это ваша ценная дорога к трону. Наш король – добрый человек. Но католики очень чопорные люди…

– Ваши католики мне не нужны! Пока они помогают мне, я их приближу, а потом – пинком под зад!..

– Ваше величество, держите эти мысли при себе! Не дай Бог кто-нибудь услышит… Вы должны помнить о выгоде. Ваши слова не делают вас великим политиком. Надо такие мысли держать в тайне…

И он подошёл к двери, высунул голову, осмотрелся. Убрал голову и закрыл дверь.

– Слава Богу, никто не слышал… – этим как бы говорил, что ему можно доверять, он не тот, другой: предан ему душой и телом, ему можно доверять всё.

Когда его послала к Дмитрию, чтоб научить политесу, он затрепетал. Он понял, что и ветер подул в его сторону. Птица счастья выбрала его. И он эту птицу счастья не упустит. Он будет рядом, будет верен ему, он будет докладывать ей лишь то, что ей известно и видимо. Что, не дай Бог, он скажет ей подобное, что он слышал от него о Дмитрии. Он скорее свой язык вытащит на полметра и отрубит. Но не скажет. Будет рядом. А там, в Руси, он повернёт всё по-своему. И может быть… От той неожиданно прилетевшей мысли он задрожал, передёрнулся и глянул на Гришку: уж не догадался ли он, о чём думает он?.. Он даже дёрнулся и готов был упасть перед ним на колени, просить прощения за мысли свои, за мечту дерзкую… А что? Гришка – царь, а он – приближённый, и « я счастливее всего его»!.. «Так может, его убрать и себя выдать за сына царя? И, если кто против, у меня в руках польская шляхта, отборные войска. И, к чести сказать…»

…Вечер. Возле костра сидят двое – отправил их приближённый к Гришке Отрепьеву. Недалеко пасутся кони. Слышно их фырканье – видно, звери пугают их, потому и фыркают…

Один говорит другому:

– Ох, от этого дела, на которое мы идём, муторно на душе у меня… Грех-то какой – царя жизни лишить!

– Подумаешь, что мы, что ли, убьём Бориску?! Бог убьёт его… Зачем он позволил на Землю явиться такому сильному, с ядом, грибу?.. И зачем люд от мала до велика любит грибы?

– А я почём знаю?

– Вот наша задача – только положить в грибы грибочек бледной поганки. Значит, ни ты, ни я не знаем, какое таинство есть в нём… Из-под земли оно появляется, к деревьям не липнет и на них не растёт…

– Примут ли нас во дворце?

– Мы и не полезем на глаза царю Фёдору… Ох и умён, сатана!.. Сколько лет царствует!..

– Да много ли? Седмицу…

– Какую седмицу?! Царь Фёдор не царствовал, лишь был на троне. А царствовал он же… И хорошо царствовал – кровь не лилась! Только что на нём гибель людей от голода… Бог за наши прегрешения допустил такое… Он-то мог и душу отдать…

– Но не отдал!..

– Хлеб он давал…

– Но не велел открывать хранилища монастырей!

– А то – богово!.. Он не велел забирать у них.

– Я бы забрал, глядя на страдания народа.

– Ты понёс чёрт знает что! Да когда это цари жалели народ?! Каждый возносился до неба, себя считал чуть ли не богом… А как же? Без этого нельзя, если они – радетели государства… Давай спать! За разговором-то и росу не заметили, как она пришла…

Они утихли. Вскоре погас и костёр.

А утром, когда заря на небе, как девица, надела розовый платок, двое подъезжали на конях к Москве. Слезли с коней, отпустили их. Сняли с себя одежду, нарядились в крестьянские рубахи, порты, лапти на ноги, кафтаны, видавшие виды, подпоясали верёвками из конопли и пришли на ферму, где были свиньи. Вскоре они нанялись пасти свиней и ухаживать за ними.

Однажды, когда резали свиней для царского стола, один, вытирая окровавленный нож о тряпку, сказал товарищу:

– Настал час гибели Бориса… Боярами скоро будем! Дело сделаем – царевич нас не обидит.

– Ты чего хошь? Аль надумал что новое?

– Как подкинуть грибочек? Надо его перетереть в порошок и сыпануть в кухне в еду царскую – мясо-то повезёшь на царскую кухню!..

– Как это сделать?

– Я уже истолок в муку бледную поганку… С Божьей помощью это сделаем! Мясцо-то будет отравлено порошком!..

– Смоется он, порошок-то…

– Не смоется! Нож длинный, глубоко в мясо влезет, и внутрь напихаем этого порошка…

– Ох, грех большой! Сколько людей может отравиться!

– Не ной! Будем давать мясо порциями, по частям. Остальные будут лежать на леднике… Укропчиком будем натирать мясцо, чтоб запах любой поганый перебить!

– И то дело!..

– Завтра повезёшь мясо во двор… Да смотри, чтоб дух у тебя был крестьянский! Лапти новые, кафтан приличный надень… Шапка должна быть похожа на шапку Мономаха, хоть она без каменьев и из овчины… Если спросят, почему мало мяса, ответь: мол, велели каждый день теперь доставлять свежее мясо в связи с жарой на улице…

Человек приехал во двор на возке. Вышел дворовый. Посмотрел на лошадь, оценил её взглядом, зевнул и потом обратился к человеку:

– Ты, лапоть, что привёз ко двору?

– Да прислали ко двору шмат мяса, свинину… – с поклоном сказал «крестьянин».

– Ну-ка, что у тебя тут есть? – спустился он с крыльца и подошёл к возку.

В траве зелёной, в полотне грубом и невыбеленном лежал шмат мяса с салом. Посмотрел на него дворовый, поднял:

– Я тебя хорошо не знаю, а ну-ка, лижи мясо!

– Зачем? Для чего?

– Для спроса! Кто спросит, тому – в лоб!.. Не кому-то мясо – самому царю!

– Челядь не ест, что ли?

Холоп рассмеялся:

– Ест… глазами! Да постные щи по полведра… Каждый так ест, словно через плечо выливает… Эх, деревня!.. Ну, лижи, говорю! Да ты язык не жалей, ты его, как собака в жару, высовывай и работай! Ну вот, так-то верней будет, и мне спокойней… Ну будя, а то ненароком разойдёшься – ещё зубами вцепишься! Езжай с Богом!

Мужик кивнул, кинулся на таратайку и, погнав лошадь, не глотал слюну, как верующий мусульманин-фанатик в период поста Рамазана не глотает слюну, он ехал и плевался до первого родника в балке. Подъехав к ключу, он подбежал к нему и стал набирать горстью воду, наливать в рот и полоскать, наклонялся и сливал изо рта воду на землю, крестился и снова полоскал рот и сливал на землю воду. Шептал: «Боже, пронеси!» Дрожал от страха: «А ну как мясо всё пропиталось и я через несколько часов сам умру?..»

Ехал после, говорил: «Страх-то какой! Эдак можно и задом ослабеть!.. Но-о-о, застоялась!..» – заорал он на лошадь, которая шла ленивым шагом. Она рванула и понесла, колёса со спицами слились в сплошной круг. «Но, лярва!» – шумел «крестьянин» и гнал её, пока она не набила пену меж ног и пена клочками летела с неё. Тогда только перевёл её на шаг…

Ждали отравители. Но не получилось у них. Одна из молодых борзых, когда повариха ушла на мгновение в подсобку, забежала, схватила этот кусок и, как волк тащит овцу, бросив её на хребтину, удрала, а за ней – свора собак… И вскоре от мяса осталась мокрая трава – съели и не отравились.

А царь – отравился. Чем – непонятно. Цианиды уже были известны – видно, кто-то ещё «позаботился». Говорят, пищу, которую вкусил царь Борис, потом давали принародно челяди. Собаки съели – и не отравились. И зашептал народ: «Бог это сделал – не угоден он стал Богу! Царевич Дмитрий ему угоден!..»

По Руси – крестьяне, Дмитрия люди, думая, что им уготована расплата, такой «марафон» своим ногам устроили, что не угнаться!.. И решили, что это их рук дело. Раз сбежали, значит, в вине сознались. Так решили все.

Лишь один из челяди втайне усмехался. Это он сумел заменить еду, которую дали собаке, и она съела и не отравилась… Ох как много врагов было у Бориса Годунова! Хоть кровь не лил, но его кровь не пролили – заставили в теле остаться.

Мужички, что уносили ноги на конях, попали под разбойничий свист ватажки. Побитые дубьём, не получили боярства…

И до сей поры так и не знают, кто остановил сердце первого избранного царя Бориса Годунова. Остальные были самодуры, которые топтали свой народ. Да какой народ – великий и умный! И любящий Родину…

…В стане Отрепьева всё было тихо. Лишь говорили меж собой шёпотом деревья, качаясь на ветру, словно осуждали разговор Гришки с боярином. Тот сидел в шубе и в шапке. В избе было натоплено. Весна выдалась холодной, потому и топили печку русскую – со всеми загнетками, почурками и подпечками, где торчали ручки рогачей и цапельников. Широкая донница закрывала под и свод печи. В трубе завывал ночной ветер. Вьюшку печи не закрывали – боялись, что царь Дмитрий, не дай Бог, угорит.

– Боярин, – говорил Григорий, – тебе на Москву надо идти! И в первую очередь надо уговорить других преданных тайно мне бояр. А если нет таких, то надо заставить страхом, и Богом их устрашить. Мол, кому служите – шурину царя – убийцы Дмитрия, опричнику в прошлом, который по лютости был злее, чем в ярости пёс?! Много крови они пролили при моём батюшке, невинной…

– Это как сказать!.. Он ведь, когда Великий собор его избрал царём над нами, столько дел сделал!.. Треть Сибири послал воевод завоевать… Сколько городов велел построить!.. Нечего сказать, деятелен был… Да Бог его не возлюбил… Говорят, кару он навлёк великую на землю за грехи наши тяжкие, за дела наши неугомонные… Не по его душе были деланные. Извёл он из Земли центра огонь, и лаву, и пар воды, что были у поверхности. Поднял он в небеси столпы огня, дыма и куски тверди… И климат изменился, и наступил великий глад… Много лет земля, как девка бесплодная, не рожала… Он амбары свои открыл, людей кормил…

– Ну ты, боярин, слишком много хорошего о нём говоришь!.. Смотри, не перекинься на его сторону!.. Уже одно, что он посягал на священное тело отпрыска Иоанна Грозного… Да Провидение спасло меня!.. Я в страхе дрожал, когда поляк глаза рукой мне закрывал, чтоб не видел я столь кровавый миг, когда народ на тревожный звук колоколен ринулся по теремам и расправился с убийцами моими. Видел я, как мать моя била поленом мамку-предательницу… Много лет ждал я своего часу, по монастырям под чужим именем скрывался. Ждал, когда во мне забурлит желание взять трон, мне по праву принадлежащий… Так что скачи и бояр подбей правдой обо мне: мол, настоящий царь идёт в Москву – занять достойное царское место!..

– А что делать с женщинами? Говорят, они вроде свирепы, как по крови Малюты…

– Его дочь красива и умна, хоть нрава дикого… Её не трогать – пред мои очи предстанет…

– Видел я её: красива, хоть и норовиста…

– Норовистая, пока в руки не мальчика, но мужа попадёт!.. Войдём в Москву, сядем на трон, много добрых дел сделаем… Учить детей будем, всех…

– Как – всех? И крестьянских?

– Да, и крестьянских…

– Как – крестьянских?.. Знатные – я ещё понимаю, этих надо учить. Но чтоб сравнять детей боярских с крестьянскими…

– Иди, Пушкин, учить меня тебе негоже… Поспешай!.. Да позови постельничьего, пусть поспешает – ко сну пора мне отходить…

Пушкин вышел:

– Эй, ирод, где ты?.. Иди, царь зовёт немедленно!

– Тут я, иду… Это меня ты назвал «ирод»?! Смотри, я ближе к телу императора!

– Ладно, нам ли собачиться?.. Иди, поспешай, я, что ли, за тебя это дело буду делать?!

Через некоторое время послышался стук копыт коня Пушкина. Григорий перекрестился, сказал: «Спаси Господи!..» – то ли себя просил спасти, то ли лихого гонца… Уснул быстро, испив из ковшика кваса постельничьего верного, прежде им пригубленного. Во сне видел Марину. Любил и утешал её необыкновенно! Целовал её – мягкую, податливую, лежал на ней… Позволила… Но любил её неестественно – прижимался к ляжке и просто тёрся… Она, красная, смущённая, жалась к нему, молчала. Оба были сильно смущены. Она – необыкновенным его поведением. А он – боязлив и смиренен. Думал, если кто доложит и грозный шляхтич родовитый по её жалобе потребует к себе, то скажет, что бес попутал, но Бог не допустил совершить грех до венчания… Марина лишь хохотнула, когда он подымался с неё. «Ты чего это?» – спросил он. «А так, ничего!..»

Не знал он, что она уже не девочка. Что давно, более года, прошло с той ночи, когда шляхтич, молодой и красивый, которого она часто видела во сне, при тайной встрече в счастье допустила его до себя… И он запьянил эту девочку: губами сперва целовал яблочки грудей, и она сомлела… Тайна эта была на двоих. И они её берегли. Знали: лихо будет им обоим, если воевода узнал бы про это. Гнев, не только Божий, но и его, обрушился бы на них. Не обручены, не венчаны… А чувства – что чувства?.. На чувство есть нехорошая молва… Как она теперь там поживает? Без него… Её отдадут замуж. И она немного плакала тайно о шляхтиче. Почувствовала после великий почёт и уважение со стороны всех окружающих её поляков.

…А Пушкин мчался к Москве. Копыта его коня привели, в первую очередь, к боярину, ему знакомому. В ворота постучал, не слезая с коня, кнутовищем плётки. Конь ронял клочья пены с тела, словно комки снега, переминался с места на место… Успокоительно провёл по его бархатистой шее ладонью, вытер пот с ладони о гриву коня…

– Кто там?.. – раздался грубый голос.

– Открывай – дорогой гость прибыл!..

– Ночью гостей не бывает! – послышался голос со двора, и загремели раздвигаемые ворота.

– Пушкин, ты?! – удивился хозяин, стоявший рядом с холопом.

– По нынешним временам не принято называть имена… Пошли в дом – дело есть!.. – передал он повод узды холопу. – Ночь какая лунная – хоть иголки собирай!.. Как холоп у тебя – не донесёт?

– Неверных не держу при себе…

– Как вы тут царя Бориса не уберегли?..

– Берегли, да сам он не берёгся… Не мог отличить шампиньона-грибочка от бледной поганки… И вот – результат!.. Сам любил их, жареные на коровьем масле…

– А чем они отличаются? – перебил он его вопросом.

– А пластинами под низом оладушка!.. У шампиньона они – розоватые, а у бледной поганки – белые…

– Что ты друзьям говоришь не то! А белый гриб – тоже белый…

– Так у него вкус и запах не тот! Нос-то есть – должен не только глазам верить, но и носу!

– Много мы отличаем с тобой запахов! Мы, что ли, собаки – те запахами живут, а мы – другой жизнью… Как там Мишка весёлый? Гляжу, друг мой, совсем его брага сгубила…

– Пьёт день и ночь! И знатная знахарка лечила его от алкоголизма, и травой-копытень – до того лечила, что его падучая стала бить! Бабка перешла на грибы-навозники, поила его отваром, и так варили супы… Стал, вроде, не такой падкий на зелье, полегче, но всё равно не отступает от него.

– Приехал я к тебе по важному делу…

Зашли они в дом. Прошли в прихожку.

– Кто в светлице? – Сел на лавку за стол.

– Никого нет – жена в отъезде, у матери с девками, отчалила намедни… Так что один я как перст! Челядь – в челядной. Есть будешь – я кликну?..

– А-а-а!.. – махнул он рукой. – Я к тебе по великому делу! Язык за зубами умеешь держать?

– Бог не обидел – не выпускаю я его до поры до времени…

– Это хорошо… Дело очень важное… Нужны отчаянные бояре, которые явно недовольные отпрыском Бориски.

– Им-то все были недовольны, хоть и кликнул его народ… Но это было когда!..

– А сейчас? Если что, все родовитые пойдут против него?

– Шутка ли дело – родовитые!.. Которые от Рюриковичей род ведут… Бориске подчинялись, а теперь – его сыну… Но сынка его Бог не обидел – зело умом превелик. Карту составил городов и сёл больших… На ней как на ладони линии дорог… Указ создал, чтоб строительства вести много и разумно…

– Ну а бояре как смотрят на это?

– Считают, баловство – карта эта… Да ведь нашим что – родство главное!.. Кто где сидит… Своё место знают, а больше ничего не надо… Что надо – про то думный дьяк знает!

– Вот что: моего знает и любит народ… Ты знаешь, сколько у нас войска?

– Если много, то чего бояться наследнику? Пусть идёт в Москву, примем с почётом и уважением. А их – куда следует…

–Э, не то говоришь! Так политические дела не делаются… Есть у тебя бояре надёжные, которые недовольны выборным царём?

– А кто когда был доволен властью?! Если одни довольны, то другим это не по нутру…

– Вот ты и найди завтра мне людей, коим царь не по нутру! И обязательно – бояр.

– А почему бояр? Что, на Москве нет лихих людей?

– Лихих людей челядь не пустит! А бояр пустит, потому что привыкли головы к долу клонить перед барином! Не только дубину поднять, но и взгляд не подымут…

– Это ты прав – наш народ любит перед шапками высокими падать на колени… А кто же из бояр носит на голове не ведро меховое, а подобие шапки Мономаха из меха – знак того, что приближены к царственной короне?.. Вот они и сделают дело злодейское, но великое. Удушат их…

– Кого?

– Сына и мать.

– А сестру?

– Её не трогать! Так велел царевич… А на трон возведём его! Нам он отплатит чинами, и к нему приблизимся. Были худородные бояре, а стали шапки Мономаха носить, в золотом водопаде купаться!..

– Да, оно так… Только кто пойдёт на этакое злодейство? Хотя сейчас лихие времена… Много голодных, сирых и обиженных.

– Только не бояре! – заметил Пушкин. – Пусть платят за настоящий царственный венец!..

– Сделаем! Да…

…На второй день в терем к царю Фёдору шли пять бояр. Один из них был нетрезвый. Один из челяди на ступеньках встал на пути.

– Прочь с дороги!.. – крикнул один из бояр. – Дела государственные решать будем! Дело не ждёт…

Тот уступил дорогу. Второй стоял, ждал. Боярин его тычком в зубы убрал с дороги. Остальные разбежались.

Вошли к царю, он стоял над картой на столе. Повернулся к вошедшим:

– Как смели?!

– Смели! Смели!.. – сказал один из пришедших.

Зашёл сзади из-за стола, когда тот стоял и ждал, что скажут бояре. Сзади накинул кушак, резко дёрнул молодого на себя и повалил на стол, стал стягивать кушак… Через минуту царя не стало.

Тут вошла мать.

– Сынок!.. – вырвался крик…

И это было последнее слово, и на её шее оказался кушак…

– Что делать будем?.. – сказал один из бояр.

– Пошли! Я знаю, что делать…

Вышли. Хмуро стояла челядь, смотрели на бояр. В глазах – лютость…

– Люди! Отравили царя и его мать! Вот эти!.. Недаром они нас не пускали к нему!.. – указал он на двух решительных.

«А-а-а!..» – разнёсся крик, и челядь кинулась на дерзких.

Бояре ушли. Один сказал:

– Как бы они нас…

– Пока они разберутся, что к чему, им, этим двоим, не жить! А с мёртвых – какой спрос…

– А сестрица?

– А её не было в терему! Наверное, где-то со своими бабками гуляет…

Пушкин ждал бояр с нетерпением. Когда вошли, спросил:

– Ну что?

– Дело греховное сделано!

– Доложу царевичу – не обидит! Кто делал?

– Спьяну легко совершил чёрное дело…

– Как он на язык?

– Чёрт его знает – спьяну может ляпнуть…

– Снаряди со мной в дорогу – самому его представлю. Авось, отблагодарит его по-царски, забудет всё… Да, кнут мне надо длинный, пастуший, с хвостецом…

– Зачем – али в пастухи нанялся? – засмеялся боярин. – Это при царе-то!..

– Нет, волки шалят. Развелось их!.. Хоть и мертвечины навалом – сыты они… Хочу себя потешить – догнать хоть одного и кнутом его огреть!

– Ох, отчаянный ты человек, Пушкин!

– Да и ты, Валентин Лукич, не из трусливых!

И оба заулыбались.

– У пастуха моего есть кнут – это не кнут, а прямо сабля! Сечёт спины холопов, аж до мослов достаёт!

– Ну вот и хорошо!

В эту лунную ночь двое скакали в сторону лагеря Гришки на берегу Москва-реки. Когда высокая круча ребрилась скалами, а река была внизу, кони пошли намётом. Пьяного боярина лошадь скакала возле кручи. Пушкин махнул кнутом, плеть обвилась вокруг передней ноги лошади. И Пушкин дёрнул за кнут. Он не дал передней ноге лошади коснуться земли, и она со всего маху грохнулся возле обрыва. Пьяный боярин полетел под кручу. Лошадь, взвизгнув, вскочила. «Тпр-р-р!..» – заорал Пушкин. Лошадь встала. Он остановил коня и повёл его к обрыву. Посмотрел внизу на ленту реки, которая пересекалась дорожкой луны, и жёлтый столб поднимался к небу, и на столбе – словно жёлтая сова с круглым лицом сидела наверху…

Пушкин поскакал обратно. Лошадь скакала за ним. Постучал в ворота.

– Кто?

– Я!

Ворота открылись. Заехал с лошадью упавшего боярина в ворота. Вышел хозяин. Почёсывая грудь, спросил:

– А где наездник?

– Упал с коня – тот в стремени ногой застрял, грохнулся, а рядом – обрыв, так полетел туда, на камни. Лежит там, внизу… Завтра возьмите и похороните… А я поскакал к царю.

– Кнут-то что бросил? Возьми…

– А на кой он мне? Сейчас не до потехи… Прощевай! До встречи!..

Боярин взял кнут, посмотрел на конец кнута – он весь в лошадиной шерсти… Подошёл к лошади. Она косила глазами на него. В сливовом глазу – луна… Смело взял за ногу, поднял её и увидел, что шерсть на ноге кольцами снята. Опустил ногу, взял шерстинку с кнута, сравнил с шерстью коня: «Сволочь!.. До чего осатанел! Животину ему не жалко!»

Пушкин прискакал в лагерь. Вечером в большой деревенской избе был царь. Когда он вошёл в сени, его там со свечой остановил постельничий: