Читать книгу: «Долгая зима», страница 4

– Пусть глянет. Хозяин-то всё-таки он.

Зорька повернула к ним рогатую голову, не нашла свою хозяйку и снова сеном занялась.

– Прочинает, – сказал Виктор, запомнив услышанное от тёщи понравившееся ему слово. – Вот-вот одарит…

– Берём, – сказал Юрий, оставшийся довольным коровой. – За приплод, естественно, добавим.

– Заодно и сено заберите, – предложил Виктор.

– Дельная мысль. Заберём. Так сколько за всё?

– Торговаться не стану. Вы лучше меня и в коровах, и в ценах разбираетесь. Сами решайте. Я в избу пойду, бутылочку организую. Посоветуйтесь наедине и заходите.

Когда сделка состоялась, Виктор разлил по стаканам коньяк:

– Не обижайте Зорьку. Дарья Григорьевна о том очень просила.

– Не обидим.

Выпили, чуть посидели для приличия, забирать корову пошли. Катерина Васильевна действовала согласно старинному ритуалу. Попросила в ведро насыпать немного дроблёного зерна, из кармана фуфайки достала принесённую для такого случая крепкую бечёвку, двойной петлёй захлестнула коровьи рога. Юрий потянул за верёвку. Корова недоумённо посмотрела на него, недовольно мотнула головой, упёрлась, мол, чего ещё удумали? Катерина Васильевна словно поджидала этого, поднесла Зорьке ведро с дроблёнкой, ласково заговорила:

– Ну, чего же ты упёрлась, чего насторожилась так-то? Пойдём же, миленькая, за ведром. Видишь, оно хозяйки твоей прежней, теперь наше будет, как и ты. Пойдём.

Зорька уловила хлебный дух дроблёнки, испробовала на вкус, глянула на Виктора, словно спрашивая, как быть?

– Иди, чего уж теперь-то, – сказал он. – Заболела твоя хозяйка. Серьёзно заболела. Не может за тобой ухаживать. Потому-то и разрешила тебя в хорошие руки отдать. Иди, не бойся.

Послушалась Зорька, двинулась за Юрием. В калитке остановилась, повернула голову к сараю, мукнула трижды и, хватанув дроблёнки, без оглядки пошла следом за новыми хозяевами.

«Попрощалась, – подумалось Виктору. – Скотина, а понимает».

Вскоре и сено Шишков забрал. Большую тележку нагрузили, на колёсном тракторе «Кировец» увезли. Только отметина от высокого стога осталась, да шустрый ветерок гонял по двору клоки сена.

Взгрустнулось Виктору. А когда ещё и овечек отогнал к отцу, и курочек в мешке отнёс, и вовсе тоскливо ему стало.

– Надо же как за душу взяло! – удивился он, оглядывая осиротевший на его глазах двор. – Каких-то полмесяца похозяйничал, а уже не могу равнодушно на такой разор смотреть. А каково тёще?

18

Перед Рождеством Анна Трофимовна всё же смилостивилась, разрешила забрать больную в деревню.

– В город ещё рано, – огорчила она Ярцевых. – Окрепнет пусть. Подъеду на днях посмотреть, тогда и определимся окончательно.

Виктор с Марьиным, и на сей раз не отказавшим в просьбе, с трудом довели Дарью Григорьевну до машины. Медленно ехали, особенно перед самой деревней, где выбитая до глубоких колдобин неасфальтированная часть дороги не выровнялась даже обильным в эту зиму снегом.

В избу Дарью Григорьевну почти внесли. Сильно она устала, но заметно повеселела.

В доме было чисто и свежо. Виктор постарался как никогда, полы накануне вымыл, перины и одеяла вытряс…

– Протопи голландку, свежо вроде, – сказала Валентина мужу, проводившему Марьина. – А я обедом займусь.

Виктор стал очищать золу.

– Трубу открой, – заметила Дарья Григорьевна оплошность зятя. – Пусть пыль вытягивает.

Он выдвинул обе задвижки, поинтересовался:

– Ну как, мать, дома лучше?

– Хорошо. В своей постели теперь и умереть не страшно, – заплакала она, но чувствовалось, что слёзы лёгкими были, не горючими.

Виктор уловил это, пошутил, подбадривая:

– Рановато об этом думать. Легко хочешь отделаться от нас. Вот на свадьбе внука спляшешь, правнука вынянчишь, тогда и видно будет.

Он дочистил голландку, вынес золу на огород, принёс дровец из дощатого сарайчика, разжёг огонь. Долго сидел, заглядевшись на плещущее по дубовым поленцам жаркое пламя. Покойно было на душе, беззаботно. Не нужно ехать в больницу, смотреть за скотом, готовить съестное… Главное, тёща повеселела. Скоро, значит, в город её можно забрать, где уже заждался сын-студент, оставленный на Антонину, да и на заводе, поди, ждут не дождутся: новый год начался, работы вволю.

– Завтра утренним автобусом поеду, – решил он. Дождался, пока догорят последние головешки, чуть приоткрытыми оставил задвижки, чтобы остатний угарный газ выдохся, тихонечко вышел из передней, стараясь не потревожить задремавшую тёщу.

Но Дарья Григорьевна не спала, о своём думала. Повыше голову на подушку поднять умудрилась, заново, впервые словно, стала оглядывать до боли привычную ей обстановку избы. С шифоньера начала обзор. Лет тридцать минуло, как на новоселье купили они его на последние деньги, оставшиеся после постройки саманной избы. Зарабатывались эти деньги на шахте в далёком среднеазиатском Ангрене, куда молодой Вася Фёдоров жену свою красавицу Дашу с пятилетней Валечкой повёз счастье искать. А счастье-то, оказывается, без родимых корней короткое, непостоянное. Быстро домой вернули они, возвратные эти корни, двух лет не прожили там. Дарья Григорьевна припомнила те дальние годы с тёплой улыбкой. Всё же интересные они были. На большое зеркало взгляд перевела, которое попозже, обжившись, приобрели. Не фабричное трюмо и не трельяж, а самодельное, местным краснодеревщиком искусно обрамлённое, с фигурами всяческими, на станке токарном из мягкого дерева выточенными. Полюбовалась им Дарья Григорьевна, на броский ковёр, что над второй койкой издавна висит, глянула. Бездарный художник малевал его. К тому же густо наложенные на ткань краски давно потрескались и поблёкли, но Дарья Григорьевна и не думала менять ковёр, даже не разрешила зятю, неплохо владеющему кистью, подрисовать картину. В первую очередь Виктор собирался подправить неестественно тонкую, неживую руку пышногрудой красавицы, сидящей в плетёном кресле и улыбающейся белым лебедям на синей озёрной глади. Упрямство Дарьи Григорьевны объяснялось тем, что изображённая на ковре женщина была очень схожа с ней и лицом, и телом…

«Теперь полное сходство будет, – подумала Дарья Григорьевна. – Моя правая рука тоже усохнет скоро, ни в какую не хочет слушаться».

Стали бить часы.

– Ходят! – обрадовалась она вслух. – У других такие точно, купленные одновременно с ними, отстучали своё, давно уже выброшены. Эти же на солярке держатся, не ржавеют. Умел их Вася мой промывать, каждую шестерёнку в отдельности. Надолго ли хватит последней его промывки? Теперь-то за часами некому и присмотреть. Зятю недосуг всё, да и справится ли? Плохо без хозяина. Дай-то бог ему всего доброго на том свете. Может, там очень скоро и встретимся с ним. К тому дело идёт. Хотя и пожить бы надо ещё немного, внука женить, Васе потом всё рассказать. Уж очень он хотел свадьбы внука дождаться…

Дарья Григорьевна замолчала, послушной левой рукой перекрестилась на икону:

– Прости, Боже праведный, что левой рукой крест кладу. Правой, как положено, не могу. Прости, если можешь. Дай мне на ноги встать, исцелиться помоги…

19

Проводив мужа в город, Валентина тоже стала готовиться к скорому отъезду. Перестирала всё и выгладила, посуду перемыла, до блеска начистила. Материнскую одежду пересмотрела, самое необходимое увязала в удобные для переноски узлы. Определилась и с продуктами, которые в город с собою возьмут. Осталось добро от врача получить да мужа телеграммой вызвать с машиной.

Но Анна Трофимовна не торопилась с разрешением.

– Ещё малость подождём, – осторожничала она. – Не будем рисковать ради нескольких дней.

Медленно тянулось время ожидания. Короткие зимние дни казались Валентине длинными-предлинными, а долгие бессонные ночи и вовсе бесконечными.

Реже стали заходить родственники и подруги матери. В охотку наговорившись с больной, своими делами занялись. Оттого ещё тоскливее Валентине стало.

Большую часть времени она уделяла матери. В нетерпеливом желании скорее поднять её на ноги значительно превышала предписания врача, себя и мать мучая массажами и физическими упражнениями.

– Сама пробуй шевелиться, – говорила она матери. – Через силу двигай пальцами и рукой, кровь разгоняй.

– Не получается, – отвечала Дарья Григорьевна, уже самостоятельно, без дочери, пробуя подняться с постели.

– Получится, – не отступалась Валентина. – Иначе до весны просидим здесь. Кому нужно такое?

– А ты без меня езжай, – говорила Дарья Григорьевна. – Не в глухой степи же я. Приходить будут, помогут при надобности по доброте. Могу и заплатить в крайнем случае.

– Если даже найдутся желающие присмотреть за тобой, не оставлю. Что подумают обо мне, единственной дочери?

– Плохого не скажут. Понятливые у нас бабы, не осудят.

– И не уговаривай! Вопрос решённый. Не оставлю я тебя.

– А вот возьму и не поеду! – заупрямилась вдруг Дарья Григорьевна. – Дом не хочу бросать.

– Поедешь как миленькая! – рассерчала Валентина, вскипятилась: – Ишь чего выдумала! Мало тебе, что ребёнка из-за тебя потеряла. Хочешь без мужа ещё оставить? Вцепится в него смазливая какая – потеряет голову, не устоит… В самом соку ведь мужик!

Дарья Григорьевна вздохнула только, ничего не сказала.

Замолчала и Валентина, разбередившая свою душу. Всяко ей думалось, как могла настраивала она себя на лучшее.

– Не таков мой Витюша! – шептала она ночами. – Не таков, чтобы изменить мне…

20

Утром третьего дня, как Виктор приехал из деревни, его на автобусной остановке окликнули:

– Сколько лет, сколько зим?

– Привет, Марина! Каким ветром занесло тебя спозаранку в наши края? – удивился он. – Помнится, у завода возле моста-эстакады твой дом.

– С полгода, как переехали сюда. А вы здесь живёте?

– Да. Вон в том девятиэтажном.

– Соседи, выходит. А я во дворе, в пятиэтажном кирпичном. Надо же, за такое время ни разу не встретиться.

– Ничего удивительного. Я по магазинам не ходок. К автобусу рано выхожу, возвращаюсь с работы поздно. Сейчас вот временно по делам семейным на часок задерживаюсь.

– Давненько и на заводе не виделись.

– Не перекрещивались пути, пожалуй, с тех пор, как в разных службах работать стали. Мелькнёшь иногда в отдалении, бывало, и всё.

– Это вы меня стороной обходите. Даже на другую должность сбежали, – пошутила Марина. – А я всё там же, на верхотуре своей. Расту, правда, помаленьку.

– Читал приказ о твоём повышении. Поздравляю! Прежний начальник твой, слышал, чуть ли не вторую группу инвалидности себе выхлопотал. Схитрил или на самом деле мужика скрутило? По нему не скажешь, что так.

Не договорили они. Нужный им автобус подкатил. Все словно поджидали этот номер, ринулись к его дверям, как на приступ.

– Повезло на сей раз, – сказала Марина, когда они чудом протиснулись внутрь. – Бывает, и не сядешь в него, а то и мимо проскочит не останавливаясь.

– Через полчаса ещё сложнее становится с транспортом, – заметил Виктор. – Самый наплыв пассажиров начинается, по выражению жены, каторга настоящая.

Замолчали. Виктор, прижатый к Марине вплотную, не без любопытства вглядывался в черты её ухоженного красивого лица.

– Ну и как? – спросила Марина, когда они вышли на ближайшей к заводу остановке и направились к центральной проходной по широкому, уже очищенному от снега тротуару.

– Что как? – не понял Виктор.

– Не подурнела ещё? Как женщине мне интересно знать ваше мнение, поскольку давно не видели меня и можете сравнивать. Вы же сравнивали меня сегодняшнюю с прежней, верно?

– Было такое. И, знаешь, нашёл тебя ещё милее, – искренне признался он, лишь о её чуть погрустневших, без былой весёлости глазах не сказал.

– Тогда живу! – широко улыбнулась она, отчего Виктору стало хорошо и тревожно. – Не пропадайте, заходите ко мне на верхотуру.

От проходной их дорожки разбегались. Марина дальше к производственным корпусам подалась, а он с минуту постоял, глядя ей вслед, и прошёл в свой отдел на первом этаже заводоуправления.

…Виктор познакомился с Мариной четыре года назад, когда она приехала на завод по распределению. По роду своей работы он частенько встречался с Мариной, специалистом по автоматическим приборам, и незаметно потянулся к ней, на удивление умной при такой её броской красоте. «Ни к чему это. Моя Валечка ничуть не хуже», – убеждал он себя. Осторожнее стал в разговорах, при возможности уходил от встреч, боясь выдать своё с трудом скрываемое чувство, с облегчением вздохнул, когда ему другую должность предложили…

Оказалось, не угасло до конца это чувство, если теперь, увидев её, долго ворочался он в своей постели, пока не уснул в решимости не дать разгореться вспыхнувшему огоньку. Но утром опять ехал с Мариной, радуясь автобусной тесноте…

«Скорее бы Валя приехала», – не на шутку испугался он с каждой встречей усиливающейся тяги к Марине. Другим, троллейбусным маршрутом через вокзал стал добираться до работы.

Но вскорости всё же поднялся к ней на верхотуру. Марина находилась в общей, большой лабораторной комнате.

– Куда вы запропали? – обрадовалась она его появлению. – Уж собиралась розыск объявить.

– Дела, – сказал он. – Исправляюсь. Зашёл вот с повинной…

– То-то же! Ладно, прощаю на первый раз. Очень кстати зашли. На день рождения угадали.

Откланяться бы Виктору, коли некстати угодил, что и собрался он сделать, но подрумяненная вином неотразимая Марина уговорила. Скинул он шубу, шапку снял и прошёл за Мариной за ширмочку к пиршествующей дюжине молодых людей. Никак не ожидал он такой большой компании, но ретироваться было поздно, да и посидеть рядом с желанной женщиной ему очень хотелось. Когда ещё такое представится? Может, застолье это нежданное не случайно даровано им, а чтобы могли они наконец-то определиться в своих отношениях.

Экспромтом срифмовав несколько строк, Виктор поздравил именинницу, молодую лаборантку, незамужнюю ещё, пообещал ей к завтрашнему чаю коробку конфет, если она не настаивает сделать это сегодня же. Конечно же, за конфетами его не послали.

Как и полагается в застолье, шутили и пели, танцевали под магнитофон.

– А знаете, – уединившись в танце, неожиданно призналась ему захмелевшая Марина, – вы мне давно нравитесь своей подтянутостью, интеллектом… Я очень хотела бы… как бы точнее сказать… хотела бы, чтобы немного смелее были. Не возражаете?

– Не разыгрываешь? – не поверил Виктор услышанному.

– Разве в таких вопросах шутят?

– Но… право, не верится. Ты же для меня святыня, далёкая и недоступная, о которой…

– Нет, нет! – не дала она договорить ему. – Не желаю быть святыней. Земная я. Как всякая нормальная женщина, внимания и ласки хочу. А вы… Вы мне очень нравитесь. Вот и объяснилась! Простите уж…

– За что? За то, что осчастливили…

Их уединение нарушил подошедший высокий светловолосый красавец:

– Именинница домой к себе приглашает. Вы с нами?

На секунду-другую она замялась:

– Да, да, конечно, иду. Собирайтесь.

Вместе с Виктором она прошла в свой кабинет, сказала, как бы оправдываясь:

– Обещала с её родителями познакомиться. Волнуются за неё. Девчушка совсем… Придётся идти. Без вас только. Не обижайтесь.

– И взяли бы, отказался. Сын дома ждёт. Так что до завтра. – Он привлёк её к себе, отыскал губы.

Марина ответно подалась к нему, обвила шею горячими руками, но тотчас убрала их, отстранилась:

– Отпусти… Могут войти.

– Не волнуйся, милая. На защёлку я дверь захлопнул, – зашептал Виктор, снова потянул её к себе.

Но Марина не ответила взаимностью, попросила строго:

– Открой.

Добавила, чуть смягчившись:

– Не здесь и не сегодня. Хорошо?

Виктору ничего не оставалось, как выполнить просьбу Марины. Только он успел открыть дверь, как явился светловолосый, спросил о чём-то Марину.

– Возьми в холодильнике, – ответила Марина.

Виктор не стал задерживаться, откланялся:

– Счастливо догулять. Завтра в семь?

– Как всегда…

Он зашёл к себе за дипломатом, заглянул к дежурному диспетчеру:

– Вопросы есть?

– Да нет… Всё в норме.

Вышло так, что через проходную Виктор вышел почти следом за поредевшей компанией, с которой только что гулял. Марина шла последней, цепко ухватившись за светловолосого, несмотря на мороз, без головного убора. Словно почувствовав на себе пристальный взгляд, Марина оглянулась, но в загустевшей темени не увидела его, нарочно отставшего.

Порядочно простоял Виктор в ожидании автобуса, долго трясся в нём, переполненном, еле успел перед самым закрытием в магазин забежать за обещанными имениннице конфетами к утреннему чаю.

В эту ночь он долго не мог уснуть. Потянуло на стихи, которые он когда-то пописывал довольно сносно:

 
Чему обязан: божьей воле
Или судьбою суждено —
В случайном для меня застолье
Губ сладких пригубить вино,
Что издавна в тебе бродило.
Представить только – сколько лет! —
Ты рядышком со мной ходила,
Надеясь, оглянусь вослед.
А я, признательно немея
От твоей дивной красоты,
Стоял, заговорить не смея
И поднести тебе цветы…
Теперь же с искренностью тайной,
Сладчайших губ испив вино,
Боюсь я, горечью случайной
Не отравило бы оно.
 

Он перечитал написанное несколько раз, зачеркнул последние две строчки, хмыкнул:

– Из-за светловолосого всё. Будь он неладен…

С удовольствием исправил:

 
Уверен: горечью случайной
Не разольётся в нас оно.
 

Переписал начисто, чтобы утром передать стихи Марине.

Но в обговорённое время Марина не появилась на остановке. Виктор пропустил три автобуса, так и не дождавшись её, еле протиснулся в четвёртый.

«Наверное, у именинницы заночевала, – предположил он, подленькую мысль о светловолосом отогнал. – Поди, на работе уже».

Не выдержал, сразу же по приезде позвонил в лабораторию.

– Задерживается, – на его вопрос ответила взявшая трубку вчерашняя именинница. – Понятное дело, засиделись мы. Поздно ушла… А как насчёт обещанных конфет?

– При мне. А как с чаем?

– Будет чай. Вот Марина Павловна подойдёт, и поставим самовар. Ждите звонка. Телефон свой скажите…

Марина позвонила ему перед самым обедом.

– Вы уж простите меня за вчерашнее моё откровение, – сказала она. – Не принимайте всерьёз. Ладно?

– Но… – начал было Виктор и замолчал, поперхнулся словно.

– Вы не безразличны мне, – поняла она его состояние, паузу заполнила. – Очень даже… Но, сами понимаете, не настолько, чтобы… Словом, выпила лишнего. Простите.

– Хорошо, – выдавил он через силу. – Больше заходить не буду. Вот конфеты только занесу обещанные.

«Дурак, – ругал он себя. – Так тебе и надо! Ишь чего захотел. Не твоего поля она ягодка…» Он тяжело поднялся на верхотуру, стараясь не глядеть на Марину, передал имениннице конфеты и, отказавшись чаёвничать из-за неотложных дел, быстро сбежал вниз по многочисленным ступеням.

21

Наконец-то Виктор получил долгожданную телеграмму и на заводской «Волге», выделенной ему по такому случаю начальством, прикатил в Ромашкино.

Дарью Григорьевну провожали всей улицей. Родственники и подруги её пришли, соседи собрались, проходившие мимо односельчане остановились. Набежавшая ребятня крутилась возле непривычной для деревенской глубинки «Волги», посверкивающей чёрной лакировкой среди снежной белизны.

Виктор уложил в багажник подготовленные Валентиной узелки, коробки, свёртки, пригласил в избу желающих выпить на посошок за удачную дорогу.

Дарья Григорьевна, удивлённая и растроганная такими проводами, благодарно кивала собравшимся, поддерживаемая дочерью, медленно пошла к машине. Каждый шаг ей давался с трудом, но держалась она молодецки и даже добродушно поругала прослезившихся сердобольных женщин:

– Нечего мокроту разводить. Не навеки ведь прощаемся. Подлечусь вот маленько и приеду.

И только когда тронулись, Дарья Григорьевна не сдержала слёз и, не вытирая их, неотрывно смотрела и смотрела на свою оставленную избу, пока не исчезла она из виду.

22

Без приключений довезла «Волга» Дарью Григорьевну до города, до самого подъезда нужного дома. Ярцевы под руки довели её, сильно уставшую, но стойко выдержавшую длинную дорогу, до лифта, прокатили на четвёртый этаж к своей квартире.

С прибавкой нового жильца и без того тесноватая двухкомнатная квартира стала по-настоящему тесной. По-новому в ней Ярцевы разместились. Сына с Дарьей Григорьевной в спальню определили. Сами оттуда в зал перебрались. Небольшой диван купили, на всякий случай в кухне поставили.

– Стеснила я вас, – переживала Дарья Григорьевна за своё вынужденное вторжение.

– Ничего, мать. В тесноте, да не в обиде, – успокаивал её Виктор.

– Главное, вместе мы, – добавляла Валентина, в последнее время заметно повеселевшая, хотя в её карих глазах на осунувшемся лице нет-нет да и проступала не отпускавшая до конца боль о потерянном ребёнке.

– Так-то, конечно, так, – соглашалась Дарья Григорьевна. – Только ненормально всё это. Знать бы, за что нас Боженька наказал?

Она не меньше дочери страдала о случившейся потере. Осознавала свою вину. Из-за этой вины, казалось, забывала о собственной боли, вызванной внезапной болезнью с тяжёлыми последствиями. Потому терпеливо, молча сносила она нечастые, но всё же выплёскивающиеся и здесь, в городе, упрёки дочери.

«Скорее поправиться бы, – твердила она себе. Без напоминания Валентины, преодолевая боль, ходила по комнате, до изнеможения выполняла предписанные упражнения правой, не желающей слушаться рукой. – К Пасхе обязательно надо домой вернуться. Негоже избу долго нетопленой держать. Заплесневеет углами, отсыреет стенами того гляди. К тому же на неё, бесхозную, хулиганьё или не просыхающая алкашня позариться может. Развелось их в деревне, сладу с ними никакого. Словно в отместку за введённый сухой закон действуют: всякими путями добывают незаработанные деньги и у спекулянтов спиртное втридорога покупают…»

23

С утра Ярцевы разбегались по своим делам, и Дарья Григорьевна до прихода внука с занятий из музыкального училища была предоставлена самой себе. Это время использовалось ею для физических упражнений. Держась левой, послушной рукой за кресло, до устали пыталась становиться на правую больную ногу, пробовала двигать ею вкруговую. Потом усаживалась в кресло и занималась правой рукой: поднимала, насколько могла, шевелила пальцами… В перерывах, цепляясь за стены, добиралась до кухни, смотрела в окно, выходящее на большую оживлённую улицу.

Сегодня же упражнения ею были отменены. Передых сделала, вроде как выходной себе устроила. Постояв дольше обычного у окна, она прилегла на кухонный диван, мысленно окунулась в прошлое.

…Три годика ей было, когда у неё появилась сестрёнка. Жатва к тому времени как раз приспела. Сроки поджимали, и буквально через несколько дней после родов пришлось роженице Агафье пойти с мужем на недалёкое колхозное поле убирать рожь на отведённом им участке. Жнеек и лобогреек на всех не хватало. Вручную они работали. Острой косой низко подрезал муж Григорий высокие стебли с тугими зернистыми колосьями, валил в ровные валки. Следом она в снопы их вязала. Без отдыха трудилась, чтобы в обед на часочек домой сбегать к деткам, на соседку оставленным. Спешила, на солнце всё чаще поглядывала.

Колхозный водовоз подъехал. Первой она подбежала. Запалившаяся вся, стала жадно пить холодную родниковую воду, с трудом оторвалась от деревянного черпака. Утолив жажду, не передохнув даже, стала укладывать в копну навязанные снопы. От внезапной боли в животе не насторожилась, не пошла к мужу, весело беседующему с водовозом, успокоила себя:

– Ничего страшного. Вот довершу копну и пойду домой.

Но довершить не успела. Усилившаяся боль заставила её опуститься на корточки. К горлу подступило внезапное удушье, лишило голоса. Она упала на стерню, попыталась подняться, но силы оставили её…

После похорон Агафьи её родственница, ещё кормящая свою дочку грудью, взяла народившуюся к себе, но не приняла та чужое молоко и к другому питанию не привыкла, так и стаяла вскорости, рядышком с матерью легла на деревенском кладбище.

– Женился бы! – жалели все овдовевшего Григория, а пуще того – маленькую Дашутку, пробующую уже по наущению отца полы в избе подметать.

Сызмальства Даша познала трудовую нагрузку. Не стало ей легче и с женитьбой отца, хотя мачеха не обижала её. Напротив, старалась завоевать любовь и доверие работящей падчерицы. Но, по натуре замкнутая, девочка, хорошо запомнившая свою маму, не могла оценить доброе отношение другой женщины, ставшей хозяйкой в их доме. Может, и не успела, потому что скоро братики и сестрёнки пошли: девочка, мальчик, ещё две девочки, ещё мальчик. Не до выяснения отношений стало. Успевай только крутиться! Как старшая, за всё отвечала…

Дарья Григорьевна даже привстала, вспомнив, как однажды при дележе привезённого отцом с базара большого медового пряника один из её братиков в нетерпеливости руку за кусочком протянул и под ножик пальцем угодил. Кровь брызнула фонтанчиком, пряник окрасила. На рёв родители прибежали. Никогда Даше не приходилось ранее видеть отца таким разгневанным.

«Хорошо, сухожилие тогда не перерезала. Затянулся порез, цел остался пальчик, – вновь пережила Дарья Григорьевна тот вспомнившийся со всеми подробностями давний случай, обрадовалась. – Вспомнила ведь! Жива, знать, память. Не отшибло!»

– Вот бы и парализованной правой стороне тела восстановиться! – воскликнула она после такой встряски, стала энергично массировать больную руку.

Утомившись, прилегла и вновь окунулась в своё прошлое.

…Единственной отдушиной от бесконечных домашних дел для Даши была школа, но недолго проучилась в ней. Только-только писать и читать научилась, как отец забрал её:

– Хватит с тебя и этого! Расписаться и деньги сосчитать можешь, и ладно… Дома дел невпроворот.

– Зря ты, Гриша, от школы дочку отлучаешь, – пытался отговорить его директор школы. – Она же, вижу, смышленая, к учёбе тянется. Каково ей будет необразованной-то?

– Не пропадёт! К чему ей грамота? И без того при её красоте отбоя от женихов не будет.

Верно он рассудил. Многие парни стали на юную красавицу заглядываться. Не успела Даша даже поневеститься, как сосватали её. И как раз директорский сынок, учившийся в институте, будучи на каникулах в деревне, настойчивее других оказался и добро на Дашу у Григория Тимофеевича получил…

Дарья Григорьевна снова привстала, растревожилась.

…Не совсем ко двору пришлась она на новом месте, куда после свадьбы перевезли из родительского дома её сундук со скудным приданым. Настороженно встретила её свекровь, неласково приняла, хотя и смогла перед народом спрятать недовольство за наигранной улыбкой. Вскорости своё истинное лицо показала, поучать стала, всячески укорять, отчего у невестки всё из рук валилось. Интеллигентный свёкор не вмешивался в женские дела, даже иногда, Даша слышала, одёргивал жену, но, по существу, и он был недоволен неожиданным выбором сына и считал его совершенно ошибочным.

Терпела Даша. Ждала окончания мужем учёбы, чтобы затем поехать к нему по месту его работы. Потому и мирилась с унизительным своим положением в чуждом для неё доме.

Понапрасну надеялась на мужа. Под влиянием матери он скоро сильно переменился в отношении к ней. В безграмотности стал её упрекать, иной раз даже дурой обзывал. Выискивал разные причины, чтобы как можно реже приезжать в родной дом. Потом и вовсе от жены отвернулся. Письмом сообщил ей, что сошёлся с другой, и на развод бумаги прислал, которые свёкор её, на радость свекрови, отнёс в сельсовет, где они год назад расписались.

Даша приняла всё как должное. Даже не сообщила мужу и его родителям о своей беременности. Молча собрала узелок и ушла домой, не взяв ни одной чужой вещички, кроме балалайки, по её просьбе на день рождения подаренной расщедрившимся мужем…

– Эх, балалаечка моя, старая подруженька… – пропела вдруг Дарья Григорьевна, здоровой рукой провела по груди, стряхнула с души, будто шелуху подсолнечных семечек, неприятные воспоминания.

– Оказывается, бабуля поёт, – удивился заглянувший на кухню Игорёк. – А я думал, по радио. Что празднуем?

– Вспомнила вот молодость, – смутилась Дарья Григорьевна. – Как твои дела, внучек?

– Всё по плану. Сейчас – обед, а через пару часиков – концерт…

Под руководством бабушки Игорёк подогрел обед, накрыл стол. Не спеша поели. Потренировавшись на баяне, Игорь отправился в училище.

24

Проводив внука, Дарья Григорьевна, по устоявшемуся распорядку, улеглась на свою кровать и незаметно уснула. Деревенский отцовский дом ей приснился.

– …Научи на балалайке играть, – стала просить пришедшая к ней толстушка Лиза, по-уличному Лизок, одногодка двадцатилетняя.

– Давай попробуем, Лизок, – не отказала Даша. – Держи балалайку.

Присела рядом. Показывала ей, как играть, терпеливо водила её пальцами по струнам.

– Не получается, – заплакала Лизок.

Даша взяла у неё балалайку.

– Не плачь, Лизок. Давай лучше о любви споём.

– Не получается, – продолжала лить слёзы Лизок. – Потому и не любит меня Вася.

– С чего ты взяла?

– Потому что ты его завлекаешь. – Она вдруг набросилась на Дашу, стала вырывать балалайку из её рук. – Отдай завлекалку. Разобью я её, чтобы не тревожила игрой моего мужа.

– Никого я не завлекаю и не тревожу…

– Ещё как завлекаешь! Не слепая! Ишь какая! Своего не удержала, так на чужих виснешь! – Не женственная, в злобе своей ещё более неприятная толстушка глыбой навалилась на стройную красивую Дашу. – Отдай! Кому говорю?!

– Помогите! – закричала Даша, но голоса своего не услышала…

– Помогите! – закричала следом во весь голос и Дарья Григорьевна, отчего устроившаяся в её ногах кошка соскочила с кровати и запряталась под ней. – Помогите же! – повторила она и… проснулась вся в поту, с минуту озиралась вокруг, не понимая, где она и что с ней происходит.

– Приснится же! – наконец-то придя в себя, нервно рассмеялась она. – Такого наяву никогда ведь не было. Лизок и вправду до меня была женой Васи, но мы с ней даже не ссорились из-за него. По другой причине Вася от неё сбежал. Мы с ним позднее сошлись, когда уже по-настоящему я овдовела. Видно, наказал Бог моего первого мужа. Умер он вскорости, как бумаги на развод прислал. Я их и не видела, и видеть не хотела. Сельсоветовским, меня вызвавшим, сказала: «Я же в отличие от него неграмотная, дура к тому же, в бумагах не разбираюсь. Делайте что хотите». И меня Бог не миловал, первенца лишил: выкидыш у меня получился. А может, напротив, смилостивился тем самым? Один он, Боженька, правду знает.

…А балалайка всё же сыграла решающую роль в Дашиной судьбе. Как, впрочем, и в Васиной. С неё, трёхструнной, и началось у них с Васей.

После предательства мужа Даша замкнулась в себе, в домашних делах растрачивалась, а в редкие часы отдыха с балалайкой сидела. Вначале одна на ней тренькала, потом младшего братика играть научила, чтобы веселей было. Музыкальные способности у него проявились при таких посиделках. Не поскупился отец, гармошку купил. По музыкальной линии он и двинулся впоследствии в училище, хорошим баянистом стал.