Читать книгу: ««По мостовой моей души изъезженной…»», страница 9

Фабрика бюрократов

 
Его прислали
       для проведенья режима.
Средних способностей.
              Средних лет.
В мыслях – планы.
              В сердце – решимость.
В кармане – перо
       и партбилет.
Ходит,
              распоряжается энергичным жестом.
Видно —
       занимается новая эра!
Сам совался в каждое место,
всех переглядел —
              от зава до курьера.
Внимательный
       к самым мельчайшим крохам,
вздувает
       сердечный пыл…
Но бьются
       слова,
              как об стену горохом,
об —
       канцелярские лбы.
А что канцелярии?
              Внимает, мошенница!
Горите
       хоть солнца ярче, —
она
       уложит
              весь пыл в отношеньица,
в анкетку
       и в циркулярчик.
Бумажку
       встречать
              с отвращением нужно.
А лишь
       увлечешься ею, —
то через день
              голова заталмужена
в бумажную ахинею.
Перепишут всё
              и, канителью исходящей нитясь,
на доклады
       с папками идут:
– Подпишитесь тут!
              Да тут вот подмахнитесь!..
И вот тут, пожалуйста!..
       И тут!..
              И тут!.. —
Пыл
       в чернила уплыл
              без следа.
Пред
       в бумагу
              всосался, как клещ…
Среда —
это
       паршивая вещь!!
Глядел,
       лицом
              белее мела,
сквозь канцелярский мрак.
Катился пот,
       перо скрипело,
рука свелась
       и вновь корпела, —
но без конца
       громадой белой
росла
гора бумаг.
Что угодно
       подписью подляпает,
и не разберясь:
       куда,
              зачем,
                     кого?
Собственную
       тетушку
       назначит римской папою.
Сам себе
       подпишет
              смертный пригово́р.
Совести
       партийной
              слабенькие писки
заглушает
       с днями
              исходящий груз.
Раскусил чиновник
              пафос переписки,
облизнулся,
       въелся
              и – вошел во вкус.
Где решимость?
       планы?
              и молодчество?
Собирает канцелярию,
              загривок мыля ей.
– Разузнать
       немедля
              имя-отчество!
Как
       такому
              посылать конверт
                     с одной фамилией??! —
И опять
       несется
              мелким лайцем:
– Это так-то службу мы несем?!
Написали просто
              «прилагается»
и забыли написать
              «при сем»! —
В течение дня
страну наводня
потопом
       ненужной бумажности,
в машину
       живот
уложит —
       и вот
на дач       у
стремится в важности.
Пользы от него,
              что молока от черта,
что от пшенной каши —
              золотой руды.
Лишь растут
       подвалами
              отчеты,
вознося
       чернильные пуды.
Рой чиновников
              с недели на́ день
аннулирует
       октябрьский гром и лом,
и у многих
       даже
              проступают сзади
пуговицы
       дофевральские
              с орлом.
Поэт
       всегда
              и добр и галантен,
делиться выводом рад.
Во-первых:
       из каждого
              при известном таланте
может получиться
       бюрократ.
Вывод второй
              (из фельетонной водицы
вытекал не раз
              и не сто):
коммунист не птица,
              и незачем обзаводиться
ему
       бумажным хвостом.
Третий:
       поднять бы его за загривок
от бумажек,
       разостланных низом,
чтоб бумажки,
       подписанные
              прямо и криво,
не заслоняли
       ему
              коммунизм.
 

1926

Товарищу Нетте – пароходу и человеку

 
Я недаром вздрогнул.
       Не загробный вздор.
В порт,
       горящий,
              как расплавленное лето,
разворачивался
       и входил
              товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
       Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
              Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
       канатов
              и крюков.
Подойди сюда!
       Тебе не мелко?
От Батума,
       чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
              в бытность человеком
ты пивал чаи
       со мною в дипкупе?
Медлил ты.
       Захрапывали сони.
Глаз
       кося
              в печати сургуча,
напролет
       болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
              стихи уча.
Засыпал к утру.
       Курок
       аж палец свел…
Суньтеся —
       кому охота!
Думал ли,
       что через год всего
встречусь я
       с тобою —
              с пароходом.
За кормой лунища.
              Ну и здо́рово!
Залегла,
       просторы на́двое порвав.
Будто на́век
       за собой
              из битвы коридоровой
тянешь след героя,
              светел и кровав.
В коммунизм из книжки
              верят средне.
«Мало ли,
       что можно
              в книжке намолоть!»
А такое —
       оживит внезапно «бредни»
и покажет
       коммунизма
              естество и плоть.
Мы живем,
       зажатые
              железной клятвой.
За нее —
       на крест,
              и пулею чешите:
это —
       чтобы в мире
              без Россий,
              без Латвий,
жить единым
       человечьим общежитьем.
В наших жилах —
       кровь, а не водица.
Мы идем
       сквозь револьверный лай,
чтобы,
       умирая,
              воплотиться
в пароходы,
       в строчки
              и в другие долгие дела.
 
 
___
Мне бы жить и жить,
              сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
              других желаний нету —
встретить я хочу
              мой смертный час
так,
       как встретил смерть
              товарищ Нетте.
 

15 июля 1926 г., Ялта

Ужасающая фамильярность

 
Куда бы
       ты
              ни направил разбег,
и как ни ёрзай,
и где ногой ни ступи, —
есть Марксов проспект,
и улица Розы,
и Луначарского —
              переулок или тупик.
Где я?
       В Ялте или в Туле?
Я в Москве
       или в Казани?
Разберешься?
       – Черта в стуле!
Не езда, а – наказанье.
Каждый дюйм
       бытия земного
профамилиен
       и разыменован.
В голове
       от имен
              такая каша!
Как общий котел пехотного полка.
Даже пса дворняжку
       вместо
              «Полкаша»
зовут:
       «Собака имени Полкан».
«Крем Коллонтай.
              Молодит и холит».
«Гребенки Мейерхольд».
«Мочала
а-ля Качалов».
«Гигиенические подтяжки
имени Семашки».
После этого
       гуди во все моторы,
наизобретай идей мешок,
все равно —
       про Мейерхольда будут спрашивать:
              – «Который?
Это тот, который гребешок?»
Я
       к великим
              не суюсь в почетнейшие лики.
Я солдат
       в шеренге миллиардной.
Но и я
       взываю к вам
              от всех великих:
– Милые,
       не обращайтесь с ними фамильярно!
 

1926

Канцелярские привычки

 
Я
       два месяца
              шатался по природе,
чтоб смотреть цветы
                     и звезд огнишки.
Таковых не видел.
       Вся природа вроде
телефонной книжки.
Везде —
       у скал,
              на массивном грузе
Кавказа
       и Крыма скалоликого,
на стенах уборных,
              на небе,
                     на пузе
лошади Петра Великого,
от пыли дорожной
       до гор,
              где гро́зы
гремят,
       грома потрясав, —
везде
       отрывки стихов и прозы,
фамилии
              и адреса.
«Здесь были Соня и Ваня Хайлов.
Семейство ело и отдыхало».
«Коля и Зина
              соединили души».
Стрела
       и сердце
                     в виде груши.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Комсомолец Петр Парулайтис».
«Мусью Гога,
парикмахер из Таганрога».
На кипарисе,
       стоящем века,
весь алфавит:
       а б в г д е ж з к.
А у этого
       от лазанья
              талант иссяк.
Превыше орлиных зон
просто и мило:
       «Исак
Лебензон».
Особенно
       людей
              винить не будем.
Таким нельзя
       без фамилий и дат!
Всю жизнь канцелярствовали,
              привыкли люди.
Они
       и на скалу
              глядят, как на мандат.
Такому,
       глядящему
              за чаем
                     с балконца,
как солнце
       садится в чаще,
ни восход,
       ни закат,
              а даже солнце —
входящее
       и исходящее.
Эх!
       Поставь меня
              часок
                     на место Рыкова,
я б
       к весне
              декрет железный выковал:
«По фамилиям
              на стволах и ска́лах
узнать
       подписавшихся малых.
Каждому
       в лапки
дать по тряпке.
За спину ведра —
и марш бодро!
Подписавшимся
              и Колям
              и Зинам
собственные имена
              стирать бензином.
А чтоб энергия
              не пропадала даром,
кстати и Ай-Петри
              почистить скипидаром.
А кто
       до того
              к подписям привык,
что снова
       к скале полез, —
у этого
       навсегда
              закрывается лик
без».
Под декретом подпись
              и росчерк броский —
              Владимир Маяковский.
 

1926

Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка

Хулиган
(«Республика наша в опасности…»)

 
Республика наша в опасности.
              В дверь
лезет
       немыслимый зверь.
Морда матовым рыком гулка́,
лапы —
       в кулаках.
Безмозглый,
       и две ноги для ляганий,
вот – портрет хулиганий.
Матроска в полоску,
              словно леса́.
Из этих лесов
       глядят телеса.
Чтоб замаскировать рыло мандрилье,
шерсть
       аккуратно
              сбрил на рыле.
Хлопья пудры
       («Лебяжьего пуха»!),
бабочка-галстук
       от уха до уха.
Души не имеется.
       (Выдумка бар!)
В груди —
       пивной
              и водочный пар.
Обутые лодочкой
качает ноги водочкой.
Что ни шаг —
враг.
– Вдрызг фонарь,
       враги – фонари.
Мне темно,
       так никто не гори.
Враг – дверь,
       враг – дом,
враг —
       всяк,
              живущий трудом.
Враг – читальня.
              Враг – клуб.
Глупейте все,
       если я глуп! —
Ремень в ручище,
              и на нем
повисла гиря кистенем.
Взмахнет,
       и гиря вертится, —
а ну —
       попробуй встретиться!
По переулочкам – луна.
Идет одна.
       Она юна.
– Хорошенькая!
              (За́ косу.)
Обкрутимся без загсу! —
Никто не услышит,
              напрасно орет
вонючей ладонью зажатый рот.
– Не нас контрапупят —
              не наше дело!
Бежим, ребята,
       чтоб нам не влетело! —
Луна
       в испуге
              за тучу пятится
от рваной груды
              мяса и платьица.
А в ближней пивной
              веселье неистовое.
Парень
       пиво глушит
              и посвистывает.
Поймали парня.
              Парня – в суд.
У защиты
       словесный зуд:
– Конечно,
       от парня
              уйма вреда,
но кто виноват?
       Среда.
В нем
       силу сдерживать
              нет моготы.
Он – русский.
       Он —
              богатырь!
– Добрыня Никитич!
              Будьте добры,
не трогайте этих Добрынь! —
Бантиком
       губки
              сложил подсудимый.
Прислушивается
              к речи зудимой.
Сидит
       смирней и краше,
чем сахарный барашек.
И припаяет судья
       (сердобольно)
«4 месяца».
Довольно!
Разве
       зверю,
              который взбесится,
дают
       на поправку
              4 месяца?
Деревню – на сход!
       Собери
              и при ней
словами прожги парней!
Гуди,
       и чтоб каждый завод гудел
об этой
       последней беде.
А кто
       словам не умилится,
тому
       агитатор —
              шашка милиции.
Решимость
       и дисциплина,
              пружинь
тело рабочих дружин!
Чтоб, если
       возьмешь за воротник,
хулиган раскис и сник.
Когда
       у больного
              рука гниет —
не надо жалеть ее.
Пора
       топором закона
              отсечь
гнилые
       дела и речь!
 

1926

Хулиган
(«Ливень докладов…»)

 
Ливень докладов.
       Преете?
              Прей!
А под клубом,
       гармошкой изо́ранные,
в клубах табачных
              шипит «Левенбрей»,
в белой пене
       прибоем
              трехгорное…
Еле в стул вмещается парень.
Один кулак —
       четыре кило.
Парень взвинчен.
       Парень распарен.
Волос взъерошенный.
       Нос лилов.
Мало парню такому доклада.
Парню —
       слово душевное нужно.
Парню
       силу выхлестнуть надо.
Парню надо…
       – новую дюжину!
Парень выходит.
       Как в бурю на катере
Тесен фарватер.
       Тело намокло.
Парнем разосланы
       к чертовой матери
бабы,
       деревья,
              фонарные стекла.
Смотрит —
       кому бы заехать в ухо?
Что башка не придумает дурья?!
Бомба
       из безобразий и ухарств,
дурости,
       пива
              и бескультурья.
Так, сквозь песни о будущем рае,
только солнце спрячется, канув,
тянутся
       к центру огней
              от окраин
драка,
       муть
              и ругня хулиганов.
Надо
       в упор им —
              рабочьи дружины,
надо,
       чтоб их
              судом обломало,
в спорт
       перелить
              мускулья пружины, —
надо и надо,
       но этого мало…
Суд не скрутит —
              набрать имен
и раструбить
       в молве многогласой,
чтоб на лбу горело клеймо:
«Выродок рабочего класса».
А главное – помнить,
              что наше тело
дышит
       не только тем, что скушано;
надо —
       рабочей культуры дело
делать так,
       чтоб не было скушно.
 

1926

Разговор на одесском рейде десантных судов: «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия»

 
Перья-облака́,
       закат расканарейте!
Опускайся,
       южной ночи гнет!
Пара
       пароходов
              говорит на рейде:
то один моргнет,
       а то
              другой моргнет.
Что сигналят?
       Напрягаю я
              морщины лба.
Красный раз…
       угаснет,
              и зеленый…
Может быть,
       любовная мольба.
Может быть,
       ревнует разозленный.
Может, просит:
       – «Красная Абхазия»!
Говорит
       «Советский Дагестан».
Я устал,
       один по морю лазая,
подойди сюда
       и рядом стань. —
Но в ответ
       коварная
              она:
– Как-нибудь
       один
              живи и грейся.
Я
       теперь
              по мачты влюблена
в серый «Коминтерн»,
              трехтрубный крейсер.
– Все вы,
       бабы,
              трясогузки и канальи…
Что ей крейсер,
              дылда и пачкун? —
Поскулил
       и снова засигналил:
– Кто-нибудь,
       пришлите табачку!..
Скучно здесь,
       нехорошо
              и мокро.
Здесь
       от скуки
       отсыреет и броня… —
Дремлет мир,
       на Черноморский округ
синь-слезищу
       морем оброня.
 

1926

Не юбилейте!

 
Мне б хотелось
       про Октябрь сказать,
              не в колокол названивая,
не словами,
       украшающими
              тепленький уют, —
дать бы
       революции
              такие же названия,
как любимым
       в первый день дают!
Но разве
       уместно
              слово такое?
Но разве
       настали
              дни для покоя?
Кто галоши приобрел,
              кто зонтик;
радуется обыватель:
              «Небо голубо́…»
Нет,
       в такую ерунду
              не расказёньте
боевую
       революцию – любовь.
 
 
___
 
 
В сотне улиц
       сегодня
       на вас,
              на меня
упадут огнем знамена́.
Будут глотки греметь,
              за кордоны катя
огневые слова про Октябрь.
 
 
___
 
 
Белой гвардии
       для меня
              белей
имя мертвое: юбилей.
Юбилей – это пепел,
       песок и дым;
юбилей —
       это радость седым;
юбилей —
       это край
              кладбищенских ям;
это речи
       и фимиам;
остановка предсмертная,
       вздохи,
              елей —
вот что лезет
       из букв
              «ю-б-и-л-е-й».
А для нас
       юбилей —
              ремонт в пути,
постоял —
       и дальше гуди.
Остановка для вас,
       для вас
              юбилей —
а для нас
       подсчет рублей.
Сбереженный рубль —
              сбереженный заряд,
поражающий вражеский ряд.
Остановка для вас,
       для вас
              юбилей —
а для нас —
       это сплавы лей.
Разобьет
       врага
       электрический ход
лучше пушек
       и лучше пехот.
Юбилей!
А для нас —
       подсчет работ,
перемеренный литрами пот.
Знаем:
       в графиках
              довоенных норм
коммунизма одежда и корм.
Не горюй, товарищ,
              что бой измельчал:
– Глаз на мелочь! —
       приказ Ильича.
Надо
       в каждой пылинке
              будить уметь
большевистского пафоса медь.
 
 
___
 
 
Зорче глаз крестьянина и рабочего,
и минуту
       не будь рассеянней!
Будет:
       под ногами
              заколеблется почва
почище японских землетрясений.
Молчит
       перед боем,
              топки глуша,
Англия бастующих шахт.
Пусть
       китайский язык
              мудрен и велик, —
знает каждый и так,
       что Кантон
тот же бой ведет,
       что в Октябрь вели
наш
       рязанский
              Иван да Антон.
И в сердце Союза
       война.
              И даже
киты батарей
       и полки́.
Воры
       с дураками
              засели в блинда́жи
растрат
       и волокит.
И каждая вывеска:
       – рабкооп —
коммунизма тяжелый окоп.
Война в отчетах,
       в газетных листах —
рассчитывай,
       режь и крои́.
Не наша ли кровь
       продолжает хлестать
из красных чернил РКИ?!
И как ни тушили огонь —
              нас трое!
Мы
       трое
              охапки в огонь кидаем:
растет революция
              в огнях Волховстроя,
в молчании Лондона,
              в пулях Китая.
Нам
       девятый Октябрь —
              не покой,
       не причал.
Сквозь десятки таких девяти
мозг живой,
       живая мысль Ильича,
нас
       к последней победе веди!
 

1926

Бумажные ужасы
(Ощущения Владимира Маяковского)

 
Если б
       в пальцах
              держал
                     земли бразды я,
я бы
       землю остановил на минуту:
              – Внемли!
Слышишь,
       перья скрипят
              механические и простые,
как будто
       зубы скрипят у земли? —
Человечья гордость,
              смирись и улягся!
Человеки эти —
       на кой они лях!
Человек
       постепенно
              становится кляксой
на огромных
       важных
              бумажных полях.
По каморкам
       ютятся
              людские тени.
Человеку —
       сажень.
              А бумажке?
              Лафа!
Живет бумажка
       во дворцах учреждений,
разлеглась на столах,
              кейфует в шкафах.
Вырастает хвост
       на сукно
              в магазине,
без галош нога,
       без перчаток лапа.
А бумагам?
       Корзина лежит на корзине,
и для тела «дел» —
              миллионы папок.
У вас
       на езду
              червонцы есть ли?
Вы были в Мадриде?
              Не были там!
А этим
       бумажкам,
              чтоб плыли
                     и ездили,
еще
       возносят
              новый почтамт!
Стали
       ножки-клипсы
              у бывших сильных,
заменили
       инструкции
              силу ума.
Люди
       медленно
              сходят
                     на должность посыльных,
в услужении
       у хозяев – бумаг.
Бумажищи
       в портфель
              умещаются еле,
белозубую
       обнажают кайму.
Скоро
       люди
              на жительство
                     влезут в портфели,
а бумаги —
       наши квартиры займут.
Вижу
       в будущем —
              не вымыслы мои:
рупоры бумаг
       орут об этом громко нам —
будет
       за столом
              бумага
                     пить чаи́,
человечек
       под столом
              валяться скомканным.
Бунтом встать бы,
              развить огневые флаги,
рвать зубами бумагу б,
              ядрами б выть…
Пролетарий,
       и дюйм
              ненужной бумаги,
как врага своего,
              вконец ненавидь.
 

1927

Нашему юношеству

 
На сотни эстрад бросает меня,
на тысячу глаз молодежи.
Как разны земли моей племена
и разен язык
       и одежи!
Насилу,
       пот стирая с виска,
сквозь горло тоннеля узкого
пролез.
       И, глуша прощаньем свистка,
рванулся
       курьерский
       с Курского!
Заводы.
       Березы от леса до хат
бегут,
       листками вороча,
и чист,
       как будто слушаешь МХАТ,
московский говорочек.
Из-за горизонтов,
              лесами сломанных,
толпа надвигается
              мазанок.
Цветисты бочка́
              из-под крыш соломенных,
окрашенные разно.
Стихов навезите целый мешок,
с таланта
       можете лопаться —
в ответ
       снисходительно цедят смешок
уста
       украинца-хлопца.
Пространства бегут,
              с хвоста нарастав,
их жарит
       солнце-кухарка.
И поезд
       уже
              бежит на Ростов,
далёко за дымный Харьков.
Поля —
       на мильоны хлебных тонн —
как будто
       их гладят рубанки,
а в хлебной охре
              серебряный Дон
блестит
       позументом кубанки.
Ревем паровозом до хрипоты,
и вот
       началось кавказское —
то го́ловы сахара высят хребты,
то в солнце —
              пожарной каскою.
Лечу
       ущельями, свист приглушив.
Снегов и папах седи́ны.
Сжимая кинжалы, стоят ингуши,
следят
       из седла
              осетины.
Верх
       гор —
              лед,
низ
       жар
       пьет,
и солнце льет йод.
Тифлисцев
              узнаешь и метров за́ сто:
гуляют часами жаркими,
в моднейших шляпах,
              в ботинках носастых,
этакими парижанами.
По-своему
       всякий
              зубрит азы,
аж цифры по-своему снятся им.
У каждого третьего —
       свой язык
и собственная нация.
Однажды,
       забросив в гостиницу хлам,
забыл,
       где я ночую.
Я
       адрес
              по-русски
              спросил у хохла,
хохол отвечал:
       – Нэ чую. —
Когда ж переходят
              к научной теме,
им
       рамки русского
              у́зки;
с Тифлисской
              Казанская академия
переписывается по-французски.
И я
       Париж люблю сверх мер
(красивы бульвары ночью!).
Ну, мало ли что —
       Бодлер,
              Маларме
и эдакое прочее!
Но нам ли,
       шагавшим в огне и воде
годами
       борьбой прожженными,
растить
       на смену себе
              бульвардье
французистыми пижонами!
Используй,
       кто был безъязык и гол,
свободу Советской власти.
Ищите свой корень
              и свой глагол,
во тьму филологии влазьте.
Смотрите на жизнь
              без очков и шор,
глазами жадными цапайте
все то,
       что у вашей земли хорошо
и что хорошо на Западе.
Но нету места
              злобы мазку,
не мажьте красные души!
Товарищи юноши,
              взгляд – на Москву,
на русский вострите уши!
Да будь я
       и негром преклонных годов,
и то,
       без унынья и лени,
я русский бы выучил
              только за то,
что им
       разговаривал Ленин.
Когда
       Октябрь орудийных бурь
по улицам
       кровью ли́лся,
я знаю,
       в Москве решали судьбу
и Киевов
       и Тифлисов.
Москва
       для нас
              не державный аркан,
ведущий земли за нами,
Москва
       не как русскому мне дорога,
а как огневое знамя!
Три
       разных истока
          во мне
              речевых.
Я
       не из кацапов-разинь.
Я —
       дедом казак, другим —
              сечевик,
а по рожденью
       грузин.
Три
       разных капли
              в себе совмещав,
беру я
       право вот это —
покрыть
       всесоюзных совмещан.
И ваших
       и русопетов.
 

1927