Читать книгу: «Служба по-внезапной-1. Чужой среди своих», страница 6

Воздух в почти достроенной кузнице был густым и едким, пахло гарью, оплавленным шлаком и горькой человеческой злостью. Владимир стоял, прислонившись лбом к прохладному, шершавому камню горна, его могучие плечи были напряжены до дрожи. В горле стоял ком бессильной ярости. В очередной раз эта чёртова рыжая дрянь превращалась не в сталь, а в пористый, крошащийся в руках шлак – крицу, бесполезную для чего-либо, кроме как выбросить на свалку.

«Fe2O3 + 3CO -> 2Fe + 3CO2, блять! – яростно крутилось в голове, вытесняя все другие мысли. – Температура! Нужна температура! А у меня тут… тут пещера каменного века!»

Он с силой, до боли, ударил кулаком по камню, но боль физическая была слабее той, что разъедала изнутри – боли от собственного бессилия, от осознания, что его знания упираются в примитивную реальность этого мира.

Тихий скрип двери заставил его вздрогнуть. Он резко обернулся, готовый сорваться на Гаврилу или Андрея, но в проёме, окутанная паром от дождя, что начался снаружи, стояла Марина. В руках она держала глиняную миску, завёрнутую в грубую ткань.

Она вошла без стука, словно её здесь ждали. Её тёмные, глубокие глаза спокойно скользнули по его перекошенному злостью лицу, по закопчённым, дрожащим рукам, по опрокинутому молоту у ног. Она поняла всё без слов.

Поставив миску на чурбак, служивший столом, она подошла ближе. Не к нему, а к горну, заглянула в его почерневшее нутро.

– Опять не получилось, – констатировала она, и в её голосе не было ни насмешки, ни сочувствия. Простая, безразличная к драме констатации факта.

– Получилось! – хрипло выдохнул Владимир, снова поворачиваясь к стене. – Получилась дерьмовая крица, которую и ковать-то нельзя! Температуры не хватает! Воздуха! Я… – он замялся, не в силах подобрать местное слово для "катализатора" или "флюса". – Я всё делаю по уму, а выходит… выходит прах.

Она молча подняла с земли небольшой, ещё тёплый, пористый комок неудавшегося металла. Покрутила его в пальцах, ощущая шершавую, ненадёжную структуру.

– Гаврила говорит, ты к богу своему вчера взывал, – тихо произнесла Марина, откладывая крицу. – Дяде Васе. Чтобы он дух в мехи вселил.

Владимир фыркнул, но в его смехе была только горечь.

– Дяде Васе на нас плевать. Это не его вотчина.

– Тогда чья? – Она посмотрела на него прямо, и её взгляд был твёрдым, как тот самый камень горна. – Перуна? Велеса? Ты им молился? Просил помощи у духов огня и железа?

– Я не молюсь выдуманным силам! – его голос сорвался, выдавая накопленное отчаяние. – Я пытаюсь договориться с физикой! С химией! С законами этого… этого чёртова мира!

Марина медленно кивнула, как будто получив наконец нужный ответ.

– Вот и ответ, – сказала она, и её тихий голос прозвучал яснее любого крика. – Ты не богам бросил вызов, Владимир. Ты вызвал на бой уголь и руду. А им плевать на твою ярость. Им дела нет до твоего отчаяния.

Она сделала шаг к нему, и запах дождя с её одежды смешался с запахом гари.

– Им нужна не молитва. Им нужна точность. Терпение. Как пахарю, что ведёт борозду. Сильнее надавишь – устанешь. Слабее – не вспашешь. Ты ищешь силу в гневе. А она в терпении кузнеца, что по капле клинок точит. И в верном глазе стрелка, что цель высматривает.

Она повернулась, взяла миску и протянула ему.

– Поешь. Усталый ум – слепой ум. А тебе сегодня ещё смотреть в огонь. И видеть не пламя, а то, что внутри него сокрыто. Не как волхву. Как мастеру.

Он молча взял миску. Пар от похлёбки ударил в лицо, и это ощущение было до странности земным, якорным. Ярость внутри него ещё клокотала, но её слепой напор столкнулся с холодной, неожиданной логикой её слов.

«Им нужна точность».

Не магия. Не грубая сила. Не молитва. Точность. Та самая, с которой он когда-то выправлял диски на «Ладе-Гранте».

Марина, не дожидаясь ответа, вышла так же тихо, как и появилась, оставив дверь приоткрытой. Свежий, влажный воздух врывался внутрь, смешиваясь дымом, и этот коктейль казался вдруг не символом провала, а запахом… работы. Тяжёлой, неблагодарной, но работы.

Владимир медленно опустился на чурбак, поставил миску рядом и снова взглянул на горн. Уже не как на врага, а как на сложный, упрямый, но поддающийся пониманию механизм.

«Спокойной службы, десантник, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горькой иронии. – Похоже, пора переходить от штурма к саперной работе».

И он, наконец, принялся за еду, чувствуя, как ясность – медленная, тягучая, но ясность – по капле возвращается в его измотанное сознание.

На смену хаотичным пробам пришла система: строгий «лабораторный журнал» в виде зарубок на дощечке, где фиксировалось всё – от пропорций руды до силы подачи воздуха. Руду велел молоть в ступе мельче, уголь перебирал, пока не остановился на плотной березе.

Но главная проблема была в температуре. И тут его выручила армейская смекалка. Он вспомнил, как в полевых условиях усиливали тягу в печах-буржуйках. Соорудил из глины и камня подобие трубы-сопла, сужающееся к концу, создавая эффект реактивной струи.

– Принцип Вентури, черт побери, – тихо бормотал он под нос, лепя конструкцию. – Скорость потока возрастает, давление падает… должно помочь.

– Волхв, – как-то вечером осторожно сказал Гаврила, – может, все-таки какой заговор пошептать? Или богам помолиться? Люди говорят…

Владимир хрипло рассмеялся, вытирая сажу со лба.

– Знаю только один заговор: "Солдат спит – служба идёт." Не помогает. Нет, Гаврила, тут молитвами делу не поможешь. Тут думать надо. И экспериментировать.

Наконец, он провел решающий эксперимент.

– Слушайте все! – его голос был хриплым от усталости, но твердым. – Мы будем класть не просто слои. Мы сделаем «пирог». Слой угля, потом слой мелкой руды, потом слой угля, смешанного с древесной пылью – это даст больше жара. И так несколько раз. И качайте эти меха, как будто от этого зависит ваша жизнь! Потому что так оно и есть!

Напряжение в кузнице достигло пика. Горн раскалился докрасна, из узкого сопла вырывалась ослепительно белая струя раскаленных газов. Жар был таким, что стоять ближе, чем на несколько шагов было невозможно. Владимир, не отрываясь, смотрел в смотровое отверстие, и в застывших чертах его усталого лица читалась только одна эмоция – яростная концентрация.

– Еще! Давайте, еще! Я вижу, там что-то происходит! – крикнул он, и Гаврила с Андреем, обливаясь потом, удвоили усилия.

Прошло несколько часов. Когда горн, наконец, начал остывать, и жар спал, воцарилась мертвая тишина. Все понимали – это последняя попытка. Если снова неудача, доверие деревни, да и их собственная вера, будут подорваны окончательно.

Владимир медленно, с замирающим сердцем, подошел к горну. Он взял пробойник – специально выкованный из лучшего обломка крицы заостренный стержень – и вставил его в специально оставленное отверстия. Глубоко вздохнув, он с усилием надавил плечом. Раздался сухой, хрустящий треск. Он заглянул в образовавшуюся щель и замер.

Там, среди оплавленного шлака, лежал не пористый ком. Лежал цельный, пусть и корявый, слиток, отливающий в утреннем свете тусклым, но явственно металлическим, серым блеском.

Он молча просунул клещи и с величайшей осторожностью извлек его. Слиток был тяжелым, плотным, неестественно правильным на фоне прежних ошметков. Владимир поднес его к уху и легонько стукнул по нему маленьким молоточком. Раздался чистый, высокий, звенящий звук, совсем не похожий на глухой стук крицы – словно звенела сама надежда. Он поднял голову и посмотрел на учеников. Их лица были бледны от усталости и напряжения.

– Ну что, «блондины», – его голос дрогнул, и он сглотнул ком в горле. – Кажется, получилось.

Гаврила осторожно, как святыню, потрогала слиток.

– Он… он звенит, волхв. И тяжелый какой…

– Это не крица, – тихо сказал Владимир, поворачивая слиток в руках. – Это сталь. Настоящая сталь.

Он посмотрел на свой почерневший от копоти и усталый отряд, потом на слиток.

– Вот она… Настоящая победа. Не над людьми… Над этим миром. Над его несовершенством.

В его глазах не было магии волхва. Была усталая, выстраданная гордость ремесленника, дошедшего до цели своим умом и упрямством. И это зрелище было куда красноречивее любых чудес.

Степан наблюдал за деревней из оконца своей избы, и сердце его сжималось от ледяного ужаса. То, что он видел, было страшнее любого нашествия. Медленная, необратимая перемена. Мужики, которые еще вчера с опаской слушали его советы, теперь шли не к нему, а к проклятой кузнице. Даже старейшина Никифор, столп традиции, теперь проводил часы у горна, наблюдая за работой волхва с непроницаемым лицом.

«Разлагает! – бормотал Степан, ломая руки в бессильной ярости. – Словно червь, точит изнутри! Сперва землю осквернил железом, теперь и души наши крушит!»

Он видел, как Гаврила, бывший простой парень, теперь с важным видом объяснял другим, как ставить растяжки «по науке». Видел, как Андрей, всегда верный старым устоям, сам принес волхву сломавшийся серп – чинить, а не заговорить, как положено!

Это был конец. Конец его миру. Миру, где власть давалась знанием трав и шептаний, где болезни насылались духами, а урожай зависел от милости богов. Волхв принес с собой другой мир – холодный, бездушный, где всему есть причина и всему можно научиться. Мир, в котором Степану не было места.

Паника, острая и животная, поднялась в нем. Нужно было действовать. Сейчас же.

В сумерках он прокрался к дому старшины соседнего, более крупного селения – Тихона, человека сурового и не любившего новшеств. Тихон встретил его на пороге, скрестив на груди могучие руки.

– Чего пришел, Степан? Опять о своем волхве?

– Он не волхв! – выдохнул Степан. – Он осквернитель! Змий подколодный! Он землю железом рвет, коней переделывает, людей с ума сводит! Лишает нас защиты богов! Скоро его навья сила перекинется и на тебя!

Тихон хмуро слушал, но Степан видел – зерно упало в почву.

– Он научил их железу, что не боится ни духов, ни болота! Что будет дальше? Он придет к тебе! Со своим знанием! Со своей сталью! И твои мужики станут слушать его, а твои слова – за ветер пустой считать! Мы должны объединиться! Пока не поздно! Изгнать его! Сжечь эту кузницу! Спасти наши души, Тихон! Спасти саму суть нашего мира!

Его речь была полна отчаяния и искренней веры в свою правоту. Он не просто боролся за власть. Он сражался за реальность, которая ускользала сквозь пальцы. И в его глазах горел огонь последнего крестового похода – против будущего.

Поздний вечер мягко окутал Заозерную слободу, но у кузницы все еще было светло. Внутри, в свете догорающих углей, Владимир стоял перед горном, держа в руках первый продукт своей новой мастерской – держа в руках первый продукт своей новой мастерской – тяжелый нож. Его клинок был еще груб, но уже не пористый, как крица, а плотный и цельный, и он идеально ловил отблески пламени.

Он провел пальцем по скосу, чувствуя мелкие неровности, которые предстояло выправить завтра. Но даже в таком виде это был не просто инструмент. Это был мост. Мост между его прошлым, где он чинил шины, и этим новым, диким миром, где он учился добывать металл из земли. Мост между знанием, которое он принес с собой, и реальностью, которая медленно, но верно начинала этому знанию поддаваться.

В памяти всплывали лица: перекошенное яростью лицо Кривого, испуганное – Левко, уставшее – Андрея, озаренное жаждой познания – Гаврилы. И – темные, понимающие глаза Марины. Она одна, казалось, видела не миф, не «волхва», а просто измотанного, заброшенного в чужую эпоху мужчину, который изо всех сил пытается не сломаться.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – мысленно прошептал он, глядя на свое отражение в матовой поверхности клинка. – Похоже, твой главный бой будет не в поле. Он здесь.»

Нож лёг на наковальню – тяжёлую, надёжную, ставшую центром этого нового мира. Отсюда, из кузницы, расходились круги. Первый – Гаврила и Андрей, уже не просто ученики, а инженеры, перенимающие не только приёмы, но и образ мысли. Второй – вся деревня, с изумлением и надеждой взиравшая на плуг, что пахал глубже, и на лошадь, что тащила больше. И третий, внешний – где зрел гнев князя Мстислава и где в темноте леса Степан, словно раненый зверь, плел свою паутину, пытаясь удержать рушащийся миропорядок.

Выйдя из кузницы, Владимир вдохнул полной грудью. Прохладный ночной воздух обжёг лёгкие. Издалека, со стороны ручья, донёсся смех Гаврилы и других парней – те проверяли растяжки, расставленные по его чертежам. Смех звучал живо и уверенно. Таким не смеялись запуганные люди.

Взгляд поднялся к звёздам, таким же ярким и безразличным, как в том, родном мире, от которого не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но теперь они висели над его домом. Над его людьми. Над его войной.

«Они идут штурмовать будущее, – промелькнуло в голове, – а будущее… оно начинается здесь».

Развернувшись, Владимир шагнул обратно в кузницу, к своему горну, своим инструментам, своей стали. Битва за выживание была выиграна. Теперь начиналась другая – битва за само право этого мира стать иным. И он знал, что у него есть всё, чтобы её выиграть. Ум, воля. И сталь.

-–

Друзья, спасибо, что читаете историю Владимира! Ваши комментарии и лайки – лучший способ сказать «спасибо» и мотивировать на новые главы.

 Ваша поддержка невероятно важна для меня!

Интерлюдия. Цена традиции

Лес был не просто тихим. Он был глухим, вбирающим в себя каждый звук, будто сама земля затаила дыхание в ожидании исхода. Воздух, еще недавно наполненный ароматами хвои и влажной земли, теперь казался Степану спертым и тяжелым, словно в чаще застыл запах тления. Каждый шаг по мягкому мху отдавался в его ушах оглушительным грохотом. Он шел, не оглядываясь, чувствуя через грубую ткань мешочка холодное, неумолимое прикосновение бронзовой личины. Не оберег это был уже, а соучастник. Свидетель грядущего предательства.

Он не молился. Не просил. Он шел на сделку, и горечь этого осознания поднималась у него в горле едким комом.

Среди почерневших от времени и дождей валунов старого капища их было двое. Ровно столько, сколько нужно, чтобы убить, а не вести переговоры.

Первый – дружинник. Не просто воин, а воплощение молчаливой угрозы. Его лицо, покрытое сетью старых шрамов, напоминало высеченный из мореного дуба идол, а взгляд был пустым и тяжелым, как отработанный шлак. Рука лежала на рукояти секиры, пальцы неподвижны, не выражая ни нетерпения, ни интереса – лишь готовность.

Второй – огнищанин. Одежда из темной, дорогой шерсти, без лишних украшений, но кричащая о статусе. Его лицо было бледным и непроницаемым, а глаза – двумя узкими щелочками, которые, казалось, мгновенно высчитывали стоимость всего живого и неживого, включая душу самого Степана.

– Ну, знахарь? – голос огнищанина был тихим, как шелест гниющего листа, но он резал тишину отчетливо и ясно. – Решил облегчить душу?

Степан сделал шаг вперед, ощущая, как подкашиваются колени. Он заставил их выпрямиться.

– Я пришел остановить заразу, – ответил он, и его собственный голос, к его удивлению, прозвучал твердо и чуждо. – Пока она не перекинулась на другие деревни. На ваши деревни. Она пожирает не тела, а умы.

– Заразы боимся, – кивнул огнищанин, скрестив руки на груди. – Лечим железом и огнем. Говори конкретнее, чем болен твой народ.

– Они забыли страх! – выдохнул Степан, и в его словах, наконец, прорвалась накипевшая за недели ярость, смешанная с отчаянием. – Он вытравил его из них! Он учит их, что молния – это не гнев Перуна, а просто огонь в небе! Что хворь – не кара духов, а невидимая тварь, которую можно победить кипятком! Он выжигает из них почтение! Они смотрят на старейшин как на досадную помеху, а на богов – как на сказки для детей! Их души становятся… пустыми. Удобными для его семян.

Дружинник хмыкнул – короткий, хриплый, первый живой звук с его стороны.

– Силен? В бою? – его голос был глухим, как удар обухом.

– Он сильнее любого твоего меча! – Степан резко шагнул к нему, забыв о страхе. – Он учит Гаврилу, деревенского дуралея, бить так, что твой лучший боец не устоит. Он учит их не драться, как на поножовщине, – воевать, как сплоченная стая волков. Они уже не стадо, что можно пригнать на бойню. Они становятся стаей. И очень скоро решат, что им не нужен ни старый пастух, ни новый хозяин. Они решат, что хозяева – они сами.

Огнищанин медленно кивнул, и в его глазах, наконец, вспыхнул неподдельный, холодный интерес.

– Стая… да, опаснее стада. Говори, чего хочешь, – сказал огнищанин, и в его глазах мелькнул привычный, деловой расчет. – Старшинство в деревне? Ослабление дани на десять лет? Называй свою цену, знахарь.

– Мне не нужно старшинства, – отрезал Степан, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. – И снижения дани. Это всё – что припарка на труп. Мне нужно, чтобы ЕГО не стало. Чтобы его кузница была разобрана по бревнышку, а земля под ней перепахана с солью. Чтобы само слово «сталь» стало здесь ругательством на поколения вперед. Чтобы память о нем выжгли так, будто его и не было. Обещай мне это.

– Князь Мстислав не потерпит в своих землях иной власти, кроме своей, – отчеканил огнищанин, и в его голосе прозвучала сталь, о которой только что говорил Степан. – Очаг смуты будет выжжен. Жди нашего знака. Когда увидишь днем три струйки дыма на старом городище – значит, мы идем.

Они растворились в сгущавшихся сумерках так же бесшумно, как и появились, не попрощавшись. Не поблагодарив. Сделка была заключена. Воздух снова стал двигаться, и Степан почувствовал, как по его спине бегут мурашки.

Он остался один. Давление в груди сменилось ледяной, всепоглощающей пустотой. Он повернулся к деревне, и вдруг его пронзил знакомый звук – ровный, звенящий, неумолимый стук молота по наковальне. Не спешный, убаюкивающий, как у деревенских кузнецов, а быстрый, точный, безжалостный. Как сердце нового мира, который он только что приговорил к смерти. Этот стук был сильнее всех его заговоров, сильнее шепота старых богов.

Он сжал в кармане бронзовую личину, чувствуя, как ее острые края впиваются в ладонь до крови. Физическая боль была слабым утешением.

Лучше пепел и прах, чем твой железный рай, – пронеслось в голове, и это была уже не молитва, а клятва, от которой застывала душа.

Он пошел прочь, спотыкаясь о корни, которые словно тянулись из самого прошлого, чтобы удержать его. А стук молота, словно насмехаясь, преследовал его, неумолимо отбивая такт его собственного предательства.