Читать книгу: «Рыцарь из Таматархи»

Верни мне мир людей красивых,

Верни надежду и любовь…

Часть 1. ТМУТАРАКАНСКИЙ КОРШУН

Глава 1. НАСТАВНИК

Раннее летнее утро застало деда Богуна в глубокой задумчивости. Он сидел на обросшем мхом валуне, на берегу моря, и взор его был устремлён скорей в себя, хотя, казалось, смотрел он куда-то в туманную даль. На чистом, будто умытом утренней росой небе, ещё синем, но уже тронутом розовой полоской зари, проглядывали кое-где колючие звёзды. Рассвет всегда наступает раньше, чем проснётся ветер и придёт из степи к воде, а потому поверхность её была спокойной гладкой; море ещё спало и дыхание его отражалось только в ленивой волне, набегавшей с лёгким шипением на прибрежную гальку. Эту утреннюю тишину и отсутствие какого-либо движения нарушали только две чайки, носившиеся со стонущими криками над морской гладью. Однако эти суетливые птицы, и дед Богун казались маленькими, а потому проглатывались утренней тишиной, морем и степью. Всё как-то переходило в иной мир, в иную жизнь, отличную от людской. Степные духи отступали, но как дикие звери, залегали где-то в складках бескрайней равнины, в дубово-буковых лесах вдали. За синей полосой горизонта клубилось что-то недоброе, подстерегающее, но куда-то манящее и загадочное…

Рассвет наступал медленно, но неотвратимо. Вот и ветерок проснулся, шевельнул седые космы на голове деда, и красавица-заря за его спиной окрасила нежнейшими охристо-розовыми валёрами четвертушку небесного свода, но он не обратил внимания на эту красоту. Перед его затуманенным взором протекал иной мир: мир его молодости с боевыми походами, с уртонами возле родников и рек, с жаркими сечами и тризнами после них. Вместо ноющих криков чаек слышал он визг и ржание коней, призывные звуки боевых труб, страшный лязг и звон мечей, стоны и выкрики, столкнувшихся в боевом азарте ратных дружин.

Дед будто слился с валуном, на котором сидел, но спина его не выглядела согбенной, придавленной прожитыми годами. Наоборот, хоть и подсохший от времени, стан его выглядел прямым, а в лежащих на коленях узловатых руках чувствовалась былая сила. Видно было по всему, что старик в молодости был громадиной. Такой спокойно мог размахивать тяжёлым, шипастым моргенштерном, мечом и боевой секирой. На левой щеке старого воина виднелся безобразный шрам от стрелы, которую он, по-видимому, в пылу боя просто вырвал с кусочком жевательной мышцы и кожи, а потом ему просто замазали рану густой смесью мёда и дёгтя.

Так как наступило пролетье и тепло, старик был бос. Ступни, в какой-то чешуе вместо кожи с загнутыми вниз жёлтыми ногтями, больше смахивали на куриные лапы. Однако одет он был в белую длинную рубашку, с вышитым красной нитью узором по подолу и вороту. Только рубаха эта была не простой, не для рыбака или пахаря. Она была из дорогой, висконовой ткани, византийского производства, а потому такое одеяние и широкий, в ладонь, военный ремень на поясе, указывали на то, что дед Богун принадлежал к знатному сословию.

Палевая дымка по горизонту сгустилась и порозовела, поверхность воды в море из тёмной стала нежно-салатного цвета, утренний бриз породил лёгкую волну. Дед очнулся от воспоминаний и повернул голову в сторону бегущего к нему верзилы с обрубком бревна на плечах. Сбросив бревёшко на гальку, парень заговорил:

– Ну, дед, сёдни пять поприщ отмахал!

Богун, взглянув на мокрую, прилипшую к телу, льняную рубаху парня, приложил суховатую ладонь на вздымающуюся грудь, и бодро заметил:

– Топаешь быдто лошадь, взмок лишку, а энто худо, но ништо, важно, что не задохся, младень! Сердце стукотит ровно, гулко! Эх вы! Привыкли всё на кониках гарцевать, а мы вот бывало, в молоди, в бытность деда твово, князя Святослава, по десять поприщ с полным вооружением пешком, рысью, пробегали, и хоть бы хны! Избаловались вы, нонешние!

– Не ворчи, дед! Чего пешком ходить, коли, кони есть! – огрызнулся парень!

– Дурень ты, Мстиславушка! – недовольно вскинул кустистые брови дед. – А ну яко, по случаю, конь падёт, егда ты в одиночестве, и запасной лошадки нетути, а надо поспешать? Ведь пёхом придётси, со всей амуницией и оружьем, да поприщ двадцать! Доброго ратника, воина, не просто вырастить, младень! Многих мучений, долготерпенья преодолеть надоть с отрочества, прежде чем получишь ратное обличье. Ну да не зря я старался! Зело крепок ты вырос, токмо вот грузнеть начинаешь, видать жрёшь много лишнего. А так ништо, даже статью, да и обличьем, на деда свово, князя Святослава, смахивать стал!

Парень поскучнел, неохотно возразил:

– Ну, чего ты, дед, едой меня попрекаешь?

– Да не попрекаю я тебя! – заметил Богун. – Но излишества не позволяй себе, дабы тяжко телу не было. Помню, отец твой, преславный князь Владимир, выделил тебе удел энтот Тмутараканской, и привёз тебя сюда боярин Ульян махонького, трёхгодовалого. Замухрышкой ты был тогда – вот и взялись тебя откармливать, и ведь откормили, богатырём стал. Ну, конечно, пестовал тебя я с малолетства, не давал в лености пребывать. Был я для тебя заместо матери и отца. Не я ли, и дружинники мои, обучали тебя искусству боя, владению моргенштерном, боевой секирой, а главно мечом и саблей? Я ведь, Мстиславушка, давно в энтих краях. Ещё дед твой, князь Святослав, после разгрома Хазарского Каганата оставил меня здесь воеводой, дал пять тыщ дружинников, и повелел обустраиваться, и не на время, а навсегда – вот вся жизня моя здесь и прошла. В трудах, заботах, в ратных походах… Я, младень, по молоди, где токмо не побывал, с кем токмо не ратоборствовал: и с булгарами, и с ромеями, и с печенегами, и вот с хазарами, да буртасы, да гузы, да о-о-о…

Дед завыл, словно волк в ночи, подняв глаза в утреннюю синеву неба. Парень же, как бы невзначай, заметил:

– А люди вот говорят, что отец дал мне, малолетнему, самый захудалый удел, да ещё на отшибе, понеже не любил меня.

– Что-о-о!!! – взвился Богун. – Много ты смыслишь, младень! Да Таматарха богаче Киева и Новгорода Великого вместе с Черниговом! Отец твой дал тебе, дурню, самый богатый удел, и любовь тута не при чём! Надо было стать твёрдой ногой в Предкавказье, и энто мудрое решение, парень. Здесь хазарские иудеи и византийцы самые хитрющие торговцы, но пошлинные сборы платят исправно. Мы же ежегодно отправляем в Киев дани немалыми обозами, с большой охраной. Одного серебра и изделий из него не одну телегу, а ещё посуду вельми изукрашенну, да парчу и ткани шёлковы, да кожи, а главно соль из Меотийского озера, да много чего. Ты же сам свидетель того! Аль не отбивал ты наскоки печенегов, жаждущих пограбить богатый обоз? Чего вон со смолян возьмёшь, аль с северян черниговских окромя ржи? А у нас тута и пшеница знатная родится, урожай богатеющий сбираем. То-то, младень!

– На отшибе живём! – упорствовал парень. – Далёко от земель русских!

Богун сурово посмотрел на него, но голос его помягчел:

– Да иде ж далёко, коли едут в энти края постоянно торговые гости со всей Руси-матушки, ажник с северных озёр, с Варяжского моря, с Новгорода Великого, с Пскова, почитай со всего леснова краю, да везут меховую рухлядь, за котору ромеи тутошни, золотыми солидами расплачиваютси. Они, солиды энти, ещё византиями прозывают, а серебряные монеты, милиариссиями. Ты же ведаешь! А потом здеся всё ж теплее, чем там, хотя рубим мы, русичи, себе хоромы из дуба, а здешние хазары, да и ромеи тож, ладят себе домы из камня дикого, а то и из глины. Вон Фанагорию греки сплошь из камня сработали, да и Таматарху тож. Давно ещё гунны, яко смерч бешеной, пронеслись по энтим краям, и энту Фанагорию, да Боспор за проливом пожгли, а стены-то каменны остались, тако греки города восстановили. А пошто? А по то, младень, что торговля тута вельми знатная, порты морския, соль из Меотийского озера, рыба добрая, а потом Шёлковый путь тута пролегает. Запомни, паря, оборот товаров чрез энти порты византийски, зело агромаден. Дед твой, князь Святослав, не зря уцепился за энти порты и землю Тмутараканскую, понеже большой доход землям русским торговля тутошня приносит…

На восточной стороне неба сквозь розово-палевую дымку горизонта проглянул край солнца, и лёгкие волны в море заиграли красноватыми бликами. Всё вокруг осветилось, приобрело контрастность, а чаек прибавилось. Богун между тем продолжал вразумлять своего подопечного:

– Твой отец, князь Владимир, сказал яко-то, а я запомнил: «… не голод и корысть создают добрую жизнь в народе, а крепкое частное хозяйство и крепкое взаимодействие энтих хозяйств меж собой. Их честность, трудолюбие, ограничение потребы, взаимное доверие, рождаемое выполнением обязанностей. Не страх и не властолюбие творит государственно единство, но создаётся готовностью к жертвам яко воина, тако и простого гражданина, верою в нравственну святость государства…».

Богун суровые брови свои, вдруг, раздвинул, посмотрел на парня ласково, заговорил мягче:

– Вот и тута дружинники наши, кто постарел, землю возле реки Кубана пашут, хлеб растят, а подвластны тебе хазары овечек, да коней пасут, а кто и тож земельку ковыряет, ну а уж торговцы тот хлеб, кожи скупают, да за море продают, подати тебе платят, по то и порядок в земле Тмутараканской. Ты уж привык здеся к народу разношёрстному, Мстиславушка. Ты посмотри, на яких токмо языках здеся не говорят. Не зря же я к тебе учителей ромейских приставил, дабы учили тебя всему, что сами знают. Вот и владеешь ты теперя языком греческим, и языком тюркским, и грамоту ромейску разумеешь, и счёту обучен. Князь грамотным должон быти. Не то, что вон Оттон, король германский, вместо подписи в указе своём, палец, бывало, послюнявит, в сажу окунёт, да в грамотку палец энтот и ткнёт. Вот и дружина у тебя разношёрстна: окромя русичей и хазары с булгарами, и аланы с касогами. Вон даже варяга, Юху Синисало, отец твой в дружину прислал, дабы норманн сей, обучал ратников твоих пехотному бою…

– А что, – оживился Мстислав, – зело добрый ратник, берсерком себя называет! Храбрец, отчаюга тот ещё! Жаль токмо, что язычник!

– Энто по то он себя тако называет, паря, что, егда достиг он возраста воина в пятнадцать годов, тако победил медведя с одним ножом, скрамасаксом называется по-ихнему. Учти, младень, победить матёрого медведя не кажному по плечу. Вот с той поры, энтот Юха и надевает медвежью шкуру егда в бой идёт, да ещё личину волчью, с клыками оскаленными, себе на рожу-то напяливает, да рога бычьи на главу водружает.

– Тако личину-то и я надеваю, егда в бой иду! А то, что в дружине у меня хазары, булгары, да аланы с касогами, тако ведь энто всё друзьяки мои! Я же с имя с отрочества, вырос, ты ж сам зрел!

– Ну, у тебя-то личина железна, – гнул своё Богун, – не така страхолюдна, яко у энтого Юхи! Ромеи вон яко его узрят в боевом облачении, тако в обморок падают! Ну, да ладно! Ты вот лучше мне поведай, пошто от жены, от Марии, морду воротишь? Всё ж княжна она аланска, знатного роду, детей вот двух тебе на свет произвела, наследника нам родила, Евстафия! Растёт ведь добрый отрок, да куда тамо – вьюнош! Дочка Татьяна, красавица писаная, замуж уж пора. И ты, не младень уже, а муж зрелой. Младень – энто ты для меня. Лет-то тебе уже за три десятка перевалило. Чего скажешь?

Мстислав замялся, не зная, как ответить наставнику. Богун подстегнул:

– Чего молчишь? Язык проглотил! Ну, соври что-нибудь!

– Тако врать-то не умею я! – промямлил, наконец, парень.

– Что-о!? Неужто хитрые ромеи не обучили тебя вранью? Дело-то нехитрое! – усмехнулся Богун. – Ладно, уж, коли, детей наклепал, тако значит, была меж вами любовь! Да и парень ты красивый, могутный. Взор у тебя, яко у орла, нос тонкой, с горбинкой, яко у скандинавов. Помни, что течёт в тебе кровь викингов, чрез мать твою, Рогнеду, и деда Рогволда, а оне, норманны, зело воинственны народы. Их хлебом не корми – дай повоевать…

– Я морду от неё не ворочу, дед, да токмо не любит она меня! – кинулся в признание Мстислав. – Я же чую! Уж ни за что лишний раз не обнимет! Да и в походах я ратных часто бываю! Рано вы меня оженили!

– Тьфу, ты! – развеселился Богун. – Да кто ж баб пытает, любят оне, аль нет!? Важно, чтоб парень любил и всё тута, а на неё наплевать! И не рано оженили, а в пятнадцать годков, то-то! Тако исстари заведено, ещё предками нашими, да и у других народов такой же обычай. Парень девку полюбил, а та уж молчи, подчиняйся. У меня вон их, баб энтих, косой десяток был, и я не разбирался с имя, любят оне меня, аль нет, лишь бы я любил!

– Некогда мне с ней любиться! – отрезал Мстислав. – Дела у меня поважней, сам ведаешь!

Богун пристукнул сухим кулаком по своему костистому колену, заговорил жёстко:

– Чего несёшь-то, дурень! Твоя родня теперя алански князья по жене! Энто твоя опора в ратных делах! Так что не смей Марью обижать!

– Да не обижаю я её, дед! – взвился Мстислав. – С чего ты взял?

– Эх ты! Она скрытная, токмо мне одному жалобилась! Якобы ты с ней редко беседы ведёшь, не приголубишь, не улыбнёшьси даже, с детьми не поиграешь!

– Тако егда играться-то? Ведь дома-то редко бываю! – оправдывался парень. – Вот и завтрева в поход, со всей дружиной, а энто три тыщи ратников, да и дорога дальняя!

– На касогов задумал? – Богун сурово глянул в глаза парню. – Чего ты с энтим Редедёй нияко не замиришьси?

– Он моих людишек притеснил, обидел, а то несносно мне! – парень с вызовом посмотрел на старого наставника. – Неужто простить? Ратники меня не поймут, дед! Слабым быть не желаю!

– Всё за славой воинской гоняешься! – Богун ещё раз пристукнул кулаком по колену. – С одной стороны энто похвально! Дед твой, князь Святослав, тоже великий воитель был, так и сгинул в бою. Другой твой дед, по матери, преславной Рогнеде, варяг, князь Рогволд, тоже велик воин, тоже пал в битве. Видать судьбу их повторить хочешь, а с другой стороны, в семье ведь порядок нужон, не то и не заметишь, яко в гнезде твоём змеи заведутси, Так-то, младень! Ну, да Перун тебе в помощь! В ночь энту, петуха ему в жертву принесу!

Мстислав подозрительно покосился не деда, обронил уже привычную фразу:

– Ты егда, дед, язычески привычки бросишь? Един у нас бог, Иисус Христос!

Богун протестующе поднял вверх руку ладонью к стоящему перед ним собеседнику, твёрдо заявил:

– Ты, Мстиславушка, меня не учи! Зелен ещё, хоша уже три десятка лет прожил! Не переделаться мне уже в нову, ромейску веру! Древняя вера предков наших держит меня ещё на энтом свете. Обычаи старые блюду и на том стоять буду!

Послышался конский топот, и подскакавший гридень, бодро соскочив с коня, согнулся в поклоне.

– Ну, что там, Трофим? – нетерпеливо воскликнул Мстислав.

– Тако гонцы прибыли, княже! – выпалил парень.

– Откуда?

– Тако один из Чернигова, а другой от князя касожского, Редеди!

Глава 2. ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Богун, бодро встав с камня, сел в седло, глухо проворчал:

– Ноги, что-то болеть стали, ребятушки, ну, а вы поспешайте пёхом!

Наставник, хлестнув коня концом повода, ускакал вперёд, а Мстислав с гриднем пошли вслед по прибрежной гальке к мысу с одиноко стоявшим дубом. За мысом перед ними открылась панорама Таматархи с одноэтажными, в основном, домами из дубовых брёвен, с огородами и виноградниками. Хотя ближе к морю высились двухэтажные каменные дома людей торговых с окнами, блиставшими византийскими стёклами. Княжеское же подворье выделялось крепким, двухсаженным забором из вертикально вкопанных, заострённых вверху брёвен, внутри которого располагалась двухэтажная изба князя, а вокруг кузня, казарма, конюшня, амбары, клуни, даже огород и баня. В морскую гладь врезалось более десятка причалов, тоже из крепких дубовых брёвен. Тёмными силуэтами виднелись длинные складские помещения, а возле них муравьями шевелились люди. Причалы обросли галерами, с которых суетливо разгружался прибывший товар. Полуголые грузчики таскали мешки, катили бочки на берег. Здесь же несколько человек в тяжёлых дорогих одеждах степенно распоряжались, указывая, куда какой товар нести. На рейде две одномачтовые триеры ждали, когда освободится какой-нибудь причал. Ещё дальше на рейде виднелся громоздкий двухмачтовый дромон из Византии.

По выложенной диким камнем улице сновали люди. Женщины, проводив коров и овец с общее стадо, торопились к заутрене в небольшую деревянную церковку. Поравнявшись с князем, низко кланялись ему. Мстислав, не обращая внимания на женщин, высказал давно засевшую в голове мысль:

– Надо бы храм Божий из камня сладить, Трофим! Не дай, не приведи, сгорит энта деревянна, а каменной-то ничего не содеетси! Пойдём-ка и мы к заутрене!

– А яко же гонцы, княже?

– Подождут! – улыбнулся Мстислав. – Не велики птицы! Да може один-то, черниговский, и сам в церкви, ежли христианин!

Прихожане уже давно привыкли к тому, что их князь по утрам приходил в церковь босой и в простой, льняной рубахе без подпояски. Некоторые считали это признаком набожности. Но чаще всего люди подолгу не видели князя, понимали, что он в очередном походе.

Помолившись, Мстислав прошёл в детинец, где, умывшись и переодевшись в жилой части большого княжеского дома, как-то виновато заявил жене:

– Ты, Марьюшка, не взыщи, я уж поем чего ни то за общим гостевым столом! Гонцы прибыли, вести должно срочные!

Мария, красавица восточного типа, молодая ещё женщина, печально улыбнулась, слабо махнула рукой, отпуская мужа.

Мстислав прошёл в другую половину дома, где обычно проводились официальные приёмы, и думские заседания. Там его уже ждали. На пристенных лавках сидели четверо: думный боярин Мирослав, ближайший друг и сподвижник Давид, варяг Юха Синисалу, по прозвищу Кантеле, и, по-видимому, гонец. Массивный дубовый стол был заставлен лёгкими закусками; в центре высился серебряный лекиф с вином местного производства. При виде вошедшего князя все встали, коротко поклонились. Мстислав, пытливо глянув на гонца, коротко бросил:

– Сказывай!

Гонец, молодой парень, был одет по-дорожному: короткая кольчужка, натянута на стеганую рубаху, кожаная юбка с разрезами, из под которой выглядывали синие штаны, заправленные в мягкие жёлтые сапожки. Протянув князю небольшой берестяной свиток, также коротко ответил:

– Тако тута всё сказано, княже!

Мстислав развернул бересту, прочитал лаконичное послание: «Приходи и владей землёй Северской, Черниговом-градом! Христом-Богом заклинаем, князь Мстислав»! Подняв глаза на гонца, спросил:

– На словах что скажешь?

Парень, по какому-то своему разумению, охотно пояснил:

– Тако озимые добре взошли, яровые отсеяли уже, на Пахома лён сеять зачали, а егда я отправился сюды, Цветень уже заканчивался, тако гречиху люди в земельку бросали, три грозы были, да и полосатая ленивица вовсю куковала, лето доброе должно быти, старики сказывали…

Мстислав нетерпеливо тряхнул головой:

– Тя, яко кличут-то, гонец?

– Митрием, княже!

– Тако я, Митрий, хочу ведать, яко люди-то черниговски настроены, а ты мне тута про посевную поёшь!

Парень смутился, поспешно заговорил:

– Тако люди черниговски тебя ждут, княже! Отец твой, князь Володимир, стар стал, за всеми землями уследить не в силах!

– Ладно, Митрий! – Мстислав махнул рукой, отпуская. – Иди на кухню, там тебя покормят горячим, да и отдыхай! Ответ передам с тобой завтрева, утречком!

Косые, красноватые лучи взошедшего солнышка протянулись от трёх небольших окошек к противоположной стене и окрасили оранжевым цветом гладкое бревно с пристенной лавкой. Мстислав присел на неё, спросил:

– Что скажете, друзья мои?

Боярин Мирослав молчал, не зная, что сказать по такому случаю, а Давид же осторожно заметил:

– Ты погоди, Мстислав! Не до Чернигова нам теперь! Ещё один гонец в сенях сидит, ночью прибыл.

Князь встрепенулся, пронзил взглядом сподвижника, упрекнул:

– Чего ж молчал? Откуда гонец? Накормили хоть?

– От касогов, княже!

– Давай его сюда!

В гостевую вошёл грузный мужчина, в годах, одетый по-военному. Поклонился князю, заговорил на западно-тюркском наречии:

– Коназ, мой владыка, Редедя, зовёт тебя на ратоборство, в место, где Бараньи лбы!

– Где это? Сказывай толком, воин!

– Аул Балта знаешь?

– Знаю! Чомо имор! (Продолжай)

– В начале новой луны мой князь будет ждать тебя там!

– Добро, приду! Завтра же выступаю! Тебя покормили?

– Хвала Тенгри-хану, коназ! Мясо давали, хлеб давали, вино давали, греческое, но наше лучше! Премного благодарен тебе и людям твоим!

– Добро, иди! В Таматархе тебя больше не держу!

Когда касожский гонец удалился, Давид выразил опасение:

– А вдруг это ловушка, княже?

Мстислав отрицательно покачал головой, чётко высказался:

– Редедя честный человек, други мои! На подлость не способен!

– Это не всё, княже! – объявил Давид. – Ещё есть гонец!

Мстислав удивлённо поднял брови, заговорил по-гречески:

– Везёт мне сегодня на гонцов!

– Бери выше, Мстислав! Этот посол не простой, с дарами прибыл!

– Господи, да откуда?

– Из Грузии, от царя Баграта Ш, княже! Не беспокойся, первым делом накормили! Он же не один, с охраной прибыл!

– А гонец от касогов не видел его?

– Нет, он в других сенях был!

– Ну, так зови! Послушаем, чего там грузинам надо!

Давид вышел, а в гостевую комнату вошли командир хазарского отряда Ханукка и воевода аланского полка Ангуш. Мстислав жестом руки указал им на лавку. Почти следом за ними Давид привёл третьего гонца. Два воина внесли резной сундук из чёрного дерева с инкрустациями. Все сразу поняли, что не простой это посол. Грузинский посланник был одет в нарядную белую черкеску и белые сапожки с серебряной отделкой, но сопровождающая его охрана была облачена в стальные доспехи явно арабского производства. Посол снял белую папаху, взяв её в левую руку, широко перекрестившись, поклонился в сторону красного угла, где на полочке стояла икона Богоматери с младенцем, а потом, прижав правую руку к сердцу, с достоинством сделал поклон князю. Наконец, выпрямившись, заговорил. Давид, хорошо знавший грузинский язык, стал переводить:

– Он говорит, что царь Грузии Баграт Ш шлёт тебе пожелание здоровья и удачи, хочет дружить с тобой, приглашает в гости и просит принять дары! От себя добавлю, Мстислав, не отвергай даров! Гонец также говорит, что проехал по землям касогов и видел ратные сборы людей князя Редеди! Царь Грузии ищет себе союзника на севере, нам это выгодно! Что скажешь посланнику царя Баграта?

Мстислав задумался, но люди напряжённо ждали, и надо было принимать решение. Иметь союзника в лице сильной Грузии очень даже неплохо, но с другой стороны союзничество налагает и определённые обязательства. В чём они заключаются? Скорей всего Баграт хочет обезопасить свои земли с севера от разбойничьих набегов Редеди. Наконец, князь заговорил, но как-то, показалось, легкомысленно, с шутливой усмешкой:

– Где энто ты, Давид, успел так насобачиться говорить по-грузински?

Хозяйственник, было, смутился, но быстро ответил:

– Так ведь с торговцами часто приходится общаться, княже, по налогам и сборам, а грузинских гостей у нас тут немало! Я и армянский знаю неплохо!

– Ну, ладно, Давид! Спроси, яко имя-то у гонца?

– Вахтанг, говорит!

– Добро, переведи ему, что коли к нам с добром, то и мы ответим тем же! Принимаем дары!

Давид перевёл, воины открыли сундук и стали вынимать из него бухты разноцветного шёлка, оружие в дорогих ножнах. Посланник вынул большое серебряное блюдо, которое оплетала золотая виноградная лоза.

Мстислав мигнул боярину Мирославу, тот всё понял, вышел и почти тут же вернулся с объёмистым мешком.

– Давид переведи гонцу! – обратился князь к хозяйственнику. – В знак дружбы с Грузией мы желаем свезти царю Баграту русские дары – энто пушнина из полсотни соболей! Мирослав покажи!

Думский боярин вынул из мешка великолепную соболью шкурку и растянул её в руках. Мех заискрился, заиграл в лучах утреннего солнца. Грузин низко поклонился в знак благодарности.

– Скажи ему, Давид! – продолжил князь. – Аще он желает, то пусть гостит в Таматархе, сколь ему заблагорассудится, а мне некогда, понеже я с дружиной выступаю завтрева в поход противу князя Редеди и пиры пировать мне тута недосуг!

Лицо Вахтанга озарилось радостной улыбкой, и он заговорил на почти хорошем русском языке:

– Какой пиры! Какой гостить, князь! Я с тобой иду! А дары ваши богаты! Я свезу их моему повелителю!

Люди в гостиной онемели от неожиданности. Никто не ожидал, что посланник заговорит по-русски, но, осознав, наконец, произошедшее, зацокали от восхищения языками и заулыбались. Посланник же в душе ликовал: он никак не ожидал, что всё обернётся как нельзя лучше. Оказалось, что и не надо уговаривать тмутараканского князя отвлечь на себя силы касогов, в то время как войска царя Баграта увязли в противостоянии с халифатом, сельджуками и Византией. Это большая удача. Посланник Грузии готов был расцеловать этого русского богатыря от переизбытка чувств, если бы это было возможно и не надо соблюдать строгий посольский этикет.

Удивлённый Мстислав всё-таки спросил:

– А иде ж языку-то нашему обучился, Вахтанг?

Прижав опять правую ладонь к груди, посол сообщил:

– В Кахетии жил один русский торговец – вот он меня и обучал, князь! Я с детства, яко говорят, имел способность к языкам! Владею ещё тюркским, арабским и греческим! Понимаю и мало-мало говорю ещё по-иудейски!

– Молодец, Вахтанг! – воскликнул Мстислав, улыбнувшись. – Люблю книгочеев и хронистов!

Сдерживая эмоции, посол осторожно спросил по-гречески:

– Ты меня прости, князь, но я хотел бы знать, какой ратной силой владеешь?

Мстислав посуровел, но ответил по-тюркски:

– В моей дружине сейчас три тысячи воинов, могу и увеличить втрое, но на это нужно время, а его уже нет, Вахтанг!

– Маловато, князь! У Редеди вдвое больше ратников будет!

– Выведал уже, – экий молодец! Ништо, одолеем! – беспечно ответил Мстислав. – Каждый мой ратник ещё, будучи отроком, с молоди обучался искусству боя!

– Прости, князь, но помочь тебе сейчас мы не в силах! Часть наших войск в долине Куры противу персов, а другая часть ратоборствует с сельджуками, да ещё Византия не даёт вздохнуть…

– Да не бери в голову, Вахтанг! – махнул рукой Мстислав. – Говорю же, одолеем!

– Уверенность полководца – это уже наполовину выигранное сражение! – осторожно заговорил посланник. – Со своей стороны могу помочь только тем, что проведу твою рать незаметно в тыл войску Редеди. Места мне те знакомы.

Мстислав насторожился. Довериться человеку, которого видишь впервые, было не в его правилах:

– Ну, зачем тебя беспокоить, Вахтанг! – дипломатично заговорил он. – Ты посланник своего владыки, а мы обязаны беречь послов, они правят дела своего государства. Отдыхай, давай со своими людьми, а мы будем собираться в дорогу. Знай, Вахтанг, я не собака, что лает вслед и кусает за пятки, я всегда иду открыто, лоб в лоб, и побеждаю в честном бою. Давид проводи посланника в гостевой терем!

*****

Не заметить, что хозяин тмутараканских земель, князь Мстислав Владимирович, собирается в поход, и, что приехали в Таматарху какие-то гонцы и послы невозможно, а потому старшина городского совета, Ханаан бен Ханаан забеспокоился. Богатый торговец солью, снабжавший своим стратегическим товаром Константинополь, Херсонес и Фасис, хотел знать, зачем приехали послы и гонцы, и чего ему ждать, к чему готовиться горожанам. Все эти хлопоты начались ещё с утра: куда-то носились по улицам всадники, из детинца доносились торопливые перезвоны кузнечных молотков, видимо подковывали коней и что-то поправляли из амуниции, какие-то подводы застучали колёсами по мостовой, мощенной камнями и костями животных.

Ханаан срочно созвал членов совета в свой большой каменный дом, где первый этаж специально был отведён для собраний или пиров и мог вместить до сотни человек. Вместе со старшиной членов совета было девять человек, но в этот раз удалось собрать всего-то пятерых, остальные были в разъездах. Однако Ханаан послал нарочного за Давидом, который приходился ему племянником, потому что только он один мог разъяснить, что происходит в городе, и что это за суета.

Старшина городского совета избирался на два года и одновременно исполнял обязанности мирового судьи. Возле дома главы уже с утра торчали какие-то спорщики и жалобщики. Обеспокоенному Ханаану было не до них, на душе и так было пакостно, но и прогнать людей нельзя. Когда придёт Давид тоже неизвестно, а потому Ханаан бен Ханаан, он же судья, решил по-быстрому разобраться с жалобщиками. Надев на себя шёлковую чёрно-белую хламиду с бриллиантовой застёжкой, символизирующую собой борьбу добра со злом и красную судейскую шапочку, Ханаан, при своём длинном носе, стал больше походить на большого дятла, чем на судейского чиновника. Своему помощнику, который исполнял обязанности не то секретаря, не то слуги он раздражённо приказал:

– Башара, зови, кто там припёрся!

Судебное разбирательство должно было бы вестись на иудейском языке, но так как его толком мало кто знал из простых горожан, а то и совсем им не владел, приходилось вести суд на бытовых языках. Обычно пользовались тюркским или греческим. Вообще в Таматархе общались на четырёх языках: на иудейском, греческом, тюркском и русском языках. А ещё часто звучала здесь армянская, грузинская и даже арабская речь. За много лет люди привыкли друг к другу, знали и понемногу понимали все языки, что здесь применялись, и поневоле становились полиглотами. Однако русская диаспора была здесь, пожалуй, самой большой – это и купцы с семьями, и ветераны, и дружина, хотя и она состояла наполовину из хазар, алан и булгар.

В помещение вошли двое: один был рыбак, по имени Иосиф, а другого звали Сарай. Оба жалобщика, неопределённого возраста, были одеты плохо, взять с них явно было нечего, хотя жизненный опыт подсказывал судье, что некоторые специально одеваются в рваньё, чтобы скрыть свой достаток, и как можно меньше уплатить за разбор дела. Только судья, он же глава городского совета, несмотря на десятитысячное население Таматархи, знал многих лично.

– Говори ты, Иосиф! – обратился Ханаан к рыбаку. – Только коротко! Некогда мне тут с вами, сегодня!

– Поймал я двух приличных осетров третьего дня, – заговорил Иосиф, – посолил и подвесил для провяливанья у себя во дворе, а его вон собаки, – он

кивнул на Сарая, – моих осетров сожрали! Они у него вечно голодные, потому что кроме тыквенных корок и капустных кочерыжек ему и дать им нечего. Прошу наказать этого нерадивого соседа и пусть он возместит мне убыток!

– Ну, что ж, Иосиф! – глубокомысленно изрёк судья. – Ты прав! А ты что скажешь, Сарай? Обвинение не лишено оснований!

Хазарин с шумом высморкался в подол своей затасканной донельзя рубахи и решительно заявил:

– А кто видел, что именно мои собаки съели его осетров? А потом я сколько раз ему говорил, чтобы он заделал дыру в своём заборе!