Читать книгу: «Боарикс», страница 4

– Што энто, дядя Грива?

– Энто деньга, сынок! – Грива жёстко глянул в глаза Родию. – Ромейски деньги! Я ж телеги с мазью уже продал! Не все конечно, кое-што и для Боспора оставил! А ты, упреждаю тебя, энтими деньгами перед ордынцами не тряси! Человек он от природы завистлив, а нечиста сила токмо и ждёт случая сподвигнуть ево на бесчестно деянье! Блеск золота ослепляет даже сильного духом человека, лишает его разума! Тако што спрячь кошель куды подале!

Родий распустил сыромятную завязку мешочка, там таинственно сверкнули золотые византии вперемежку с серебряными милиариссиями, но были среди них и тусклые медные фолла.

– На один милиариссий, Родька, – продолжал наставления Грива, – ордынцы пригонят тебе полсотни баранов! Да возьмёшь вон мешок пшена, да овса коням! Хоша весна и степь ещё не выгорела, тако лошадки пущай травку едят. А с другой стороны кони у вас строевые, им без овса неможно. Телегу одну возьмёшь, сложите на неё лишнюю амуницию, жратву, да мёд для протирки спин коням.

Вот тебе ещё мешок рухляди, но гляди, сынок, меха пользовать токмо в случае крайней нужды…. В Таматарху мы придём раньше тебя, а ты егда придёшь, спросишь Гриву – тебе любой укажет, где меня найти! А покуда выспись – потом не до того будет!

Родий согласно кивнул головой, и задал вопрос совсем не тот, что хотел:

– А ты пошто, дядя Грива, бороду свою подрезаешь? Даждьбога ведь обидишь! Волосья на главе словена принадлежат богам!

Грива усмехнулся, но ответил:

– Даждьбог не обидится, Родька, понеже я в ево честь добываю золотые византии, иже они отражают божественный свет ево лика! А потом в здешних местах все тако-то бороды укорачивают, аль не примечал? Понеже жарко, да и с короткой бородой мне красно, кажется! Ладно, спи, давай! Утре я выйду на берег морской, подброшу ввысь горсть муки Стрибогу, повелителю ветров! Он подарит нам попутный ветер, и понеже окажусь я ране тебя в Таматархе!

Часть 2. Б Е Р С И Л И Я

Нет для человека меча более опасного, чем его

жадность, и нет для него щита более надёжного,

чем его бескорыстие.

Народная мудрость.

Глава 1. ТАМАТАРХА – БОСПОР

В мужчине всегда присутствуют две силы. Ему не приходится их будить, расталкивать, тормошить – они сами заявляют о себе. Одна сила – это жажда постоянной деятельности, а другая – это тяга к размышлению. Мужчина утром очнулся от сна – прикидывает в уме, что ему нужно сделать в этот день, и уж только потом начинает свою кипучую, или не очень, деятельность.

Присел или прилёг отдохнуть – размышляет, философствует, а зачем ему вся эта канитель? Глядишь и приходит к выводу: надо делать, – если не для себя лично, так для детей, семьи, или для людей, так уж обстоятельства сложились.

В женщине тоже сидят две силы: та же жажда деятельности, но чаще всего не для себя, а для мужа и детей, иногда, в силу тех же обстоятельств, для общества. Встав с постели, она без каких-либо размышлений себя обиходит, наведёт какую-никакую красоту на личико, и начинает хлопотать по хозяйству. В своём доме она полновластная хозяйка. И такой порядок сложился ещё с каменного века у всех народов.

Мужчина сначала мудро, хозяйственно осмотрится и уж только потом приступает к делу. Женщина же всё начинает делать бездумно, сразу, автоматически, по раз и навсегда заведённому порядку. Так её приучили с детства матери и бабки.

Зато вторая сила у женщины – это не философствование, не размышление, а созерцательность. Она смотрит на мир широко открытыми глазами, любуется им, чего-то ждёт от этого мира, обязательно хорошего. В ней всегда тлеет надежда на это хорошее. В женщине подспудно таится, живёт любовь, о которой она поёт, иной раз целыми днями. Это уж зависит от её внутренней энергии, от темперамента.

И вот, вдруг, это, тлеющее где-то внутри чувство, прорывается и расцветает прекрасным цветком, вспыхивает ярчайшим пламенем, обжигает и её, и того, или тех, кого это пламя коснётся. Если этот огонь горячий, то обожжёт любого, а если это пламя только видимость, то причинит женщине боль, но не затронет другого…. Так бывает, часто бывает….

Женщина без огня любви – цветок, так и не успевший распуститься, незажжённый костёр. Её, тусклую, печальную, озабоченную бытом, или крикливую, часто без причины плачущую, сразу видно. Ей обязательно надо кого-то любить, такова её природа. Без любви она пустое место, так – рабсила, у которой всё из рук валится, да и песни-то она поёт тоскливые, заунывные, больше похожие на стенания…. И всё-таки в ней тлеет какая-то искра надежды….

В поступках мужчины почти всегда просматривается расчёт, подкреплённый определённой степенью меркантильности. У женщины же в основе поведения и характера лежит порыв, эмоции. Обычно гормональный взрыв мужчина, особенно парень, принимает за любовное чувство, что его вполне и устраивает. В душе же девушки всегда присутствует эмоциональный фон и на гормональную вспышку в ней обязательно наслаивается романтическая мечтательность….

Там, далеко, в начале У1 века, на настроение девушки, кроме подруг, никто из мужского населения внимания не обращал. Лишь бы парню приглянулась. Да и то, чаще всего, отец семейства на пристрастия сына поплёвывал и женил его на какой-либо девушке по своему усмотрению. Её чувствами не интересовались. Хочешь, не хочешь – выдавали замуж, а там стерпится – слюбится.

В четырнадцать лет мальчишка становился воином или самостоятельным пахарем, мог в одиночку срубить себе избу, а в пятнадцать лет обязан был жениться. В таком возрасте кроме насторожённости и любопытства к противоположному полу могло ли быть всепоглощающее чувство любви? А проснувшаяся любовь у молодой жены взвивалась куда-то ввысь и падала, если не на мужа, так уж на детей – так она становилась взрослой.

Прелюбодеяния жёстко пресекались волхвами и замысловатыми обычаями. Мужу полюбить чужую жену – табу, нельзя, зато он имел все права, а волхвами даже поощрялось, ввести в свой дом вторую жену, погибшего друга, а кроме неё ещё и молодую вдову с ребёнком. А вот жене и полюбить чужого мужа нельзя, и уйти от своего мужа к другому тоже нельзя, можно только тайно вздыхать, да песни жалостливые петь….

Надел пахотной земли многожёнцу община увеличивала, но при условии, что мужчина мог справиться с такой прорвой тяжёлой работы, так что много жён, большую семью и сам не захочешь иметь. Всё в древнем языческом обществе было направлено на увеличение населения, потому что убыль его, по естественным причинам, была очень велика. Часто мальчишка, только что, женившись, погибал в очередной сече, и заботу о молодой вдове с ребёнком этого дружинника брало на себя общество, пока её не брал кто-нибудь замуж. Покалеченному, полагался раб из захваченных в плен врагов, который и обрабатывал надел этого израненного дружинника, пока не подрастёт наследник у калеки. Потом раба отпускали домой, если он хотел, а мог и остаться. Тогда он становился полноправным членом общины. Так было вплоть до конца тысячелетия. Христианство положило конец славянскому, вынужденному многожёнству, у восточных же народов, соседей славян, ислам наоборот закрепил его законодательно.

Хотя семейные обычаи в славянском обществе соблюдались строго и неукоснительно, а всё ж и в нём бывали сбои.

Воевода вятичей Светозар, постоянно занятый в походах особенно в последние годы, не успел вовремя женить сына Родия. Тот же, смолоду пребывая в седле с оружием в руках, участвуя вместе с отцом в битвах, незаметно перешагнул жениховский порог. Светозар заматеревшего сына насильно поженить уже как-то не решился, а тот рвения к семейной жизни не проявлял, сбрасывая иногда гормональную энергию на вдовушек, которых кругом было в изобилии. Тем же было уже всё равно, кто их иной раз осчастливит из дружинников, лишь бы пригнал на двор с пяток баранов или подарил шёлковый отрез на сарафан.

А с Ледой получилось ещё проще. Люди раньше не раз видели Леду с Родием вместе, когда те бегали на учёбу к греку Феофану. И даже после, когда они уже подросли и Родий частенько надолго уезжал из Туманного, людская молва поженила их. Неважно, что никакой женитьбы на самом деле не было, считалось, что Леда принадлежит Родию и всё тут. Естественно Леду никто не беспокоил, и оказалась девушка в каком-то подвешенном состоянии: ни сестра, ни невеста, ни жена и не вдова….

без причины ечальную, озабоченную бытом, или крикливую, часто плачущую но не затронет другого…ком, вспыхивает я

*****

У Родия, проснувшегося утром в своей палатке, первой мыслью было одно – осмотреть эту Таматарху, и, расположившийся за узким проливом, Боспор. Об этих византийских городах он был немало наслышан ещё с детства. Теперь, прибыв сюда, к своему торговому каравану, его разбирало любопытство. А прискакала его сотня только вчера вечером, разбили уртон возле гостевого колодца, наскоро поужинали, да улеглись спать, не обращая внимания на шумливый город, который располагался ниже их стоянки, ближе к проливу.

Родий ткнул в бок спящего ещё рядом Буку. Тот, не открывая глаз, промычал:

– Чево, Родь?

– Подымайся! Коней надо напоить, да самим хоша перекусить!

– Куды едем-то спозарань?

– Оглядеться надо в городу, да дяде Гриве доложиться, што прибыли!

Бука привстал с конской попоны, потянулся, отогнул край полога, закрывающего вход в палатку, выглянул наружу и заворчал:

– В уме ли ты, Родя? Мать-Заря ещё ланиты не красила, волос медных не чесала, а ты уже меня растышкал! Ведал бы ты, яки мне сны Кикимора приятны навеяла, тако не посмел бы меня в бок толкать!

– Ну и што тебе за сны Кикимора в башку твою нечёсану вдолбила?

– А вота приснилось мне, – мечтательно заговорил Бука, – быдто шагаю я по широкому лугу, иже весь в ромашках белых. Впереди речка ракитами обросоша, из ракит тех соловьи заливаютси, дивно щёлкают, а на руках у меня лежит дева красы неописуемой, за шею меня обнимат…. Гляжу, а из дубравы, што сбоку, ворон вылетел, чёрный, яко головёшка, большой, яко поросёнок-трёхлеток, да прям на меня летит, буркалами красными злобными меня сверлит. Похотел тот ворон клювом медным меня ударить, а когтями кривыми деву ту уцепить. Я деву десницей придерживаю, а шуйцей яко ворона того вдарю по башке! Он, было, закаркал, да, вдруг, заржал, яко жеребец стоялый, иже кобылу узрев. Посля рассыпалси углями чёрными, а угли энти хором возопили хулу мне зело пакостну…. Тако я и не познал, што дале-то должно быти…. К чему бы всё энто?

Родий усмехнулся, посерьёзнев, заметил:

– Познаешь ещё, Бука, посля! Заватрева може! Много спать тоже плохо воину! Вон Спок на ногах уже!

– Тако энто ево очередь уртон сторожить! По то и не спит!

Стоянка сотни Родия находилась на возвышенности, возле колодца с журавлём и длинным дубовым корытом, из которого поили коней, верблюдов и овец, прибывающие на торг кочевники. Пока Бука доставал из колодца воду большой деревянной бадьёй и наливал её в колоду, Родий с любопытством разглядывал открывшуюся ему панораму утренней степи, моря и города. Неподалеку с аппетитом щипал, не успевшую ещё выгореть на южном солнце густую траву, конский косяк сотни. Вниз от стоянки вятичей до самого пролива располагались дома, домики и кудрявые сады Таматархи. А сразу за проливом, который по ширине равнялся небольшой речке, виднелись дома и курчавились сады Боспора. Они, эти дома и сады, уступами поднимались вверх, где в утренней дымке просматривалась Митридатова гора.

Внизу, у пролива, сгрудился большой табун разных по размеру лодок, лодий и небольших галер. И за проливом, где уже во всю ширь синел Понт, уткнулись в берег лодки, а чуть дальше, на рейде, стояли на якорях большие морские галеры. Рядом возвышался многовёсельный военный дромон. Это на них будут грузить меотийскую соль в кулях и рабов, привезённых из Танаиса.

Молодые и крепкие рабы пойдут гребцами на дромоны, военно-морские огненосные суда византийцев. Тех, что постарше, да похуже продадут торговому флоту. Женщин и девочек купят богатые греки для работ в садах и по дому в качестве служанок и наложниц. Хотя недавний эдикт императрицы Феодоры запрещал куплю-продажу женщин и девочек, мало кто из торговцев соблюдал этот запрет. «Кодекс Юстиниана» предусматривал суровое наказание – вплоть до ослепления и конфискации имущества. Мальчиков же покупали для военных школ.

Из этих мальчиков, после многолетнего обучения, формировались военные легионы. Самая лучшая в мире византийская армия более чем наполовину состояла из бывших малолетних рабов, давно забывших уже свою родину, язык и обычаи. Вскормленные, обученные военному делу ветеранами и уже вольные, эти закалённые велиты легионов были беспощадны к врагам Византии. В основном это были дети восточных и горских племён. Но попадались среди захваченных в плен детей, хоть и редко, белокурые славянские дети, которых продавали грекам росы. Из них, воспитанных в христианской вере, византийские менторы формировали экскувиторов, личную гвардию императора. Это была военная, хорошо оплачиваемая элита, самые стойкие в бою, хладнокровные убийцы любых врагов, посягнувших на престол империи, глухих к заговорам и подковёрной борьбе придворных комитов.

Вятичи с незапамятных времён относились к коню трепетно и заботились о нём так же, как о собственном ребёнке. Впрочем, такое отношение к личным лошадям и детям было у всех народов. Уважающий себя воин, да и пахарь, делал всё, чтобы его конь был вовремя накормлен, напоен, вымыт и вычищен, копыта обработаны и подкованы, грива и хвост расчесаны. Сам с голоду помирай, но коня и ребёнка накорми – таков древний обычай. Вообще мужчиной того времени конь, и ребёнок, как ни странно, ценились гораздо выше любимой жены, и женщины его понимали.

Всё утро провозились со своими конями Родий и Бука. Настоящие витязи, они не хотели, чтобы иноземные плебеи в городе указывали на них пальцами и издевательски похохатывали. Коней они помыли и причесали, накормили овсом и напоили, бронзовые нашлёпки, и пряжки на конской амуниции вычистили до блеска. Сами почистились, надели белые рубахи до колен, а на головы войлочные подшлёмники, чтоб солнышко не напекло. А тут и оно божественное взошло. Парни упали на колени, до самой земли поклонились Ярилу – то считалось у вятичей, что свой сияющий щит милостиво показал Даждьбог, выехавший на своей повозке с белой четвёркой коней по небесному своду на целый день.

Обычно горожане свои рубахи и туники подпоясывали цветными кушаками или простыми верёвками. Только христиане обтягивали свои чресла чёрными поясами, в знак своей принадлежности к вере Христа. Администраторы, члены городского совета, коммерциарии и протонотарии свои белые трабеи не подпоясывали совсем, показывая городскому плебсу, что облечены властью, что являются лицами более высокими, чем остальные.

Наши парни опоясались широкими, в ладонь, ремнями, с которых свешивались прямые, в два шибра длиной, кинжалы, более похожие на византийские пехотные мечи, акинаки. Такой толстый широкий ремень, покрытый лаком, надевался в знак того, что человек принадлежит к благородной касте ратника, воина. Человек невоенный права носить такой пояс не имел – это табу, могли и убить за оскорбление профессии.

По сути, кушак, ремень или верёвка – это древний документ, паспорт, указывающий на принадлежность человека к той или иной социальной группе.

Без подпояски могли быть только люди высокого ранга, нищие и лица духовного звания.

Сотня уже поднялась, и уртон вятичей копошился, словно небольшой муравейник. Люди занимались привычными утренними делами. Родий, садясь в седло, наставлял Скопа:

– Остаёшься за меня, Скоп! Вот тебе серебряная деньга, – Родий протянул Скопу блеснувшую чешуйку, – греки называют её милиариссий! Купишь вон у булгар полсотни баранов, да мешок соли! Освежуете с десяток, а остатние пущай пасутся вместе с нашими конями, прозапас будут! Отправишь десять ратников во – он туда! – Родий показал рукой вниз. – Гляди подле пролива стоят наши лодьи! Отдыхайте, варите кашу с бараниной! Я вернусь к вечеру!

Распорядившись, таким образом, Родий, в сопровождении Буки, стал спускаться вниз, к проливу, где уже вовсю шумело разноголосое торжище. Спускаясь по кривым улочкам Таматархи, вятичи несколько подрастерялись, не ожидая такого скопления народа, телег и лодок, уткнувшихся в песчаный берег. Огромное торжище растянулось вдоль морского побережья и пролива на добрый десяток поприщ. Весь этот шумливый, копошащийся базарный уртон со стороны больше походил на гигантского дракона припавшего к воде и жаждущего прохлады. Утреннее солнце и впрямь уже припекало изрядно.

Разноязыкий говор продавцов и покупателей окружил вятичей, навязчиво лез в уши, временами оглушал и подавлял своей необычностью. На каких только языках не переговаривались меж собой сгрудившиеся здесь люди, но всё-таки везде преобладал язык великого Гомера. В те времена греческая речь была языком международного общения.

Пожалуй, человеку, впервые попавшему в это базарное скопище, трудно найти нужную ему вещь. Но оказывается всё довольно просто: надо только назвать предмет торговли и тебе тут же огласят имя торговца, укажут направление.

Чем здесь только не торговали. Здесь можно было найти всё: от кожаных подмёток к постолам до вместительных лодок и морских, многовёсельных галер. Продавцы скота оставляли свои стада и гурты овец там, в степи, на подножном корме. Здесь же, на торге, нужно было только найти покупателя, сопроводить его к стаду и получить договорную плату. А там хоть трава не расти, делай с этим стадом, чего хочешь: хоть гони его сразу на ближайшую скотобойню и соли мясо в бочки, хоть гони его к себе домой или вези на галерах за море, если есть в этом нужда.

Сверху Родий определился, как проехать к своим лодьям, а вот попав в водоворот базарной толпы, в это скопище разнообразных товаров и людей, телег, арб и верблюдов с ослами, он потерял направление. Но стоило только произнести имя старшины вятичей, как ему тут же указали куда двигаться, восторженно крича:

– О-о-о, Грива! Вон туда надо! – вскричал один. – О-о-о, словены! – возопил другой. – Каким молоком вас вскормили, таких могутных? Верно, вас кормили мясом вурдалаков, особенно вон того, похожего больше на глыбу в степи, а то и на здоровенную колоду для разделки бараньих туш! Как его лошадь-то держит? Почему он всё ещё не раздавил свою бедную скотину? А может вас поили кровью тех ослов, на которых ездят ваши лесные колдуны и ведьмы?

Окружившие всадников люди, поражённые громадностью Буки, покачивали от удивления головами и восхищённо цокали языками, приговаривая:

– Мне бы такого бугая в охрану! Я бы тогда с ним одним не побоялся отправиться даже в далёкий Хинд за чаем!

Пробираясь через торжище, Родий обратил внимание на то, что всюду люди расплачиваются за купленный товар деньгами. В родных краях торговля в основном меновая: привезут угры на рынок в Туманном пушнину, да и меняют её на славянские телеги и зерно. Здесь же , даже женщины покупая утром свежую рыбу на завтрак своей семье, расплачиваются за неё мелкой медной деньгой. Об этой особенности местного рынка Родий и поведал Гриве, когда добрался, наконец, до своих лодий. Старшина снисходительно улыбнулся, но растолковал наивному парню тонкости южного рынка:

– Здеся, Родька, деньги испокон веку в ходу! Но и меновый торг случается!

Энто егда идут в ход крупные партии товара! К примеру, косяк строевых коней в сорок голов меняют на среднюю торговую галеру, или один химль (240 кг.) перца меняют на два десятка возов пшеницы! А якой-нибудь хозяйке на што менять? На свой передник штоли? Ей всево-то одново осетра надо, дабы семью утром накормить – вот и суёт рыбаку мелку медну деньгу, фолла прозываетси. Оне утречком наедятся рыбы, да и до вечера одну воду пьют, а уж егда Ярило на щите Даждьбога на отдых уходит, кашей перебиваютси. А вот кто побогаче, днём, в жару, чай, из Хинда привезённый, пьёт, а вечером, сарацинское пшено с баранинкой ест. Небось, приметил яко пузо-то толстое у здешних тиунов, протевонов и хартуляриев?

– Мы, дядя Грива, желаем Боспор оглядеть! – заявил, вдруг, Родий.

Старшина, коротко бросив взгляд на парней, согласно кивнул головой, заметив при этом:

– Дело доброе, езжайте! Сей час отлив – энто егда море отступает с пролива по веленью Стрибога. Снимайте сапоги, пролив пройдёте бродно, по грудь в воде, а на той стороне Ярило порты ваши и рубахи в одночасье осушит! Жрать захотите, тако базар вас накормит. Токмо гляди, Родька, штоб туша баранья свежак была! Чево мне тебя учить? Торговцы норовят тухлятину с рук сбыть, мол, огонь злой дух от мяса старова спалит. Пущай на твоих очах торгаш мясо отрежет, да при тебе кебаб зажарит! Перцем штоб мясо не посыпал, а вот вином пущай польёт! На вот тебе горсть пшена, кинешь в воду, егда чрез пролив пойдёшь! То будет жертва Сварогу, да Макоши….

*****

Перебравшись через пролив и отжав морскую воду из рубах, друзья обулись в сухие сапоги. Усевшись на мокрые сёдла, они не спеша, поехали между низких рыбачьих хижин по наезженной пыльной дороге в гору.

Впереди виднелась заросшая диким орешником полуразрушенная стена крепости. Дорога, по которой рыбаки возили на городские рынки свежую рыбу, а теперь двигались вятичи, шла прямиком через пролом в стене. Городские ворота, которые и воротами-то назвать нельзя по причине отсутствия тяжёлых створов, находились несколько в стороне от пролома, но так уж человек устроен, всегда ищет, где бы проехать попрямее, да покороче. Эта давно уже проторённая рыбаками и торговцами другая дорога вывела вятичей на широкую центральную улицу Боспора, которая предстала перед ними, по сути, сплошным рынком.

Двух, а где и трёхэтажные дома вдоль улицы, где семьдесят лет назад гунны пронеслись всеразрушающим смерчем, хозяйственными греками были восстановлены и побелены известью. Новые жители Боспора не стали особо-то утруждать себя, и, недостающие каменные блоки, в полуразрушенных домах, заменили кое-где саманными кирпичами. Всё равно под побелкой не видно, какая здесь кладка, а под разросшейся лозой винограда стены домов выглядели даже нарядно. Солидные торговцы коврами, шёлком, ювелирными изделиями и жили-то в этих домах. Только и надо было выставить столы с товаром, да соорудить навесы из льняной ткани от палящего солнца. Торговцы с более скромным товаром обходились и без навесов, энергично зазывая покупателей. Со стороны казалось, что все здесь торгуют чем-нибудь, а кто покупатель, непонятно.

Отпихивая с высоты сёдел ногами надоедливых мелких торговцев дратвой и подмётками, Родий с Букой проехали уже почти половину центральной улицы, когда, вдруг, их изумлённому взору предстала во всей красе христианская базилика с позолоченным крестом на небольшом куполе. Было видно, что каменные блоки, позеленевшие от времени, хорошо сохранились ещё с античных времён. Но основное тулово собора с апсидой и барабаном наверху было построено, по всей видимости, недавно из шлифованных камней, до сих пор, ещё валявшихся кое-где на пустырях.

К паперти и большому арочному входу в храм вело внушительное, в две сажени (4,3 м.) шириной, крыльцо с широкими каменными ступенями из тесанного красного гранита. С боков это крыльцо окаймляли шлифованные мраморные плиты парапета. Вся эта многоступенчатая, длиной в пять саженей (11 м.) лестница плавно вела к паперти и была рассчитана на медленное движение верующих, чтобы те, не торопясь, успели проникнуться благоговением, молитвенным созерцанием лика божьего и общением с ним внутри храма.

Вятичи остановились, но с коней не сошли и с любопытством уставились на странный по их понятиям дом. Заутреня давно уж закончилась, и никого из прихожан вокруг не было, да и торговцев тоже, а то бы язычникам, скорей всего, не поздоровилось. Обычно, уважающие чужую веру язычники деловито проходили мимо, а причисляющие себя к вере Христа, накладывали на себя крестное знаменье и кланялись в сторону собора.

На одной из ступеней сидел старик с седой гривой волос на голове и белой бородой. Сморщенное загорелое лицо его цвета спелых оливок резко контрастировало с синими глазами. Когда-то белая рубаха на старике со временем превратилась в серую от пыли и грязи. Голые ноги его, по-видимому, давно забывшие обувь, выглядели заскорузлыми и обросшими какой-то чешуёй. Эти ноги с загнутыми вниз жёлто-фиолетовыми когтями больше походили на куриные лапы, да и руки старика мало, чем отличались от его ног.

Под пристальным взглядом старца, парни, не соображая, что делают, сползли с сёдел, и, приблизившись, уселись рядом на тёплый уже камень ступени. К ещё большему удивлению друзей старик скрипучим голосом заговорил по-славянски, мало того ещё и на их родном наречии:

– Я зрю, младени, вы вятичи, да ишо и ратники!

– А яко ты угадал, дедо? – изумлённо вопросил Родий.

Старик вскинул кустистые седые брови и также скрипуче ответил:

– Энто не трудно, младень! На вас знаки Перуна!

Родий и Бука непроизвольно прикрыли ладонями горло и верхнюю часть груди, где на тонких сыромятных ремешках висели маленькие бронзовые топорики, на лезвиях которых были выгравированы круги с глубокой точкой в центре….