Читать книгу: «Воины стального заслона», страница 2

Глава 2

Уголь, вода и красный командир

Бронепоезд "Победа", тяжело дыша паром после недавнего боя и короткой, яростной встряски, замер на путях полустанка. Солнце поднималось все выше, обещая жаркий, изнурительный день. В штабном вагоне, пропахшем махоркой, порохом и карболкой, собрался военный совет. За столом, заваленным картами, сводками и пустыми гильзами, которые Петька машинально собирал в кучку, сидел Чапаев. Его лицо, обычно подвижное и выразительное, сейчас было сосредоточенным и строгим. Рядом с ним, подперев голову кулаком, сидел Петька. Анка, прислонившись к стене у входа, молча чистила наган – ее "Льюис" уже был приведен в идеальный порядок. Фурманов, как всегда подтянутый, несмотря на походные условия, стоял у окна, нервно теребя ремешок полевой сумки.

В углу, на видавшем виды ящике из-под снарядов, примостился Михаил Кузьмич, главный машинист "Победы". Это был пожилой, кряжистый мужчина с обветренным лицом и руками, навечно въевшимися в угольную пыль и мазут. Он был сердцем и душой паровоза, его глазами и ушами на стальных путях. Сейчас он задумчиво крутил в пальцах промасленную тряпку, слушая доклады.

– Значит, Москва, – Чапаев постучал костяшками пальцев по разложенной карте, где красным карандашом был грубо обведен столичный регион. – Приказ ясен, как слеза комсомолки: прорваться. Кузьмич, твое слово. Сколько нам пилить до этой самой Москвы, и допилим ли вообще?

Кузьмич прокашлялся, его голос был хриплым, как паровозный гудок в тумане.

– До Москвы, Василий Иваныч, почитай, полторы тыщи верст будет, если по прямой. А прямых путей там, поди, и не осталось. Дорога – дрянь. Шпалы гнилые, рельсы где поведены, где и вовсе разобраны мародерами аль этими… ходячими… для своих нужд, не иначе. – Он покачал головой. – Поезд наш, "Победа", машина знатная, броня крепкая, орудия – дай бог каждому. Но не жеребец степной. Тяжелый он. Если по-хорошему, по ровному, километров пятьдесят, ну, пятьдесят пять в час выжать можно. Это если кочегары не сачкуют и уголек что надо. А так, по нынешним временам… – Он развел руками. – Средняя скорость, дай бог, километров двадцать, от силы двадцать пять в час выйдет. Это если без долгих остановок на ремонт пути, без разведки каждой балки. А разведка нужна, иначе влетим куда не надо.

Он замолчал, обдумывая.

– Угля жрать будет – немеряно. Если активно топать, по десять-пятнадцать тонн в сутки как с куста. А то и все двадцать, если придется маневрировать да отбиваться часто. Запасы у нас есть, но не бесконечные. Вода тоже… Станции водокачки многие разрушены или заражены. – Кузьмич посмотрел на Чапаева прямым, усталым взглядом. – Доехать, Василий Иваныч, можно. Если повезет. Если твари эти не сожрут рельсы перед самым носом или не устроят завал такой, что и танком не прошибешь. Но быстро не будет. И легко – тоже.

Петька, слушавший машиниста с открытым ртом, нервно заерзал.

– Василий Иваныч, да их там, поди, тьма-тьмущая! В шифровке ж сказано – орда гигантская! А нас тут… – Он обвел взглядом вагон, словно пересчитывая присутствующих. – Ну, сотня штыков наберется, да экипаж бронепоезда еще столько же. Двести человек против… против тысяч, а то и десятков тысяч этих гадов? Это ж… это ж как комару слона валить! – В его голосе, обычно полном задора, сейчас отчетливо слышались сомнение и страх. Он не трусил, нет, но здравый смысл подсказывал ему, что шансы их ничтожны.

Анка, до этого молчавшая, коротко кивнула, соглашаясь с оценкой Кузьмича и опасениями Петьки. Ее лицо оставалось бесстрастным, но в напряженно сжатых губах и твердом взгляде серых глаз читалась готовность к бою, к любому исходу. Она не сомневалась в приказе, не обсуждала его – она готовилась его выполнять. Ее чувственность сейчас была сродни натянутой тетиве – готовая в любой момент выпустить смертоносную стрелу.

Фурманов, услышав пессимистичные нотки в речах Петьки и Кузьмича, шагнул к столу. Его глаза горели знакомым идейным огнем.

– Товарищи! О чем вы говорите?! – его голос звенел от праведного негодования. – Сомнения? Страх? Да, враг силен! Да, их много! Но разве это повод опускать руки и сдаваться на милость кровожадных чудовищ, порожденных разложением старого мира? Москва – это сердце нашей Родины, колыбель Великой Октябрьской Социалистической Революции! Там, в осажденном Кремле, еще бьется пламя надежды! И наш долг, наш священный долг перед павшими героями, перед мировым пролетариатом, даже если большая его часть превратилась в безмозглых пожирателей плоти, – прорваться и помочь!

Он ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули гильзы.

– Каждый из нас – боец Красной Армии! Каждый из нас несет ответственность за судьбу революции! И если нам суждено погибнуть в этом походе, мы погибнем с честью, зная, что сделали все возможное! Наш бронепоезд не зря носит имя "Победа"! Мы должны доказать, что это имя – не пустой звук! Вперед, на выручку Москве, товарищи! За мировую революцию, даже если придется строить ее на костях!

Чапаев слушал всех, не перебивая. Отчасти он был согласен с Петькой, положение было шатким, скорее всего под Москвой и вправду целая армия мертвецов. Но он был Чапаевым. Слово "невозможно" для него не существовало, если на кону стояло дело, которое он считал правым.

Он резко поднялся, обвел всех тяжелым, пронзительным взглядом.

– Хватит сопли жевать! – рявкнул он так, что Петька вздрогнул. – Приказ есть приказ. Москва ждет. Да, их там тьма. Да, путь – говно. Да, можем все там костьми лечь. – Он усмехнулся своей знаменитой чапаевской усмешкой, в которой не было и тени страха, только злая решимость. – А мы что, впервые в пекло лезем? Не таких гадов били! И этих побьем, если зубы не обломаем!

Он посмотрел на Петьку:

– А ты, Исаев, не дрейфь! Сотня чапаевцев стоит тысячи этих ходячих мертвяков, если каждый будет бить без промаха и спиной друг друга чуять!

Он кивнул Анке:

– Готовь своих орлов, Анка. Работы будет много.

Потом повернулся к Фурманову:

– А ты, комиссар, речи говорить будешь, когда пробьемся. А пока – патроны подавай да дух бойцам крепи. Делом, а не только словом.

И, наконец, Кузьмичу:

– Давай, Кузьмич, выжимай из своей железяки все соки. Нам нужно чудо. А чудеса, как известно, делаются руками.

Чапаев снова стукнул кулаком по карте, но уже не с сомнением, а с утверждением.

– Прорвемся! По машинам! Готовить "Победу" к броску на Москву! Пусть знают, гады, что Чапай еще жив и шутить не любит!

В его голосе звучала такая несокрушимая уверенность, такая воля, что даже самые отчаянные скептики почувствовали, как в них зарождается искра надежды. Это был Чапаев – лидер, способный повести за собой на верную смерть, и за которым шли, веря в его звезду и в свое правое дело.

Загудел паровоз, и бронепоезд "Победа", тяжело вздохнув, тронулся с места, медленно набирая ход. В купе Чапаева, которое служило ему и штабом, и спальней, и столовой, стоял густой аромат дешевого грузинского чая и махорки. Василий Иванович, в расстегнутой на груди гимнастерке, сосредоточенно выстраивал костяшки домино на складном столике. Напротив него сидел Петька, потягивая обжигающий чай из граненого стакана в металлическом подстаканнике и с неподдельным интересом следя за действиями командира.

– Вот смотри, Исаев, – Чапаев ткнул пальцем в одну из костяшек. – Дуплет поставил. Теперь твой ход должен быть либо с этой цифрой, либо с этой. Понял? Тут не просто кости кидать, тут думать надо. Стратегия, Петька, она и в домино стратегия. Как на войне – предугадать ход противника, свой маневр рассчитать.

Петька кивнул, сдвинул брови, пытаясь вникнуть, но мысли его, казалось, витали где-то далеко. Он рассеянно поставил свою костяшку, и Чапаев тут же накрыл ее своей, с победным кряканьем.

– Эх, Петька, Петька! Опять прозевал! 'Рыба' тебе, а не победа.

Они помолчали, глядя в окно, за которым медленно проплывали бескрайние, по большей части пустынные и одичавшие, просторы России. Где-то виднелись остовы сгоревших деревень, где-то – заброшенные поля, поросшие бурьяном. Мрачная картина, но даже в ней была какая-то суровая, первозданная красота.

Петька вздохнул, отставил стакан и, помявшись, начал:

– Василий Иваныч… Тут дело такое… деликатное, можно сказать.

Чапаев оторвался от созерцания пейзажа, смерил Петьку испытующим взглядом.

– Ну, выкладывай, Исаев. Что за деликатность у тебя приключилась? Опять патроны не той системы подвезли?

– Да нет, Василий Иваныч, не про патроны, – Петька покраснел, что с ним случалось нечасто. – Тут… про Анку.

– Про Анку? – Чапаев чуть приподнял бровь. – Что с Анкой? Заболела? Или пулемет опять заклинило?

– Да нет, здорова она, и пулемет ее, как часы швейцарские, работает, – Петька еще больше смутился. – Нравится она мне, Василий Иваныч. Очень. Прям вот… сил нет, как нравится. А как к ней подступиться, ума не приложу. Она ж… она ж как кремень. Строгая, боевая. Боюсь, пошлет меня куда подальше, если я ляпну чего не то.

Чапаев усмехнулся в усы, но тут же стал серьезен. Он отложил костяшки домино.

– Так. Анка, значит. Девка она, Исаев, и впрямь стоящая. Боевая – это да. Характер – сталь. Но и сердце у нее, поди, не каменное. Ты ж ее не первый день знаешь.

– Вот именно, Василий Иваныч! Знаю, и оттого еще страшнее. Она ж меня видит насквозь, поди. Что я простой ординарец, хоть и стараюсь… А она – пулеметчица знатная, герой, можно сказать. – Петька с надеждой посмотрел на командира. – Вы ж, Василий Иваныч, человек опытный, мудрый. Как бы мне… ну… подход найти?

Чапаев почесал подбородок, задумался.

– Тут, Петька, хитрости особой нет. И нахрапом брать нельзя – она не из тех, кто на дешевую лесть падкий. Ты будь самим собой. Смекалка у тебя есть – вот ее и применяй. Не в бою, так в обхождении. – Он сделал паузу, подбирая слова. – Главное – уважение. Чтобы видела, что ты ее не просто как бабу смазливую воспринимаешь, а как товарища, как бойца. Помоги где делом, не навязываясь. Слово доброе скажи, когда к месту. Она ж не слепая, видит, кто к ней как относится. Искренность, Петька, вот что бабы ценят. Особенно такие, как Анка. Да и вообще, любая нормальная баба.

Он отхлебнул чаю.

– А то, что ты ординарец, а она пулеметчица – это все чепуха. На войне все равны перед пулей. Да и в мирной жизни, если доживем, не чинами любовь меряется.

– Думаете, Василий Иваныч, есть у меня шанс? – с робкой надеждой спросил Петька. – Ведь война кругом, смерть, грязь… не до любви вроде как.

Чапаев посмотрел в окно, на пролетающий мимо полустанок, где ветер трепал оборванный красный флаг.

– Эх, Петька… Любовь, она такая штука… хитрая. – Он снова повернулся к ординарцу. – Ты думаешь, если война, так и сердце должно замереть? Ничего подобного. Наоборот, острее все чувствуется. Жизнь коротка, особенно сейчас. И хочется тепла, хочется… чтобы кто-то был рядом. – Он вздохнул, и в его глазах на миг промелькнула какая-то застарелая тоска. – Любовь имеет свойство цвести даже сквозь пламя войны, Петька. Как трава сквозь асфальт пробивается, так и она. И это, брат, дело верное. Это значит, что мы еще живые, что не превратились в таких же бездушных тварей, как те, что за окном бродят.

Петька слушал, затаив дыхание. Потом восхищенно выдохнул:

– Вот это вы, Василий Иваныч, хорошо сказали! Про цветение сквозь пламя… Заумно, конечно, малость, но ведь в самую точку! Прямо как в книжке какой! – Его глаза снова заблестели привычным оптимизмом. – Значит, буду пробовать! Осторожно, с уважением, как вы и велели!

– Только без дурости, Исаев, – Чапаев снова взял костяшку домино. – Сказал – делай. А теперь давай, твой ход. И смотри в оба, а то опять "рыбу" схлопочешь. В любви, может, ты и преуспеешь, а вот в домино тебе еще учиться и учиться.

Петька рассмеялся, и напряжение последних дней, казалось, немного отпустило его. Впереди была Москва, неизвестность и смертельная опасность, но сейчас, в этом пропахшем чаем купе, рядом с Чапаевым, под стук колес "Победы", на миг показалось, что не все еще потеряно. И что даже в этом аду есть место для чего-то простого, человеческого. Например, для игры в домино. Или для любви.

Стук колес замедлился, перешел в мерное покачивание, и наконец, бронепоезд "Победа" с протяжным шипением пара замер у перрона небольшой, на первый взгляд совершенно вымершей станции. Название, полустертое временем и непогодой, еще можно было разобрать на покосившейся табличке – "Тихая Заводь". Ирония судьбы – тишиной здесь и не пахло, вернее, это была гнетущая, мертвая тишина, от которой становилось не по себе. Разбитые окна вокзального здания, словно пустые глазницы, смотрели на прибывших. Кое-где виднелись следы давних пожаров и свежие, тревожные отметины когтей на деревянных стенах.

– Стоп машина! – скомандовал Чапаев, спрыгивая с подножки штабного вагона. – Кузьмич, как у нас с запасами?

Главный машинист, вытирая пот со лба промасленной ветошью, подошел к командиру.

– Угля, Василий Иваныч, еще на пару перегонов хватит, если без особых фортелей. А вот водичка на исходе. Котлы пить просят. Да и людям пополнить фляги не мешало бы. Станция эта, видать, с водокачкой была. Может, повезет.

– Добро, – кивнул Чапаев. Его взгляд прагматично оценивал обстановку. Станция была небольшая, но депо, водонапорная башня и угольные склады, пусть и полуразрушенные, давали надежду. – Петька!

– Я здесь, Василий Иваныч! – Исаев мигом оказался рядом, глаза его горели любопытством и готовностью.

– Бери с собой пяток бойцов понадежнее. И Аньку с ее 'Льюисом' для огневой поддержки. Осмотрите станцию, депо, водокачку. Живо, но осторожно, как по минному полю. Кругом глядеть, уши на макушке! Доложить через полчаса. Остальным – усилить посты, боевая готовность, сектора обстрела наметить! Не хватало нам еще сюрпризов.

– Есть, Василий Иваныч! – Петька козырнул и, подхватив винтовку, кинулся выполнять приказ. Анка, молча кивнув, проверила ленту своего пулемета и последовала за ним, ее движения были привычно точны и экономны.

Фурманов, стоявший рядом, озабоченно произнес:

– Место выглядит заброшенным, Василий Иванович. Но расслабляться нельзя. Враг может таиться где угодно.

– То-то и оно, комиссар, – согласился Чапаев, закуривая папиросу. – Чутье мне подсказывает, что не все тут так просто.

Разведывательная группа двигалась осторожно, перебегая от одного укрытия к другому. Петька шел впереди, внимательно осматривая каждый угол, каждую тень. Анка с двумя бойцами прикрывала их с флангов, ее "Льюис" был всегда наготове. Станция действительно казалась мертвой. Тишину нарушал лишь скрип ржавого флюгера на крыше водокачки да шорох их собственных шагов по засыпанному мусором перрону.

– Гляди-ка, Петь, – шепнул один из бойцов, указывая на дверь депо. – Замок вроде как не ржавый совсем. И следы тут… будто кто-то волок что-то.

Петька присмотрелся. Действительно, на пыльной земле виднелись нечеткие отпечатки и полоса, словно тащили мешок. Он знаком приказал остальным занять позиции. Анка установила пулемет, направив его на массивные ворота депо.

– Эй, есть кто живой? – негромко, но отчетливо крикнул Петька.

Тишина.

– Мы от Чапаева! Красные! Не бойтесь! – добавил он, стараясь придать голосу уверенности и дружелюбия.

Снова молчание, но Петьке показалось, что за дверью что-то скрипнуло. Он подождал еще немного, потом решительно толкнул плечом одну из створок. Та поддалась с натужным стоном.

Внутри депо царил полумрак и стоял тяжелый запах сырости, машинного масла и чего-то еще, неуловимо тревожного. Огромные, темные силуэты паровозов-призраков застыли на рельсах.

– Осторожно, – прошептала Анка, входя следом. Ее взгляд быстро обежал помещение.

И тут из-под старого, опрокинутого тендера, из темной ямы, донесся испуганный шепот:

– Не стреляйте… Мы свои… железнодорожники мы…

Петька замер, потом медленно опустил винтовку.

– Вылезайте, не бойтесь! Мы не тронем!

Из подвала, щурясь от неожиданного света из приоткрытых ворот, один за другим стали выбираться люди. Их было человек семь-восемь – изможденные, грязные, в рваной железнодорожной форме. Старик с седой бородой, несколько мужчин помоложе и совсем еще мальчишка, лет пятнадцати, с испуганными глазами.

– Слава богу… живые… – пробормотал старик, крестясь. – Мы уж думали, конец нам пришел. Эти твари тут шастали… еле схоронились.

Через четверть часа Петька, сияя от гордости за свою находку, докладывал Чапаеву:

– Василий Иваныч! Там это… люди! В депо, в подвале прятались! Железнодорожники! Говорят, станцию эти… ну, ходячие… недавно обходили, но не нашли их. Голодные, напуганные, но живые! Говорят, уголь есть немного, и водокачка вроде цела, только насос запустить надо!

Чапаев внимательно выслушал.

– Железнодорожники, говоришь? Это дело. Тащи их сюда, старшего по крайней мере. Поговорить надо.

Вскоре перед Чапаевым, Фурмановым и Анкой (которая вернулась с Петькой, оставив бойцов охранять периметр депо) стоял тот самый седобородый старик, назвавшийся Степаном Матвеевичем, бывшим главным инженером станции. Он все еще дрожал, но держался с достоинством.

– Здравствуйте, товарищ командир, – начал он, поглядывая на грозного Чапаева с опаской и надеждой. – Спасибо, что не порешили сгоряча. Мы тут уж и не чаяли помощи.

– Чапаев моя фамилия, – представился Василий Иванович. – Вижу, несладко вам тут пришлось. Рассказывай, Матвеич, что да как. Уголь, вода – это главное. Пути дальше на Москву целы?

Степан Матвеевич вздохнул.

– Уголь есть, товарищ командир. Не то чтобы много, но на ваш бронепоезд, думаю, хватит на хороший переход. Вон, на складах еще осталось, мы припрятали, когда все началось. И водокачка цела, насос паровой, только пар подать надо, да растопить котелок. Мы б и сами, да боялись нос высунуть. Эти… твари… они на шум идут. – Он поежился. – Пути… До следующей крупной узловой, до Раздольной, вроде как целы были недели две назад. Мужики наши оттуда весточку приносили, пока… пока их не сожрали. А что дальше – бог весть.

Фурманов, слушавший с напряженным вниманием, шагнул вперед.

– Товарищи железнодорожники! Вы – живые свидетели и жертвы этого ужасного катаклизма, порожденного агонией старого мира! Но знайте, Красная Армия, ее славный командир Чапаев и его несокрушимый бронепоезд "Победа" несут надежду и возмездие! Ваше спасение – это еще одно доказательство того, что дух трудового народа не сломлен! – Его голос набирал силу. – Мы идем на Москву, на выручку сердцу нашей Родины! И вы, товарищи, можете помочь нам в этом святом деле! Ваши знания, ваши умелые руки сейчас нужны как никогда!

Старик посмотрел на Фурманова с некоторым недоумением, но потом перевел взгляд на Чапаева, в котором видел более понятную ему силу и прагматизм.

Чапаев кивнул.

– Комиссар дело говорит, хоть и витиевато. Нам нужны уголь и вода. И люди, знающие дорогу, тоже пригодятся. Поможете нам заправить поезд, покажете, где что – а мы вас с собой возьмем. До Москвы, конечно, не обещаю прогулку, но отсюда вырваться шанс будет. Как, согласны?

Петька, стоявший чуть поодаль, с сочувствием смотрел на измученных железнодорожников и с надеждой – на Чапаева. Спасти людей – это всегда было ему по душе. Анка молча наблюдала, ее взгляд был цепким, оценивающим, но в нем уже не было той первоначальной настороженности. Эти люди были сломлены, но не опасны. Скорее, они были еще одним напоминанием о хрупкости жизни в этом рухнувшем мире, и ее чувственное сердце не могло не отозваться на их беду тихой болью.

Степан Матвеевич переглянулся со своими товарищами, которые подошли ближе, и после недолгого совещания, вернулся к Чапаеву.

– Мы согласны, товарищ командир. Чем сможем – поможем. Нам терять уже нечего, а с вами… с вами хоть какая-то надежда.

– Вот и славно, – заключил Чапаев. – Тогда за дело! Петька, организуй бойцов помочь этим людям с углем и водой. Кузьмич, с тобой на водокачку, надо насос запускать. А вы, Матвеич, показывайте, что у вас тут и как. Время не ждет. "Победа" должна быть готова к маршу через два часа.

Деловая суета охватила замершую станцию. Надежда, тоненьким ручейком, начинала пробиваться сквозь отчаяние "Тихой Заводи".

Однако не все из спасенных горели желанием немедленно бросаться на помощь своим спасителям. Степан Матвеевич, хоть и согласился сотрудничать, явно действовал под давлением обстоятельств и более решительных товарищей. Но был среди железнодорожников еще один – начальник станции, некто Евлампий Кузьмич Пыжов, мужчина тщедушного вида, с бегающими глазками и руками, которые он то и дело заламывал. Когда Чапаев отдал распоряжения, и бойцы с частью железнодорожников направились к угольным складам и водокачке, Пыжов вдруг заартачился.

– Не пойду! Никуда я не пойду! – заканючил он, когда Петька подошел к нему, чтобы уточнить расположение ключей от какого-то подсобного помещения. – Там же… там же они! Упыри эти! Шум привлечет! Они вернутся! Нас всех сожрут! – Он вцепился в свой потертый пиджак, словно пытаясь спрятаться в нем.

Петька сначала растерялся от такой откровенной трусости. Он посмотрел на Аньку, которая смерила Пыжова презрительным взглядом, но промолчала, продолжая следить за окрестностями. Чапаев, услышав причитания, нахмурился, но вмешиваться не стал, лишь махнул Петьке рукой – мол, разбирайся сам.

– Да тише ты, гражданин начальник! – попытался успокоить его Петька, стараясь говорить миролюбиво. – Мы ж с оружием, нас много. Не сунутся они. А уголь нам позарез нужен, и вода. Без этого – кранты. И вам тут сидеть безвылазно – тоже не сахар, поди?

– Лучше тут, в тишине, чем там, в пасти у них! – не унимался Пыжов, его голос срывался на визг. – У меня сердце слабое! Я человек нервный!

Петька вздохнул. Уговоры не действовали. И тут его взгляд упал на массивные серебряные часы на цепочке, выглядывавшие из жилетного кармана Пыжова. Часы явно были старинные, добротные. В голове у Петьки что-то щелкнуло. Он вспомнил, как в одной карточной игре, которой его научил старый сапожник еще до революции, блеф и неожиданный ход часто приносили победу.

– Понимаю, Евлампий Кузьмич, понимаю, – вдруг сменил тон Петька, сделав лицо серьезным и значительным. – Дело ответственное, рискованное. Но и награда за риск, знаете ли… бывает соответствующая. – Он кивнул на часы. – Часики у вас, я смотрю, знатные. Фамильные, небось?

Пыжов инстинктивно прикрыл часы рукой.

– Фамильные… От деда еще… Какое это имеет отношение?

– Самое прямое, Евлампий Кузьмич, – Петька понизил голос до заговорщицкого шепота. – Видите ли, товарищ Чапаев очень ценит символы. И время. Особенно сейчас, когда каждая минута на счету. А такие часы… это ж не просто часы, это символ точности, надежности! Как раз то, что нужно нашей "Победе" на пути к великой цели! – Он сделал многозначительную паузу. – Мы, конечно, могли бы их… ну… реквизировать для нужд революции. Но это как-то не по-товарищески. А вот если бы вы, Евлампий Кузьмич, как сознательный элемент, добровольно предоставили их нам… во временное революционное пользование… так сказать, на хранение и для сверки времени в штабе… пока мы Москву не освободим… Это был бы ваш личный вклад! И товарищ Чапаев, уж поверьте, такого не забывает.

Петька смотрел Пыжову прямо в глаза, и в его взгляде была такая хитрая смесь дружелюбия, намека на неизбежность и обещания каких-то неясных, но значительных благ, что начальник станции растерялся. Он переводил взгляд с Петьки на свои часы, потом на грозную фигуру Чапаева, который как раз отдавал какие-то резкие команды бойцам у угольного склада. Перспектива лишиться фамильной ценности "для нужд революции" без всяких компенсаций явно пугала его больше, чем упыри в данный конкретный момент, особенно когда рядом столько вооруженных людей.

– В-в-временное… пользование? – пролепетал он. – И… вернете?

– Как только красный флаг над Кремлем водрузим, Евлампий Кузьмич! – с непоколебимым оптимизмом заверил Петька, протягивая руку. – С благодарностью и, возможно, даже с революционной грамотой! Ну так что, поможете нам с ключами и покажете, где там у вас что к чему? А часики пока у меня побудут, под личную ответственность.

Пыжов тяжело вздохнул, но, помедлив, дрожащими руками отцепил часы и протянул их Петьке.

– Берегите… они это… памятные…

– Как свою винтовку! – заверил Петька, пряча часы во внутренний карман гимнастерки и подмигивая подошедшей Анке, которая с трудом сдерживала усмешку. – Ну вот и договорились! А теперь, Евлампий Кузьмич, ведите! Время не ждет!

И Пыжов, хоть и с опаской оглядываясь, все же повел Петьку к подсобкам, бормоча что-то о неблагодарности и тяжелых временах.

Тем временем, пока бойцы и часть железнодорожников, воодушевленные перспективой вырваться из "Тихой Заводи", споро грузили уголь в тендер и возились у водокачки под руководством Кузьмича, Фурманов решил не терять времени даром. Собрав вокруг себя оставшихся железнодорожников – тех самых, что недавно вылезли из подвала, еще не отошедших от страха и голода, – он начал импровизированную политинформацию.

– Товарищи железнодорожники! – загремел его голос, перекрывая лязг лопат и шипение пара. – Вы воочию узрели звериный оскал разлагающегося капитализма, породившего этих чудовищ, этих ходячих мертвецов, что пожирают плоть трудового народа! Но не отчаивайтесь! Ибо есть сила, способная противостоять этому хаосу! Это сила организованного пролетариата, ведомого единственно верным учением Маркса-Энгельса-Ленина! Наш бронепоезд "Победа" – это не просто сталь и огонь, это авангард мировой революции, пробивающийся сквозь тьму реакции к светлому будущему коммунизма!

Железнодорожники слушали комиссара с крайне смешанными чувствами. Седобородый Степан Матвеевич, стоявший ближе всех, растерянно хлопал глазами, пытаясь увязать пламенные речи о мировой революции с недавним ужасом сидения в темном подвале и урчанием в голодном желудке. Молодой парень, тот самый мальчишка, смотрел на Фурманова с широко раскрытыми глазами, то ли испуганно, то ли завороженно. Двое других мужиков постарше переглядывались, и на их изможденных лицах читалось скорее недоумение и усталость, чем революционный подъем. Один из них тихонько кашлянул и спросил:

– А… харчи-то будут, товарищ комиссар? Мы ж… почитай, трое суток маковой росинки во рту не держали…

Фурманов на мгновение сбился, но тут же обрел прежнюю уверенность.

– Продовольственный вопрос, товарищи, безусловно, важен! И он будет решен по мере продвижения к освобожденным районам! Но главное сейчас – идейная закалка! Понимание исторического момента! Вы должны осознать, что стали невольными участниками величайшей битвы за будущее человечества! Каждый ваш удар лопатой по углю, каждый поворот вентиля на водокачке – это ваш вклад в общую победу!

Чапаев, наблюдавший эту сцену издали, хмыкнул в усы и покачал головой, но вмешиваться не стал.

– Пусть поговорит, если охота, – буркнул он Петьке, который как раз вернулся с Пыжовым. – Может, кому и полегчает от его слов. Главное, чтоб работе не мешал.

Петька, усмехнувшись, посмотрел на группу железнодорожников, обступивших Фурманова.

– Красиво говорит, Василий Иваныч. За душу берет. Только вот, кажись, желудки у них другую песню поют.

Анка, стоявшая рядом и проверяющая крепление пулеметного диска, лишь чуть заметно пожала плечами. Ее больше интересовало, сколько еще угля влезет в тендер и не появится ли на горизонте какая-нибудь нечисть, привлеченная шумом. Политические дебаты на фоне апокалипсиса казались ей чем-то сюрреалистичным, но, видимо, для комиссара это было так же важно, как для нее – исправный пулемет.