Читать книгу: «Близь и даль», страница 3

Наши деревенские кони

В деревнях сейчас мало лошадей. Раньше, при колхозах их было куда больше, – почти в каждой деревне была своя конюшня. Теперь же, в большинстве своём, кони сохранились лишь в цирках, да спортивных клубах, да в каких-то развлекательных заведениях.

Надо сказать, что те деревенские лошади были, конечно, менее красивы большинства нынешних спортивных и развлекательных скакунов, – всё же давал о себе знать суровый деревенский быт и тяжкая их работа. Шеи тех лошадей были вытянуты лишь вперёд и головы не возвышались над телом. Особо же красивы были только жеребята, ещё не познавшие тяжкой трудовой доли.

Я помню, как в детстве мы любовались первым увиденным нами малым жеребёнком и, восхищённые сим зрелищем, чуть не забыли обо всём на свете, кроме этого, удивительного создания. Тогда пришёл ко мне перед дорогой в школу приятель и возбуждённо сообщил: «там лошадь на конюшне ожеребилась, айда на жеребёночка поглядим!».

Мы устремились туда бегом, чтобы не опоздать на уроки и скоро узрели удивительную картину. Жеребёнок был очень красив, – красно-коричневой, яркой масти, с белой звёздочкой на лбу. Он стоял как маленький миловидный ослик, прижавшись головой к телу своей матери и мерно перебирал вздёрнутыми стрелками своих остреньких ушей. Сказать, что мы были увиденным удовлетворены – сказать очень мало. Мы были насквозь пронизаны необычной радостью, и лихо мчась в соседнюю деревню к школе, впопыхах обсуждали только что увиденную картину.

С тех пор тот прекрасный скакун стал нашим любимцем на многие годы, вплоть до поры его зрелости и почтенного уже для коня возраста.

К этому располагал и характер его: добрый, общительный, если так можно сказать про коня, с игривым, весёлым нравом. А кличка его была Иртыш и нам казалось, что она для этого коня весьма подходит.

Известно, что кони подразделяются по темпераменту, также, как и люди, на четыре главные группы. Так вот, Иртыш был безусловным сангвиником, разительно отличаясь своими чертами от всех прочих, коней нашей деревни. А были здесь и холерики, в частности, агрессивный и злобный Динго, и флегматики, – их характерный представитель – сильный и спокойный здоровяк – Диктор. Меланхоликов, пожалуй, представляла Тревога – несколько мягкая, робкая и очень умная и добрая кобыла.

Но почему-то и клички их у нас, кажется, соответствовали и самим лошадиным характерам, хотя давались они животным сразу же по рождении и согласно букв алфавита. То есть, если в прошедшем году жеребята назывались на первую букву «А», то в этом – на букву «Б» и так далее. Так было удобно определять возраст лошади.

Что же до соответствия имён, то Иртыш, например, был спокоен, ровен, временами игрив, как и соответствующая ему река на разных участках своего течения. Младшая сестра сего коня – Комета, что и таинственная небесная странница, была загадочна, несколько дика, обособленна. Могучий тяжеловес Диктор отличался очень спокойным, ровным, размеренным характером. Пожилая кобыла Голубка имела серо-сизый, а при хорошей освещённости, казавшийся слегка голубоватым, цвет, отличалась мягким, размеренным характером. Особняком, как уже говорилось, был очень агрессивный и сильный жеребец Динго, несомненный вожак всего табуна. Как тут не вспомнить про дикую и злую собаку Динго, – обитательницу земель Австралии и некоторых юго-восточных стран.

Динго был к тому же ещё большой озорник и упрямец. Что он вытворял с одним из мальцов, охочим проехать на нём и как веселил при этом невольных зрителей оставалось в памяти у людей надолго.

А дело было так. Дошкольник Валька, друживший с извозчиками и привечаемый ими, имел в деревне, что в нескольких километрах поодаль, бабушку, которую очень любил. Иной раз, в конце рабочего дня, он приходил к конюшне и просил, у собравшихся здесь мужиков, лошадь, чтоб съездить к любимой бабушке.

Весёлый извозчик Юра, работающий с Динго, в отличие от всех своих коллег, никогда мальчугану не отказывал, но перед тем, как вручить тому вожжи, вынимал удила из конского рта и закреплял их под подбородком лошади. И Валька, деловито усевшись в сани, отправлялся в путь. Другая бы лошадь в таком случае, хоть и нехотя, но повиновалась бы вожжам, но Динго был не тем конём, чтобы слушаться любого ездока, тем более какого-то мальца. Прошагав несколько десятков метров и уяснив, что его хотят направить на междеревенскую дорогу, он, под матерные ругательства наездника и хохот наблюдающих то действо мужиков, поворачивал и шёл обратно к конюшне. Здесь был, конечно, шутливый и добрый смех, и Валька, впоследствии всё то вспоминая, сам смеялся над своими детскими поездками. – Коня всё же жалко, – говорил он, – после рабочего дня-то я его в дорогу посылал, и правильно, что он наотрез отказывался.

Хотя, стоит сказать, что зимой кони не очень-то утруждались: с санями им было легче ходить, нежели летом с колёсными телегами. Да к тому же зимой рабочий день не ахти какой длины, потому как темнеет очень рано.

А со временем, по мере насыщения колхоза техникой, работы у лошадей вообще заметно уменьшилось, и особливо возрастных особей старались по малому нагружать. При этом количество лошадей какое-то время сильно не сокращали. Так старые лошади стали большую часть времени проводить в конюшне. И лишь в моменты заготовки колхозниками сена для личного скота всех коней нагружали по полной программе.

О, это была настоящая трудовая горячка! Для мероприятия выделялись всего одни сутки, но обязательно в погожее время. И тогда конюшня начисто опустошалась. Разбирались все, имеющиеся там кони, разве что кроме совсем необъезженных, – самых молодых.

Целыми семьями взрослые люди ещё с вечера пускались на поиски мало-мальски пригодной для косьбы травы. Сделать это надо было ещё до темна, чтобы уже с чуть занявшимся рассветом приступить к заготовке. Искомый участок обычно находился где-то у края леса, или на лесной поляне, с приемлемыми для скота травами и где колхозное начальство побрезговало брать сено для коллективного хозяйства.

Срочно делался небольшой закос, дающий всем знать, что сей участок занят, «застолблён», чтобы какая-то другая семья не положила вдруг глаз на отысканный «лоскут» и приступали к короткому отдыху. А уже чуть свет, зардевшейся в небе, зари начинались косьбы.

А там, как сказал поэт: «Раззудись, плечо! Размахнись, рука!»

Косцы же говорили: «коси коса – пока роса, роса долой – и мы домой». А ещё говорили: «в людях не деньги, в копнах не сено». То есть надо держать его при себе. Да к тому же, надо быстро расстилать его и сушить, пока оно не сопрело. Сие делалось где-то уже близко от дома. И за несколько погожих дней высушив, время от времени вороша, переворачивая травяную массу, приступали к уборке её на свои дворы, на сеновалы – навесы под надёжной, непромокаемой крышей.

Попутно скажу, что той заготовки на всю зиму всё равно не хватало. Зимой сено подкупали в глубинных деревнях, куда ещё не сумел добраться строгий социалистический контроль, и где люди могли запасаться тем благом с достатком и сверх достатка…

Но вернёмся же к жизни самих лошадей. Надо сказать, что в быте коней, даже касаемо очень возрастных их особей, бывали часы немалой отрады. То было, когда в летние месяцы лошади отгонялись на ночь на относительную волю, на природу, – в так называемое «ночное».

В такие вечера мы с моим другом Толькой просились у конюха отогнать вместе с ним на ночлег табун. И порой нам это позволялось.

Помню, как в одну из первых таких гонок подо мной была та самая, пожилая кобыла Голубка, о необычном цвете которой я ранее упоминал.

Сёдел у нас не было и нам во время тех скачек приходилось всегда восседать непосредственно на лошадиных спинах.

Ох, и сколько же страхов я испытал тогда! При отъезде Голубка подо мной неожиданно стала взбрыкивать или, как у нас говорили: «зверикать». Это, когда лошадь, радостно возбудившись, начинает скакать, подбрасывая вверх, то переднюю, то, особенно, заднюю часть своего тела, при этом резко виляя корпусом из стороны в сторону. Так вот, Голубка вдруг стала, как юная «зверикать», отрывая меня от своего буйного тела. Я, словно объезжающий молодого мустанга, ковбой, подбрасывался в воздух от её, ходящей ходуном, спины. Повода вырвались из рук, но каким-то чудом я удерживался, ухватясь за самые концы её длинной гривы и как не слетел при том наземь, одному Богу ведомо.

К счастью, та катавасия длилась недолго. Вскоре Голубка успокоилась, и я уже без проблем продолжил на ней свой путь. А неким условием того её буйства, думаю, послужил мой маленький вес и рост, – мизерный даже для моего тогдашнего двенадцатилетнего возраста, – она просто не почувствовала на себе серьёзного седока…

Больше же мне помнится одна из поздних моих скачек, перед тем, как нашу конюшню закрыли, и значительно сокращённое в связи с этим поголовье наших лошадей перевели в конюшню соседней деревни.

В тот погожий вечер кони браво выскакивали из проёма конюшенных ворот и живо резвились на примыкающей к краю деревни, лужайке.

В деревню они обычно при выгоне не бегут – знают свою привычку, а здесь, на окраине всё огорожено. И место широкое, – есть, где разгуляться. Здесь животные не теряются, – полнят луг своими безудержными скачками, да взбрыкиваниями да валяниями на траве.

Но мы не даём им тут полностью разгуляться и скоро гоним от деревни по огороженному прогону вдаль.

Подо мной умная и послушная кобыла Тревога. Ей можно и не управлять, – она сама скачет так, чтобы где надо заворачивать резвящийся табун по нужному маршруту.

Путь наш мимо водокачки, свинарника, каких-то старых, неиспользуемых теперь, построек. Справа дорога на одну из деревень. Но проход в заборе уже закрыт и табуну ход только к огороженному загону, называвшемуся у нас «гражеником». И кони устремляются туда, поднимая с просохшей, избитой копытами земли клубы рвущейся вверх пыли.

Мелькают по сторонам пегие, покосившиеся столбы и жерди старых заборов. Впереди – взлохмаченные гривы, колыхающиеся головы, спины, хвосты.

Раздутые от стремительного бега лошадиные ноздри создают особую красу вытянутым мордам, – будто ровно срезанные спереди, лихо рассекают они встречный знойный воздух.

Но на середине прогона небольшой пруд и кони замедляют свой бег, останавливаются у берега, поочерёдно и осторожно заходят в воду. Здесь у них водопой. Вначале, гребут копытом воду перед собой, толи отпугивая возможных водных обитателей, толи, разгоняя мусор и муть, и потом уже смачно пьют, погрузив губы в заветную влагу. Дальше тот же путь в просторный загон. Дальняя часть его и бока представляли закруглённый лесок, ближняя – небольшой луг с весьма богатой, хотя и во многих местах заметно утоптанной, растительностью. По форме же весь тот загон символично напоминал конское копыто, где лесок – «подкова», а луг – свободная часть того « копыта». Ну, лично мне так это казалось.

Кони лихо устремляются туда, где ждёт их желанный ночлег, вольное отдохновение на благодатной природе. Уже нет их прежней игривости, но заметна великая устремлённость к приближающейся заветной цели.

Впереди в отдалении мелькает вороной силуэт сурового вожака Динго. Сбоку от табуна обособленно мчится вороная же, загадочная кобылица Комета. С другого края маячит серо-голубыми красками, упорно стараясь не отставать, скромная возрастная лошадь Голубка. В центре стаи – спокойный и общительный Иртыш. Позади гонимого табуна грузно топает широкими копытами тяжеловесный флегматик Диктор…

Ты же мчишься, видя себя в полёте несметной тучи. Путаются ощущения пространств и времён. Ты в который раз здесь, меж привычных покосившихся заборов, среди, обработанных зелёных полей и одновременно где-то в вольном просторе древних диких степей, безграничном пространстве чужих, неизведанных далей…

Но вот и конский заветный «граженик», где скакуны расходятся, кажется, с ещё большим удовольствием и счастьем. Одни, сразу опустив лоснящиеся шеи, приступают к трапезе сочной травы, другие, – повалившись вверх ногами, живо валяются на любимой зелени…

Обратно идём с уздечками в руках. Но ощущение принятого полёта долго не спадает. В воздухе свист ветра, в глазах мельтешение конских грив, тел, хвостов, на душе восторг и умиление…

Икона

Было это ещё при советской власти, – в конце угасания её. Сашка закончил десятый класс. А класс-то, смешно сказать, – четырнадцать человек: десять парней и четыре девчонки. Девчонок мало, потому что их к старшему возрасту обычно отправляли из деревни жить к родственникам в город, для получения паспорта. С парнями в этом деле было проще: они могли получить паспорт после армии, оформившись там к «дембелю» на одну, из многочисленных в то время, комсомольских строек. И тогда они тоже становились вольными людьми.

– Просто посмотреть уже не на кого, – морщился Сашка, вспоминая то далёкое, как ему теперь казалось, время. – Была тут одна приглянувшаяся, – думал он вспоминаючи, – Таня из Тулы. В деревню соседнего колхоза на лето приезжала. Родственница агронома тамошнего. По – началу нравилась, уже и клинья хотел к ней подбить. Но вскоре опротивела, – слишком заносчивая, да, кажется, ещё и глуповата.

В общем, махнул он на свою местность рукой и стал подумывать, как бы в город с неё побыстрее сбежать.

Сашкина мать тоже не хотела парня держать подле себя до его армейской службы, выпросила кое-как у председателя нужную справку и направила сына в дорогу.

– Поезжай-ка, сынок, в город, к тётке своей, Людмиле. Она пристроить тебя обещала в ремесленное училище или, как уж они теперь, вроде Пэ-Тэ -У называются. У нас-то, сам видишь, молодёжи нету совсем. Ну, а уж с хозяйством с нашим, – с коровёнкой да огородом я сама как-нибудь управлюсь. Чего тебе тут маяться? Хватит, – я помаялась. Отец твой тоже до сроку помер на этом житье. Поезжай, Людка встретит, я позвоню ей, – вечером в контору забегу…

– Ты, Саша, по плохой-то дорожке там не ходи, – напутствовала она сына перед поездкой, – народ ведь всякий в городе попадётся. Лихих-то людей пуще огня бойся и в друзья ещё не заведи.

– Да что я маленький совсем, ничего не понимаю? – конфузился тот с ироничной усмешкой.

– Так и не маленькие сбиваются с пути, – продолжала она наседать, – вон Колька-то Хватов, пожалуйста тебе, – сидит. А всё из-за чего, – с компанией нехорошей связался. Федька тоже, давно ли вышел, – и опять, говорят, забрали. Серёжка Караваев уехал на Дальний Восток и дома теперь ни слуху, ни духу, ни вестей ни костей. Тоже, поди, сидит, а может, что ещё хуже. Наших-то деревенских в два счёта там облапошат, да на поводу и ведут. Так что, слушай, сынок, да береги себя…

Через год Сашка окончил профессиональное училище, куда оформить его помогла тётка, и стал зарабатывать, какие-никакие, но одному-то вполне хватаемые, деньги. По началу, он даже посылал понемногу матери, зная, что в колхозе люди всегда деньгами не избалованы. Но постепенно привыкая к городским компаниям, набираясь новых взглядов в них, он пришёл к тому, что та прежняя деревенская бережливость стала из него вытравливаться и деньги свои он, в кутежах и пьянках, стал быстро сводить на нет.

Но на работе начальство его ценило: работящий, никогда ни на что не жалующийся, привыкший в деревенской жизни к самым тяжёлым условиям. Начальник даже квартиру в не очень отдалённом времени пообещал дать, с коими на этой работе очень уж больших проблем не было.

Появился у него и друг закадычный, – Игорем звали.

И началась их крепкая дружба. А завязалась она прочно с того, что зашли они как-то с ним вечером в столовую перекусить, предварительно взяв бутылку водки. Сели за стол. Распили, наливая незаметно из под стола. Поужинали не спеша. А когда стали уходить их окружила в коридоре группа парней, приставили к Сашкиной груди нож. —Ты, фрайер, оставайся здесь, – сказал их вероятный вожак, – а тебе, – глянул он на Сашкиного партнёра, – час на дела, бутылку водки принесёшь, а то – товарищу твоему хана придёт.

Приятель, не мешкая, ушёл, а Сашку посадили парни в столовой с собой за стол и стали пить водку. Полстакана налили и ему.

– Держи! Для предварительного счастья! – сказал их главарь, не оборачиваясь в его сторону. Говорили они о своих тёмных делах, и он с замиранием сердца ждал своего «судного» часа.

Но вот слабая нервная улыбка высветилась на его страдальческом лице, – он увидел спешно шагающего от двери товарища. Тот подошёл к столу и вытащил из- за пазухи бутылку.

– Добро! – улыбнулся рыжий, взяв водку, – ну, теперь можете ходить сюда сколько душе угодно, никто пальцем не тронет. Свободны.

– Еле достал, – бросил Сашке на ходу товарищ, – у девчонки знакомой, на коленях уж перед ней стоял…

После этого случая стали они дружить так, что, как говорят, водой не разлить. Тем более, что у нового друга был к Сашке, похоже, особый интерес. Сашка об этом догадался уж значительно позже. Ну, а пока он иногда что-то подозревал, но тут же эти мысли от себя отгонял и про своего спасителя думал: – Ну чем не друг! – сильный, смелый, выручит, когда надо в беде, с таким уж точно не пропадёшь.

Как-то привёз он своего друга в деревню на праздник. Было много выпивки, особенно самогона, и закуски тоже много, и весело было в тот день на селе.

Парни хорошо выпили. Сашка был весел и чувственен, радуясь встрече с близкими и знакомыми, и особенно со своей матерью, по которой он очень в разлуке скучал.

– Эх, заработаю я в городе квартиру, надеюсь, что быстро, начальник уже обещал, – и заберу тебя к себе, от этого тяжкого труда, от этой беспросветной маяты, – говорил он, едва не пуская умилительную слезу.

– Да куда же я денусь-то отсюда, – усмехалась мать, – мне ещё до пенсии здесь пятнадцать годков напрягаться, а там уж и неизвестно что будет. А раньше этого срока нечего об отъезде и помышлять, надо здесь быть. Вон, Татьяна, – тётка твоя, сорвалась – и почти без пенсии осталась, да и муж её Александр. Оказалось, что стаж у них деревенский пропал. Они-то ведь знали про это заранее, но такие вышли обстоятельства, что пришлось уезжать. Дочери в городе надо было срочно помогать, – с ребёнком малолетним нянчиться. Вот здесь дом продали, а там купили домишко в городе. Стаж деревенский у них пропал, а городского уж выработать не успели. И ведь порядком людей несчастных таких. Многие просто по незнанию впросак попадают. Думают: у нас всё справедливо с этим, как везде говорят. Ан нет, – кое-кто обжигается.

Вот если городские в деревню уедут – хоть редко, но так бывает, – здесь ничего у них не пропадает. И потому не очень верят они тому. А когда им объясняешь, – смотрят удивлённо. Так что несправедливость, ой какая!

Писала Татьяна про это в министерство, так они знаете что ответили:

«Такая, мол, практика способствует закреплению кадров на селе». Они кадры такой несправедливостью закрепляют!

– Ну, хватит о грустном, – праздник всё же! – закруглил тему Сашка и компания, недолго помолчав, занялась разговорами о редких весёлых моментах их деревенской жизни. Лица людей засветились, зажглись. Вспоминали и оказии на работе и пьяные праздничные драки и много всего, что приукрашивает невзрачный деревенский быт.

Игорь тоже повеселел, стал чувствовать себя совсем, как дома, ходил без стеснения по всему пространству, весело вплетался в общий разговор, бросал туда искры своих остроумных реплик. Но его в этом доме больше заинтересовала не вся та весёлая болтовня, а нечто другое – икона, висевшая у друга в горнице на стене, которую он заметил в одной из своих коротких прогулок.

– Слушай, договоримся, – шепнул он другу, – ты мне икону, а я тебе денег на «Яву» на мотоцикл – идёт?

– Ты что, спятил? Мать же не отдаст.

– Жаль, – вещь стоящая! Деньгами бы завалиться можно. Ладно, пошли поговорим, – взял он Сашку за руку. Они вышли на улицу.

– Прикинь-ка, где их можно достать?

Сашка почесал затылок: – Да у всех, наверное, есть… Да нет, не даст, конечно, никто.

– Ну ладно, даст – не даст, говори: где можно взять.

– Ну, вон у тётки Марьи много, – недолго подумав, сказал Сашка.

– Давай-ка покумекаем, как их взять. Она куда-нибудь из дома уходит?

Но Сашку уже начал прошибать пот. – Да нет, опасно всё это, – боязливо протараторил он, – уходит, но ненадолго.

– Да не трусь ты, – тепличное растение, всё пройдёт как надо, без задоринки.

– Может вечером за молоком пойдёт к Васильевым.

– Так, а Васильевы где живут?

– Это в другом конце деревни, третий дом от краю.

– Хорошо. У вас, как я понял, когда в своей деревне ходят, дома не запирают.

– Конечно.

– Годится, – прищурил Игорь глаз, – только умри – никому ни слова. Да смотри, до вечера не напивайся…

Вечером, когда тётка Марья, опираясь на палку, медленно пошла по улице, друзья были наготове.

– Давай быстро за мной, – скомандовал Игорь.

Один за одним, озираясь, они прошли через Марьин огород к дворовой калитке и прошмыгнули внутрь дома.

– Стой здесь на шухере, гляди в окно, а я просмотрю что надо, – скомандовал Игорь, ловко шаря глазами по стенам передней комнаты. Затем он перешёл на кухню, откуда быстро юркнул за дверь, направившись к горенкам.

– Пойдёт одна, – сказал он, возвратившись с небольшой иконой в руке и, махнув рукой Сашке, быстро направился через двор на улицу. Сашка стремглав проследовал за ним.

– Шеф такую с руками оторвёт, – сиял Игорь, когда они рассматривали добычу за стеной бани, – для тебя это пока – тёмный лес. Ну ничего, со временем наблатыкаешься, – подбадривал он, ещё больше оробевшего, приятеля.

– Принеси-ка быстрей какую-нибудь тряпицу, чтобы завернуть, – послал он домой Сашку…

Они спрятали икону в бурьяне за баней, и пошли продолжать празднование…

На другой день Сашка проснулся рано. Голова болела и кружилась. Ко всему вспомнилось содеянное, и на душе ужасающе заскребло. – Чёрт бы побрал, связался тоже с этим городом, – думал расстроенный парень, – лучше бы уж оставаться здесь… Да тоже и здесь не сладко, – утешал он себя – ну, что будет, то и будет, чему быть – не миновать.

Вскоре проснулся и Игорь, и мать стала накрывать стол.

– Садитесь гости завтракать, – ласково говорила, чай, болят? Вино ведь надвое растворено: на веселье и на похмелье.

Игорь с Сашкой быстро натянули штаны, пополоскались у рукомойника и, довершив прочие утренние обязанности, сели за стол.

После двух опрокинутых в рот заветных стопок и обильной закуски Сашка немного успокоился, слегка повеселел.

Скрипнула дверь, в комнату вошла соседка, тётка Марья и Сашку внутри здорово передёрнуло, но он взял себя в руки и вида не показал.

– А, Марья, садись за стол, я ведь тебя ещё вчера ждала, ты же званая была. Чего рожу-то воротишь, долго не заходишь, или обидела тебя чем?

Марья села на край поданного стула, несколько призадумавшись, заговорила:

– Так ведь, хорош гость, если редко ходит.

– А ты давай почаще ходи, ты мне всегда хороша, а уж в праздники, – тем более.

– Так ведь, горький в миру не годится на пиру. Я вчерась-то не пошла со своими делами, а сегодня, вроде как праздник к концу, так вот и зашла.

– А что за горе случилось-то? Давай рассказывай?

– Да обокрали меня, Танюшка милая. Вечером, пока к Васильевым ходила за молоком. Прихожу домой, а иконы одной нет. Что за зараза взяла, руки бы оторвать. И подумать не знаю на кого, – гостей целая деревня. Из озорства ли, или ещё для чего, – не знаю, но иконы одной нет.

Мать строго взглянула на Сашку, повысила голос: – Это не вы озоруете?

– Нет, что ты, совсем что ли? – не показывал вида сынок.

– Да нет! – убедительно вторил приятель.

– Конечно, нет, Сашка-то этого не сделает, – уверенно заступилась тётка Марья, – я вить его с пелёнок, почитай, знаю. Это уж чьи-нибудь пьяницы, понаехали тут на нашу голову. А так-то, кому она нужна, иконы-то старые…

Ну, да ладно, хоть всё вздыхай. Хорошо ещё тех, что поновей не взяли. Особенно за самую хорошую я рада, за Николая Угодника. Почти новая у меня, – совсем недавно её купила.

Игорь незаметно подмигнул Сашке, мол, всё в порядке, считай, что повезло…

С хорошим настроением они покинули деревню и прибыли в город.

Но дальше дело приняло совсем невесёлый поворот. Когда Игорь уже сбыл икону и рассчитался за неё с приятелем, перекупщика арестовали, и ребята с тревогой стали ожидать последствий.

Они не замедлили появиться. Вскоре арестовали и Игоря. Тот товарища не выдал, – взял всю вину на себя. Но вскоре допросили и Сашку, и он, как говорится, «раскололся» и рассказал всё, как было.

До суда его отпустили. И быть бы ему это время на свободе, но устроил парень сразу после допроса пьяный скандал в питейном заведении и попал в милицию. После этого на свободе его оставлять уже не решились и поместили за решётку.

Милицейскую камеру, где он оказался, Сашка запомнил в больших подробностях и надолго, – уж очень впечатляющи там были условия и контингент. Сказать, что было тесно, так это, как говорится, ничего не сказать, – тесно было настолько, что если бы все встали и сошли с общих деревянных нар, то большинство не смогло бы найти для своего стояния места.

В камере было человек пятнадцать. Большинство лежало на этих нарах, подстелив под себя верхнюю одежду, остальные прохаживались, задевая, и придерживая друг друга, между нарами и камерной стеной.

– Курить есть? – спросили из тёмного угла.

Сашка нащупал в кармане помятую пачку, бросил в тот угол. Сгрудившись над ней, задержанные достали несколько сигарет и пачку вернули. Стали раскуривать добычу.

– На всех. Курево надо беречь, и ты береги, старайся курить чинарики – сказал, повернувшись к Сашке лицом, смачно вдыхающий долгожданный дым и приостановившийся от ходьбы, парень в красном свитере.

– Ты за что здесь? – обратился он снова к Сашке, сделав несколько затяжек и передав окурок соседу.

– Да икону в деревне у бабки стащили.

Парень понимающе кивнул.

– А ты за что?

– Я за убийство.

– Серьёзно?

– Какие тут могут быть шутки…

– Случайность, – продолжал он, подумав, – на поезде, сопровождающим грузов работал. После смены пистолет не сдал. А тут приятель ко мне заявился. Я в шутку навёл на него. И на курок-то не хотел нажимать, но как-то получилось, – и «бах». И всё. Теперь уж назад не отыграешь. Как взвёл, как патрон там оказался? – не пойму. Да что уж теперь! – махнул он в отчаянии рукой.

Затем резко потряс головой, махнул ещё раз рукой и нервно заходил по проходу.

– А ты из наших значит, – из воров? – спросил Сашку с нар большой крепкий смуглолицый человек и, подвинув свёрнутую куртку к самой стене, подпёр её черноволосой головой, – первая ходка, вижу.

Сашка кивнул.

– Ну, ничего, натаскаешься. Сюда только раз попасть – и пошло поехало. Сюда, как говорится, вход широкий, а выход узкий, – и сюда, за решётку и в эту воровскую жизнь…

– Весёлое дело – воровство, – продолжал он через паузу, несколько задумчиво, – и всё же есть в нём какая-то неприятность и подлость. Мы раз спёрли у мужика сумку на вокзале, а он, оказывается, дочь в больницу вёз в Москву, и оставили людей без денег и без билетов. Ну, а нам-то откуда было тогда знать?!…

– Но, что поделаешь, такова наша жизнь, – закончил он, вздохнув, и, закрыв глаза, замолчал, возможно, крепко задумавшись.

В распахнувшемся дверном оконце появилась часть красного, одутловатого лица надзирательницы: – Чай и хлеб получите, уважаемые. Вот хлеб. Давайте кружки сюда, – сейчас я вам написаю.

Камера загудела: – Мы тебе написаем, тварь мордастая, – до дома не доползёшь!

– Да я так, – улыбнулась надзирательница, – вам уж и пошутить нельзя.

– Шути, да знай меру, – примирительно проворчали в камере.

От окошечка потянулись по рукам, дымящиеся паром кружки и серёдки чёрного хлеба.

– Ну, на здоровье! – подмигнул Сашке смуглолицый, неторопливо прихлёбывая из кружки, – один декабрист писал, как их гнали в Сибирь. Так вот, жаловался: дают, говорит, нам на день всего по буханке хлеба да по паре фунтов колбасы. Вот истинный крест. Сам читал. А тут по кусочку хлеба, да кружке чая чуть сладкого. Эх, и времечко пошло, прогресс, мать его!..

Перекусив, люди несколько ободрились, слегка повеселели, стали вспоминать зоны, где им пришлось «отсидки» проводить. Вспоминали начальников, общих знакомых, многие из которых ещё там «торчат», ну а некоторые и на свободе уже «дрягаются».

– А интересно, убегают с зоны, бывают случаи? – поинтересовался, молодой парень, – шофёр, день назад совершивший со смертельным исходом аварию.

– Бывают, – кивнул смуглолицый. – У нас одному собрали летательный аппарат из бензопилы. Ну, пропеллер, лямки к аппарату приделали. Он, значит, его на спину и попёр. Через ограждение перелетел и свалился. Тут его и взяли с переломанной ногой. А то один добежал аж до Архангельска и чуть за границу не утёк. Забрался в порту на теплоход. Его там лесом при погрузке завалили. И до отправки минуты какие-то оставались, когда мусора нагрянули. Ну и что, значит, – стали искать, по надстройкам не нашли, пошли брёвна паром ошпаривать. Ну, он там и заорал благим матом – нашёлся.

А то убежали раз, – но я этому не свидетель – менты сказывали. Свалили, значит, трое, а побег организовал эстонец – националист. Ушли куда-то далеко, и он там им говорит: я вас вывел, а теперь, мол, давайте сами, – а я своей дорогой пойду. Ну и что?! – тех двоих через неделю привезли, а этого и след простыл. Всё у него было рассчитано. Умный мужик, – добрался до своих, а там попробуй – достань у лесных братьев… Вот так-то у них, – подытожил он после короткой паузы, и, вздохнув, добавил, – ну, давайте, корешки, поспим, – и тяжело повернулся к стене.

В камере повисла тишина.

Когда Сашка проснулся, там уже никто не спал, – курили, вполголоса разговаривали.

После продолжительного ночного забвения, где ему снилась нормальная человеческая жизнь с обычными повседневными заботами, вдруг явилась суровая реальность. Под горло подкатил ком.

– Ну, ты и дрыхнуть! – сказал, взглянув на него, лежавший по соседству, шофёр, – я так почти и не спал, только чуть задремлю – сразу кровь вижу, мертвецов, – аж передёрнет всего!

– Ну, а ты хоть чего видел во сне, вижу: что-то недоброе, осунулся-то вдруг весь? – спросил, посмотрев на Сашку, смуглолицый.

Сашке вдруг вспомнился ещё один короткий предутренний сон: – Да снилось, что выкрал я у милиции все на меня бумаги и сжёг, – чуть повеселев, сказал он.

– Сон, вообще-то неплохой, – коротко кивая, сказал смуглолицый, – не переживай, много не дадут. А вообще-то у нас самым счастливым ночным видением церковь считается. Это к скорому освобождению.

Но Сашке снова стало дурно и не до разговоров, – опять на сердце тяжко навалилась его беда. Он стрельнул у кого-то чинарик, и, опустив голову и жадно вдыхая дым, стал ходить по, свободному пока ещё, узкому камерному проходу.