Банда потерпевших

Глава первая

Ваня

– Это для самоликвидации.

Старший нашей группы белобрысый амбалистый капитан дает мне гранату РГД-5. Кладу ее рядом с другими гранатами в разгрузочный жилет.

– Положи отдельно, – приказывает капитан.

До меня окончательно доходит, что мы можем не вернуться.

Раннее утро. Пограничный с Дагестаном горный район Чечни. Едем по серпантину на двух стареньких джипах. На нас четырехкилограммовые шлемы и трофейные легкие броники из кевлара. Капитан сидит молча, играя четками, что-то прокручивает в голове. Остальные отлетели – ушли в себя, не балагурят, не матерятся. Четверо – грушники (*сотрудники ГРУ – главного разведывательного управления), они и воюют молча, в отличие от «духов», которые улюлюкают и воют волками. Еще четверо – контрабасы, в смысле контрактники. И один чеченец-проводник. Либо у него счёты с ичкерийцами (*чеченские сепаратисты, сторонники создания независимой от России Республики Ичкерия), либо хорошо заплатили в ГРУ. Он должен навести нас на след Хоттаба (*бывший глава ваххабитского формирования в Чечне), который поехал расслабиться к новой молодой жене.

Я тоже отлетаю. Перед глазами она, про себя я зову её Незабудкой. Я стою на перроне метро. Подходит: белые джинсы в обтяг, черная туника. Пупок наружу – мода.

Вхожу следом в вагон. Она встает напротив, открывает книгу на английском языке. Вижу, только делает вид, что читает. А я только делаю вид, что смотрю в другую сторону. Сам украдкой разглядываю. Блин, какая длинная, тонкая шея, какой зачес, какие завитки. А фигура! И кто сейчас книги в метро читает на английском языке? «Не упускай случая!», – говорю я себе. А в голове мамин голос: «Порядочные девушки на улице не знакомятся».

Пока спорил с мамой, проехали две остановки. Незабудка вышла из вагона, глянула насмешливо, давала последний шанс. А я стоял, как дерево. Нет, чтобы выйти следом: «Познакомимся?» Коротко и просто! И теперь было бы, кому писать письма, и было бы от кого получать. Переписка с мамой – не совсем то, чего требует солдатская душа.

А мама меня все-таки вычислила. Я написал для прикола, что служу в Санаторно-Курортном военном округе, хлеборезом. Мама позвонила в Минобороны, и ей объяснили, что так называют Северо-Кавказский округ.

Я помню мамино письмо наизусть, но всё же достаю из кармана, перечитываю. «Ванечка, я все знаю. Наверно, ты поступил правильно, но по отношению ко мне всё-таки жестоко…»

Эх, мама, а как я должен был поступить после учебки? Сказать ребятам, что я один у мамы, и мне по закону можно откосить от войны? Так ведь, таких, как я, пацанов-безотцовщины, было не меньше четверти. И никто не отказался.

«Нет, сынок, я тебя не осуждаю, просто больно. Молю Бога, чтобы ты вернулся целым…»

– Быстро порвал! – рычит капитан!

Подчиняюсь. Капитан прав. Если нарвёмся на засаду и угодим в плен… Бывали случаи, когда матерям высылали видеозаписи. «Духи» во всех подробностях снимали, что вытворяли с пленными. Нет, нельзя давать им своего адреса.

Все молчат, наверно, потому что понимают – задание практически невыполнимо. Возможно, мы просто должны отвлечь на себя внимание охраны Хоттаба, а захватить его должна какая-то другая группа.

Подавляю глубокий вздох. Ну, умру и умру. Мне последнее время что-то противно жить. Странно, но даже маму не жалко. Когда едешь умирать, всё параллельно.

Клава

В Москву я приехала с Элькой. В тот день подружка поехала сдавать документы в театральные училища, а я гуляла одна. Познакомилась с молодым новым русским. Мы с ним были в контрасте. На мне-то все чиповое, китайско-турецкое. Дорогая одежда, говорят, старит.

Зашли в кафе на Тверской. Цены в этой Москве – полный обдирон. Чашка чаю – стольник, бокал минералки – 250 рэ. Посидели тысячи на три. Половина моей зарплаты.

Присмотрелась: а лицо–то у богатенького буратино пустое! И нутро пустое до тошнотиков. Хорошо, что я наблюдательная. Иначе бы влюбилась. Обменялись телефонами. Но я уверена – не позвонит. Как только узнал, что я не москвичка, сразу привял.

Он уехал на своей тачке размером с сарай, а я пошла дальше. Думаю, кого бы еще зацепить? Снова били клинья всякие моральные уроды. Пришлось разориться на английскую книжку. Но это отпугивало теперь не только уродов. Один чувак вроде хотел познакомиться в метро. Но так и не решился подойти. Наверно, не понравилось, что у меня пуп виден. А может, просто не шустрый.

Короче, когда Эльки рядом нет, у меня проблемы. Надо покопаться в себе, понять, в чем дело. Мама говорит, что я не живу, а играю в жизнь. Тут она, наверное, права. Зато я не такая самовлюбленная, как Элька. Хотя это качество ей, будущей актрисе, точно пригодится.

У Эльки полный кобзон. Все разузнала, на следующий год приедет поступать. Я тоже, наверное, прикачу. Сколько можно протухать в нашем Свидлове. Где-то в Москве живет мой драгоценный папочка. Пора ему познакомиться с доченькой. Бог даст, поступлю на юрфак, а жить буду у него. Мама говорит, он пожизненный холостяк. Значит, не буду мешать его семейному счастью. Если только мама откроет секрет, где его найти. Я-то даже фамилии не знаю

Черт меня дернул зайти в салон «TATOO». Заглянула ради любопытства. Меня усадили в кресло, подали кофе, показали глянцевые журналы с образцами татуировок.

– Дорого, наверно?

– Дешевле, чем у нас, не бывает. Всего три доллара за квадратный сантиметр тела. Можно нарисовать орхидею, можно бабочку. Где рисуем? На ягодице? На бедре?

Положили на топчан, покрытый белой простыней. Мастер показал сингапурскую машинку с длинными иглами.

– Она на вид только страшная. Больно не будет. Ну, совсем чуть-чуть.

Страшнее боли оказалось противное жужжание моторчика

Мама заметила у меня татку и устроила жуткий скандал. Припомнила всё: и то, что курю, и то, что люблю пиво, и то, что иногда выражаюсь.

– Ты бы уж тогда лилию себе выколола. Если девушка курит, с ней можно всё! – обобщила она.

Меня это задело.

– Откуда такие выводы?

– Из жизни, доченька. Девушка не может быть распущенной в чем-то одном и чистой в остальном. Хотя я сейчас даже не о тебе забочусь. Что ты скажешь своей внучке, когда она увидит у тебя эту, как ты говоришь, татку?

С этим трудно было поспорить, но я не сдавалась:

– А может, к тому времени мода еще круче будет?

Мама часто заморгала.

– Вот-вот, – пробормотала она. – Господи, куда мы катимся?

Я снова возразила:

– Мама, между прочим, мы начали катиться не сейчас, а в ваше время.

Мама сказала трагическим голосом:

– Ты знала, что мне это не нравится. Мы это с тобой обсуждали. И все-таки сделала! Это о чем говорит? Тебе наплевать на меня – вот о чем это говорит! Ты сделала то, чего уже не поправить. Ты поставила на себе клеймо!

У меня защипало в носу. Честно говоря, меня задело не слово «клеймо», а то, что со мной теперь, по её мнению, можно всё. Что поделаешь, больное место. Я хочу заиметь парня или мужчину, от которого бы мурашки бегали по телу, который сделал бы со мной всё. Даже когда сплю, мне снится только это. С мамой, естественно, я не могу поделиться. Мама ведет себя так, будто с ней никогда ничего подобного не происходило. Нет, она не святоша. Просто у нее такая память. -

– Ты определенно катишься, – подытожила мама. – У тебя виктивное поведение. Это…

– Господи, – перебила я, – не надо мне объяснять, что такое виктивное поведение. Но объясни мне, пожалуйста, в кого же мне быть другой?

Мама онемела. Такой наглости она от меня еще не слышала.

– Как ты смеешь?

Я тонко улыбнулась:

– Мама, почему ты сразу подумала о себе? У меня, по-моему, есть отец. Может, мне от него что-то передалось?

Я знала все недостатки, которые передались мне от мамы. Но были еще кое-какие. Значит, эти от отца. Откуда ещё им взяться?

–Мама, почему ты никогда не говоришь о нем?

Единственное, что я знала об отце, это то, что он когда-то жил у нас в Свидлове, а потом уехал в Москву и с тех пор живет там.

– Мама, – напирала я, – давай колись. Чем занимается мой драгоценный предок? Как его найти? У него есть другие дети? Может, я – единственная наследница? Кстати, самое главное: а он знает о моем существовании?

Мама молчала.

– У тебя, кажется, в Москве и бывшая подружка живет? Что у вас с ней произошло? Вы не поделили какого-то чувака? Она отбила у тебя моего папу? Или ты у нее?

– Ты действительно вся в него уродилась, – коротко ответила мама и ушла в свою комнату.

А я стала перекрашиваться в брюнетку. Надоело быть блондинкой. Это, конечно, не понравится моей начальнице Надежде Егоровне. Ничего, стерпит. Где еще она найдет себе такую помощницу? Кстати, я еще не сказала, где работаю. Я – секретарь судебного заседания. Вот так!

Анна Дмитриевна Смирнова

Как только Ванечку призвали, я почувствовала, что добром это не кончится. А потом узнала, что он меня обманывает относительно места службы. Служит, оказывается, в 136-й мотострелковой бригаде.

Мог не попасть в Чечню, и все же оказался там. Прошу прощения за пафос, из двух матерей выбрал не меня, а Родину-мать. Что ж, если вы воспитываете своего ребенка правильно, приготовьтесь к тому, что за это придется заплатить.

5 сентября давление поднялось у меня рано утром. Такого еще не было. Приняла таблетки, легче не стало. Снова приладила к руке тонометр. Те же цифры. Включила телевизор. На экране ажиотаж: чеченские боевики вторглись в Дагестан, идут ожесточенные бои. 136-я бригада в самом пекле.

Первая мысль – позвонить Саше. У него кругом связи. Он вытащит нашего сына из этой мясорубки. Сидела перед телефоном, ругая себя. Что у меня с мозгами? Господин Волнухин даже не знает, что в Москве живет мальчик с его лицом, с его фигурой и с его характером. Не знает и не должен знать.

Вечером он сам появился на экране. Ну, как можно обсуждать без него такое событие? Конечно, выступал за то, чтобы ваххабиты получили решительный отпор. Говорил, как всегда умно, патриотично. А я думала: так бы ты выступал, если бы знал, где сейчас твой сын?

Еще мелькнуло: а может, позвонить Наташке в Свидлов, поделиться горем? Уже потянулась к трубке. И снова мысль: что это со мной? Мы же с лучшей подружкой не общаемся уже … дай бог памяти… четырнадцать лет. Бывшие друзья – далеко не всегда враги. А вот бывшие подруги…

Всю ночь вспоминала. Я была для него не только матерью. «Проснулся? Вставай, не нежься!» Приучила носить только два вида одежды. Приохотила к простой еде. Заставила прыгать со скалы в море. Единственное, чему не могла научить – это драться. Отдала в секцию восточных единоборств. Но мне не хватало мужской справедливости. Мужчина редко наказывает по пустякам, меньше пилит. А я… Ваня даже шутил, что он просто мечтает, чтобы его наказывал отец, пусть даже ремнем.

Ваня

Всё произошло в считанные секунды. Первый джип затормозил перед грудой камней. То ли обвал, то ли кто-то перегородил горную дорогу. Мы повыскакивали из машин. В этот момент послышались одиночные выстрелы. Мне обожгло бедро, правда, задело по касательной. Остальные были ранены тоже не смертельно. «Духи» хотели взять нас живыми.

С крутого склона послышался голос с характерным чеченским акцентом:

– Добро пожаловать в ад!

Нас поливали свинцом, не давая поднять головы. Рядом с дорогой не было ни одной скалы, за который можно было бы укрыться.

– Бросаем игрушки, поднимаем лапы, псы неверные! – скомандовал тот же голос.

Капитан сует руку под бронежилет, где у него лежит граната для самоподрыва. Но не успевает выдернуть чеку – снайпер простреливает ему правую руку. Один за другим раздается два взрыва – это подрывают себя контрабасы. Им особенно нечего было рассчитывать на снисхождение. Осколки достаются капитану и другим грушникам.

У меня голова кругом. «Делай!» – орёт капитан. Он надеется, что вместе с собой я подорву и его. Я хватаюсь за чеку, но … Правильно говорят, своей пули не услышишь. Правая рука повисает плетью.

Капитан лежал дороге, силясь подняться, у него были перебиты ноги. Старший «духов» Султан, огромный, бородатый, в тюбетейке, подошел к нему.

– Выше голову, кафир! Вступишь в нашу веру, бороду отрастишь, повязку джихада наденешь. Капитан – разве чин? Амиром станешь!

Капитан лежал, не меняя позы, молчал.

– Думай, – взгляд Султана остановился на мне. – А этот как среди вас оказался?

Среди волчар-спецназовцев я выглядел ягненком.

– Это переводчик, прикомандированный, – хрипло проговорил капитан. – Его только что призвали.

Он давал мне понять, что про 136-ю бригаду лучше молчать.

– Только призвали и сразу в спецназ? – насмешливо спросил Султан. – Каким языком владеешь?

– Английским, немного арабским, – ответил я.

Султан оскалился:

– Тогда и чеченский освоишь. Знаешь, что такое хазки? Говно молоденького поросенка. Вот ты будешь Хазки. Примешь нашу веру?

Один из подручных Султана, его младший брат, вытащил из-за пояса длинный тесак и многозначительно потрогал кончиком пальца лезвие. Потом сорвал с меня нательный крестик. Я чувствовал, как слабеют колени.

– Не в бороде честь, Султан, – неожиданно сказал капитан, – борода и у козла есть.

«Духи» переглянулись. Удивились дерзости капитана. А я сразу понял: он на себя переключает их ненависть.

Я думал, Султан пристрелит капитана, а он только усмехнулся:

– Хочешь легкой смерти, кафир? Ваха, – Султан обратился к брату, – давай сюда скотовозку!

Ваха махнул кому-то рукой. Из-за скалы показалась старенькая санитарная «буханка». Движок тарахтел неровно и громко. «Духи» открыли заднюю дверцу, покидали вовнутрь тела спецназовцев.

– Ты откуда, хазки? – спросил меня Султан.

– Меня зовут Иван, – ответил я.

– Я уже сказал, как тебя теперь зовут, – нехорошо произнес Султан. – Я спрашиваю, откуда ты, из какого города, кто твои родители?

– Меня не выкупят, – сказал я, чтобы сразу внести ясность.

– У каждой семьи есть квартира, ее можно продать, – возразил Султан.

– У нас комната. Она нам не принадлежит.

– Москвич?

Я кивнул.

– Лимита, что ли?

Я снова кивнул.

«Буханка» перестала тарахтеть, мотор заглох. Султан недовольно посмотрел на водителя. Тот вышел из кабины, зло пнул колесо.

Я слышал по звуку мотора – все дело в клапанах. Сосед по двору работал на «буханке», показал, как это делается.

– Клапана отрегулируй, – сказал я водителю.

Тот смерил меня уничтожающим взглядом. Но Султана я зацепил. Кивком головы он велел мне заняться клапанами.

Я полез в мотор. Через полчаса «буханка» работала как часики.

Султан теперь смотрел на меня как-то иначе, помягче:

– Переводчик, автомеханик… А за скотиной ухаживать умеешь? Хе-хе-хе.

Я молчал.

Из капитана на другой день сделали «самовар». Собралось почти все население аула. Пришли даже дети и беременные женщины. Султан что-то сказал по-чеченски. Толпа загалдела, слышались какие-то призывы.

Ваха вколол капитану наркотик. Потом перетянул ему жгутом руки и ноги, и начал отсекать их топором. Не только взрослые, даже дети смотрели, не отрываясь. Никого не тошнило, никто не уходил. Наверное, те, кто мог бы не выдержать, вообще не пришли. А меня всего выворачивало, я не мог этого видеть, но Султан меня заставил. Я не понимал, зачем ему это надо. Я ещё не знал, что он – бывший школьный учитель. Он меня воспитывал на свой манер.

Пожилой чеченец, с дочерна загорелым лицом, по виду пастух, вызвался пристрелить капитана, Уже наставил на него старую берданку, но Султан не позволил.

– Пусть мучается, – сказал он по-русски.

– Надень на него форму, – приказал мне Ваха.

Я кое-как надел на тело капитана его форму. На то, что осталось от его тела…

В таком виде капитана выставили на горной дороге, по которой наши выдвигались на выручку к дагестанцам.

Потом в аул пришло известие, что федералы в отместку зашили какого-то полевого командира в свиную шкуру. Ваха чуть не перерезал мне горло. Не дал Султан после того, как я спросил, оттуда в Чечне или Дагестане могли взять свинью?

Клава

Хочу влюбиться… Влюбиться до крика, до боли. Только не до той боли, которая была… Так, чтобы останавливалось дыхание. Я так давно не любила.

Точнее, никогда. Любила только по воображению: артистов кино и эстрады.

Любовь, как я понимаю, такая же естественная потребность человека, как

дышать, пить и есть. Не дышать и не есть – это смерть. А не любить? Это тоже смертельно.

У меня сейчас в жизни, вроде, все нормально, но я – в постоянном ожидании катастрофы. Такое ощущение, будто иду под куполом цирка без страховки. А внутри – музыка из фильма «Челюсти»…

Я не по годам взрослая. Говорят, люди взрослеют очень быстро на войне. Я тоже, считай, побывала на войне. Но это – глубоко моё, этим я не делюсь даже с мамой.

Я стала ненавидеть мудрость, которая возникла во мне. Я устала по словам ифразам видеть, что будет дальше. Мне надоело понимать каждый ход человека.

Верните мне розовые очки, с ними так круто…

Анна Дмитриевна Смирнова

Я повесила его портрет на стену. Я нутром чую, что народ наш он не любит. И в этом я его отчасти понимаю – народ наш любить трудно. Но в этом случае правитель должен любить государство. Но он и государство не любит, вот в чем дело! В смысле, не умеет сделать так, чтобы государство было сильным. Он любит только себя, свою пьяную, вороватую власть. При нем мы ослабли дальше некуда. А он все пыжится, щеки надувает, величественный шарлатан. Вы понимаете, о ком я? Конечно, понимаете.

Собственно, что я хочу сказать. Это он виноват в том, что Ваня пропал.

Я бы поехала в Чечню, не задумываясь. Но я даже приблизительно не знаю, где может быть Ваня. Командование бригады отвечает, что пропал без вести. Если бы был жив, наверно, дал бы о себе знать. Но – ни письма, ни звонка.

Стараюсь не смотреть на себя в зеркало. Мне сорок четыре. А на вид – все пятьдесят. Давление – ниже некуда, еле ноги таскаю. Была гипертоником, стала гипотоником. Говорят, это еще хуже.

В комитете солдатских матерей сказали, что есть спецгруппы по розыску сотрудников МВД и военнослужащих, пропавших без вести. С невероятным трудом встретилась с одним таким розыскником. Знакомое лицо. Оказывается, работал в нашем районном УВД. Майор Пряхин Виктор Петрович.

Выслушал, вгляделся в фотографию, посочувствовал, записал все данные, обещал помочь, но как-то вяло, будто это у него гипотония. Предложила деньги, у меня лежит приличная сумма, хотела в Чехию съездить. Отказался, даже как бы обиделся. Не знаю даже, что и думать. В общем, появилась слабенькая надежда. А вдруг? А вдруг?

Ваня

В ауле не стихает погребальный бой барабанов. Кто-то убил отца Вахи, жившего в Москве. Чем он там занимался, неизвестно. Не думаю, что скрывался от ичкерийцев. Наверняка крутил какой-то криминальный бизнес, а виноваты теперь мы, кавказские пленники.

Ваха лютует. Склоняется над зинданом, приставляет ствол Стечкина к моему лбу.

– Ну, что, собака, выбить тебе мозги? Пусть тебе твой бог обратно вправит.

Меня Ваха особенно ненавидит. Я закончил десятилетку, а он остановился на пятом классе. Я читал книги, а он смотрел только видео. Он даже «Три мушкетёра не читал». В принципе, чечи любят и умеют учиться. Образование у них в почете. Способный народ. Но сейчас им не до этого. Война у них в еще большем почете. На войне можно заработать и быстрее и намного больше.

Ваха выбивает мне не мозги, а передние зубы. Удар рукояткой Стечкина… и я плачу. Я выплевываю в ладонь зубы и плачу. Никогда мне не было так жалко себя, как в этот момент.

Кто-то окликает Ваху. Он резко поднимается. Из его кармана что-то вываливается, падает мне в лицо. Это сигнальная ракета, патрон с короткой петлей. Чтобы патрон выстрелил, надо эту петлю резко потянуть на себя. Я прячу патрон. Вдруг пригодится.

Я боялся, что Ваха хватится и устроит в зиндане шмон. Но ему было не до того. Или он вообще не заметил пропажу патрона. Назавтра он срочно выезжал в Москву с удостоверением представителя президента Ичкерии.

После отъезда брата Султан стал чаще разговаривать со мной. Я вожусь с машиной, а он уродует мне мозг. Оказывается, он был раньше учителем истории.

– Знаешь, что такое лай? – спрашивает меня.

Я пожимаю плечами. Ясно, что он имеет в виду не обычный собачий лай.

– Лай – по-нашему раб, – объясняет Султан. – Раньше, до советской власти, у нас было целое сословие лаев. Если чеченец не чей-то господин, то какой он чеченец? Это время возвращается, Ванёк. Сейчас мы строим дома с капитальными зинданами. Заваруха с Дагестаном кончится, я тоже себе построю. Вы должны отвечать за то, что пришли в наши горы. Запомни, Ванёк, вы всегда будете у нас виноваты. Мы никогда не простим вам даже десятой доли того, что вы прощаете нам. Наша месть всегда будет страшнее вашей мести. А наши законы всегда были и всегда будут выше ваших законов. Потому, что мы сделаны лучше вас.

Султан показывает мне старинный орден с арабской вязью.

– Ну-ка, прочти, что написано.

– Кто думает о последствиях, в том нет храбрости, – читаю я.

– Правильно, – Султан оживляется. – Вы думаете, а мы не думаем. А пословицу нашу знаешь? Выше чеченца только Бог. А что поется в нашей лучшей песне, знаешь? «Один раз родились, один раз и умрем, зато какие песни будут петь о нас!»

– Наверно, Жилин и Костылин сидели в зиндане не у чеченцев, – говорю я.

– Правильно! – еще больше оживляется Султан. – Я тоже так считаю. Толстой – великий писатель.

Я очень его развеселил. Но я все равно избегаю смотреть ему в глаза. Он этого очень не любит.

– Вы нас за 200 лет так и не переделали, – говорит он. – А для вас общение с нами не пройдет бесследно. Вот увидишь, рабство пойдет по России.

У Султана звонит мобильник. Он включает аппарат, лицо его искажается злобой. Он говорит по-русски, и я понимаю, что Ваха схвачен в Москве.

Пряхин

Когда мне предложили возглавить спецгруппу МВД по розыску без вести пропавших сотрудников и военнослужащих, я согласился, не задумываясь. Хотя знал, что дело это опасное. Может быть, опаснее, чем любое другое на этой войне. Но я стараюсь об этом не думать. Я стараюсь вообще ни о чем всерьез не задумываться. Это мешает делу. Моя задача – привезти в семью денег и купить «форд-мондео». Это единственный смысл моего пребывания в Чечне-Ичкерии. Все остальное – демагогия.

Спецгруппа – одно название. Входит в нее, кроме меня, только мой помощник. Гера Рытиков, мой напарник по работе в УВД. Гера согласился по тем же мотивам. Бабки правят сегодня миром, бабки…

Говорят, дипломатия – искусство возможного. То же можно сказать и о нашей работе. Только, в отличие от дипломатов, тут каждую минуту рискуешь головой. На дороге можешь налететь на фугас. Или на засаду. Нарвешься на отморозков, они тебя самого в зиндан посадят. А если только что кого-то из их банды убили, просто перережут горло.

Если кто-то думает, что мы меняем всех на всех, тот очень сильно ошибается. Обмен иногда не происходит, даже если в нем заинтересованы сразу обе стороны. Всегда что-то мешает. То ли их цена не устраивает, то ли мы не можем отдать им того, кого они требуют. В последнем случае они становятся злыми и особенно непредсказуемыми. Поэтому приходится идти на явное нарушение законности. Вот как с Вахой.

Сегодня едем по телефонной договоренности с Султаном. Законный обмен Вахи не получается. Слишком много на нем крови. Но я переговорил с людьми, от которых зависит его освобождение. Мне сказали, что разговор возможен, если Султан выложит миллион долларов.

Миллион для Султана не проблема, у него станок работает. А вот настоящих зеленых у него, конечно, столько не найдется. Представляю, как начнет психовать и угрожать. В таком состоянии от него можно ожидать чего угодно. Даже Гера, который никогда его не видел, что-то чувствует:

– Шлепнут нас здесь за милую душу, – беспокойно говорит Гера, посматривая по обеим сторонам узкой дороги.

Н-да, чеченский серпантин – это засада.

– Расслабься, – успокаиваю Геру, – может, и шлепнут, но не здесь и не сейчас.

Мы едем на «таблетке» с красным крестом на боках и крыше, чтобы было видно сверху. Машина старая, местами пробитая пулями, с изношенным мотором. Единственное ее достоинство – можно возить больше людей, чем в обычной пятиместной легковушке.

У подъема к аулу «таблетка» чихнула и встала.

Нас давно уже увидели, по крутому склону спускается джип, выходят бородачи, цепляют нашу колымагу на прицеп и поднимают к дому Султана.

Знакомый высокий забор из сцементированных камней – только из пушки можно пробить. Но кто поднимет сюда пушку? Значит, дом Султана – неприступная крепость.

Хозяин выходит на веранду на втором этаже, жестом предлагает подняться. Охранники молча требуют отдать оружие. Гера расстается со своим «калашом» с обреченным видом. Сами чеченцы говорят о непредсказуемом Султане: «Это особый случай».

Поднимаемся на веранду. Султан сидит за низким круглым столом, уставленным закусками: овощи, фрукты, сыр, какая-то стряпня и кувшин с длинным горлышком. Султан, хоть и ваххабит, любит водку. Он любит русскую водку и русских женщин. Все остальное русское люто ненавидит. Руки не подает и взгляда не смягчает. Жестом предлагает сесть за стол. Оглаживает рыжеватую бороду. Говорит голосом, похожим на рычание:

– Покушайте с дороги.

От этого «покушайте» мороз по коже.

Мюрид берет кувшин и наливает в рюмки. Пьем без тоста, закусываем. Осматриваемся. Вид с веранды на горы обалденный. Султан встает из-за стола, что-то тихо говорит мюриду. Кажется, это еще один его брат. Сколько же у него всего родных братьев? А сколько двоюродных? А сколько племянников? Считай, весь аул, целое бандформирование.

Султан возвращается за стол.

– Сейчас Ванёк починит вашу «буханку».

Появляется русский парень с цепью на ногах, весь в фурункулах. Я сразу узнаю его. Смирнова показывала фотографию.

Так вот ты где, Ваня Смирнов. Видать, ценный работник, если Султан не предлагает тебя ни на обмен, ни на продажу.

Мне надо привезти кого-нибудь из пленных. Для отчетности. Решаюсь спросить:

– Не думаешь его обменять?

Султан настораживается:

– Почему спрашиваешь?

– Просто так.

– Не надо меня обманывать. Если спросил, значит, интерес есть. Говори!

– Мать его разыскивает.

Султан удивлен, но не подает вида:

– Кто она?

– Чесальщица. Войлок чешет.

– Сколько ей?

– За сорок.

– Скажи, пусть другого рожает. Ванёк мне нужен, – говорит Султан.

В такие моменты во мне просыпается зверь патриотизма. Будь моя воля, прикончил бы Султана, не задумываясь.

– Ладно, давай о деле, – говорит Султан.

Отвечаю вкрадчиво:

– Брат твой в Чернокозово. Официальный обмен, наверное, не получится… – делаю паузу.

– Ну, давай дальше. Что дальше? Сколько надо? – рычит Султан.

– Миллион долларов.

Султан неожиданно со смехом соглашается:

– Это правильно. Ваха стоит больших денег. Договорились: миллион, так миллион.

– Но деньги должны быть настоящими.

Смех обрывается.

– Будут тебе настоящие. Ни одна экспертиза не определит.

– Султан, деньги должны быть в настоящих рублях. Тридцать миллионов.

– Где я тебе возьму ваши вонючие рубли? – спрашивает Султан. – Мы, по-моему, все расчёты ведем в долларах.

– Тут особый случай, – говорю я. – Ваха как бы сбежит из изолятора. Другого варианта быть не может. Сам понимаешь, начнут искать виноватых. Кто-то пойдёт под суд. Надо будет давать следователям, прокурорам, судьям. И ещё кому-то в Москве, потому что мягкий приговор будет наверняка опротестовываться. Нельзя в таких случаях расплачиваться фальшивыми бабками.

Султан молчит, раздувая ноздри. Потом встает:

– Подойди пока к зиндану, займись своим делом, а я посоветуюсь с ребятами.

Зиндан – вонючая яма с шевелящимися телами. Сидят мужики месяцами, не моются, спят на соломе, едят пшеничную похлебку, причем совершенно неподвижно. Пленники – не люди, зачем им свежий воздух и движение?

Спрашиваю, чувствуя себя последней сволочью:

– Ребята, мы – группа по розыску военнопленных. Я – майор Пряхин. Давайте я вас перепишу.

Слышу в ответ:

– Обмениваешь или выкупаешь? Если только выкупаешь, тут для тебя клиентов нет.

Ясно. Не хочет мужик, чтобы за него платили домом, квартирой, долгами. Уже всё решил и приготовился к самому худшему. Ну, правильно, хуже того, что есть, уже не будет.

Настаиваю:

– Давайте, ребята, я вас перепишу. Говорите ваши фамилии, адреса. Чего не бывает в жизни? Вдруг и вам повезет?

Ваня

Этот майор приезжает не первый раз. Увозит только выкупленных. Делает только то, что ему Султан позволяет. По роже видно, что сам себя презирает за то, чем занимается. Иногда мне кажется, что я где-то его видел. Но где? Скорее всего, в Москве.

Его «буханку» я подшаманил, и теперь только изображал, что вожусь с мотором. Мало радости снова опускаться в зиндан. Я – как бы расконвоированный зэк в частной тюрьме Султана.

Год назад Ваха велел мне снять все солдатское, дал старое синее трико, зеленую футболку и дырявые кроссовки. Сказал, что теплой одежды не будет. Я подумал, что это такой юмор. Нет, Ваха не шутил. Зимой я весь покрылся фурункулами.

Используют меня больше на домашних работах. Рублю дрова, топлю печи, мою посуду. Ну и, конечно, держу в исправности «буханку». Сделал для неё силовой бампер, веткоотбросы, верхний багажник на всю крышу, лебедку. Теперь «духи» зовут «буханку» скалолазкой. Кормят меня бульоном из костей, кормовой тыквой и разведенной в воде мукой. Сплю я в зиндане, где можно задохнуться от испарений.

Я здесь уже почти год, а никак не могу привыкнуть к одной мысли. Я в плену в своей собственной стране!

По ночам высоко в небе пролетает самолет-разведчик. Я узнаю его по протяжному гулу мотора. Чего он тут ищет? Что может найти в кромешной тьме? На ночь «духи» на всякий случай выключают генератор.

У меня отросла борода и усы. Теперь не видно моих выбитых передних зубов. И теперь я знаю, откуда у Вахи приступы злобы. Это наркотический психоз. Всё-таки воюет с 12 лет. Пытается снять стресс и… под наркотой становится еще страшней.

Я уже хотел сказать охраннику, что машина готова. Но в этот момент открылись ворота. Въехали два джипа, полные бородачей. Арабы. Точнее, этнические чеченцы из Иордании. Султан встретил их с радушной улыбкой, обнимая каждого на чеченский манер.

Увидев Пряхина и его напарника, арабы разнервничались не на шутку, потребовали от Султана объяснений. Султан сказал, что у него с кафирами свой бизнес. Ну, вот все встало на свои места: майор – шкура. И напарник его – шкура.

На этот раз арабы привезли какие-то коробки. Люди Султана занесли их в дом. Чувствовалось, что коробки тяжелые. Слышу слово «контейнеры». Что бы это значило? Среди арабов странный новичок, не похожий на боевика. Он облачается в белый медицинский халат. К нему по одному поднимают пленников. Он берёт у них на анализ кровь. Что бы это значило?