Читать книгу: «Три ноты на самом краешке Земли», страница 25

Евсеевич выпрямился, но головы не поднял, смотрел под стол, будто было стыдно за то, что рисовал. Рука тихонько играла сваленными в кучу фигурками, доверяя только им все чувства моряка.

– Их уже много, Юра… Даже по этой причине они не могут не воровать. И первое, что надо бы сделать – ограничить их число законом, уставом края. Первый шаг, но его нельзя не сделать… Монстр был слугой, а теперь он захотел к рулю, к трону… Ничего утешительного для корабля… Для Миколы тем паче. Кто первым поднялся, тому всегда больнее…

Капитан-лейтенант Романов подошел к столу и постучал в бумаги перед Лейтенантом:

– Под этим подпишусь… Заметьте, слово «раб» не унижает и звучит прилично только рядом со словом «божий». Отдели и – мерзость падения в любом варианте и без дна!

– Неуютно стало в доме Облонских, – прогудел Ребров. – Рабы были, стали бесы, растем? А мы кто?

Снайпер заметил, что взгляд Лейтенанта в подволок повлажнел: не ожидал сочувствия сурового начхима? Даже в таком узком кругу людей, не чужих друг другу, мало кто понимал, что «опальный альбатрос», вроде неслабый человек, переживает угрозу остаться за бортом… Ему заслонили на ходовом бухту-красавицу и само солнце, считают утомлением от света его «набатный» тон, поиски трещин в фундаменте… Палуба в который раз уходит из-под ног. Но «соборяне» ему помогали – они молчали о нем, не замечали моря после шторма. Но знали точно: он найдет нужное слово. Как свято верили, что Лейтенанту ведом совсем другой Корабль – посол Великого Смысла.

– Здесь инкрустацией трубок не хвалимся, будем договаривать, – голос Радотина едва заметно дрожал. – Предчувствия декабристов, мысли Вяземского разбудили Чехова, призвавшего выдавливать из себя рабов. Но было уже поздно… Явились бесы, которые легко входят в пустой дом, особенно если хорошо прибран для мамоны, возведенной в абсолют. Дворня от права первой ночи, обиженные нацменьшинства… – отрыжки абсолютизма на марше! Они и красную идею съели и не наелись, – Лейтенант рассеянно улыбался. – Борцы за ими же украденное «простое человеческое счастье», теперь у них оно знамя для вершины родового самовластья… А нам, морякам, куда? Кто не хочет участвовать в играх в прятки с гнусом и не хочет быть им? В монастырь? Там и один спасается с трудом! А те, кто подрастает или мечтает родиться? В рабы или в бесы – смерть под чужую дуду. У нас есть морской фундаментализм, поэтому мы здесь и собираемся. И что-то обязаны предложить, когда заткнулись все, а церковь нема с Петра, местами великого…

Неуклюжий Кипчалов, верный ученик флагсвязиста Третьяка, решился на «соборное» мнение: наметился вызов на дуэль за право считать себя человеком. Он вдруг вспомнил о Шульцеве…

– Может быть, он и иудушка, но… типичен. Надо понять их. Они уже не рабы, но еще и не бесы. Если у них шанс, то и у нас. Они уперлись в порог достоинства, элементарного, но и на него не пускают. Если на нем не стать, то и заикаться о духовности не надо, или о чем-то в этом роде… Бесцельная и бесформенная духовность России рассыпалась по миру, оплодотворила там что-то и кого-то… Ну и что? Нам нужно упереться, чтобы вернуться к божьему в нас, быть сильными, не слепыми и не глухими! Порадоваться, что мы не рабы, не бесы, не воры. Достоинство – тот же камень, тот же успех, но направлен к богу. Духовная степень, но на нем можно стоять. И без достойного кошта не обойтись – молодежь права! Тогда и посмеемся над дорогами чинов-дураков, и их станет меньше, а значит и воров… «Хотеть» и «иметь» живут по разным сторонам пропасти. А она одолевается, как учил тут Никола, внутренней силой… с Богом, конечно.

Корабельный Ключник не любил религиозных тем. Но тут воронка рядом с его излюбленной мыслью… И Евсеевич снова уронил голову на ладонь, иначе отповедь из него, видать не исходила.

– Достоинство – хороший камень, твердость земная и неземная. Но вот беда: гирокомпас души показывает наше место – мы застряли в рифах культуры последышей Иуды. Они утвердили достоинство сладкой жизни выше ее смысла. Сей библейский персонаж не повесился, а убыл на туманный Альбион, где ухитрился переиначить и бедовых викингов… Дело не в крови, как вы понимаете, а в идее «30 сребреников» как цене сладкой жизни. К ней сводились все битвы и обманы, песни и игрища… Воцарилась иудокультура! В центре ее не Земля и природа как совершенные творения, а падший человек, его страсти и низкие наклонности. А Библия-то не о нем, а о падении его! и урок ему, заблудшему! Адам и Ева сорвали яблоко и совсем забыли о яблоне, на которой прижился змий, прародитель греха. Слово послано – воскреснуть человеку, придавить соблазнителя! А зачем, решили иудушки, слаще жить в грехе под маской богоподобия, под ней последний негодяй чувствует себя центром Вселенной… – Евсеевич перебирал пальцами фигурки, словно четки. – Вопреки иудиной блажи Достоинство человека может быть только Божье, и его надо брать штурмом, опираясь, согласен, на наш морской фундаментализм. Но готовы ли? Над головой толща остатков цивилизаций, иллюзий и просто мусора истории, а потом только – Небо…

Живо откликнулся на исторический экскурс в подоплеку раздрая капитан-лейтенант Романов:

– Нам бы покопаться как следует в этом мусоре, чтобы найти нужные примеры… А то ведь кого знают в русской истории, кроме моих однофамильцев… Давайте проведем русский «малый сбор», пригласим Шульцева сделать доклад о предках. Прошу запротоколировать мое предложение!

Романов, сидя раскидисто, заслонял от «широкой публики» морпеха капитана Озерцова, утонувшего в большом кресле под иллюминатором, о нем и забыли как бы. Но звонкий «цыганский» голос всеобщего любимца на корабле, может быть, прервал сладкую дрему или думу гостя. Он слегка выпрямился и, глядя в сторону койки, на «КП», где разместились «гроссмейстеры», стал говорить как самый активный участник «процесса»:

– Мне тоже понравилось, как круто повернул ваш молодой офицер… не хлопнувший дверью. Он искренний человек, чисто по-русски готов за край заглянуть, но иметь достоинство. Мы, русаки, такие разные исторически, у нас и земли разные, и миропонимание… У вас тут за один час можно кандидатом богословия стать! На наших полигонах тоже случаются паузы в занятиях, сшибаемся лбами за идеи, что искры летят, а определить, где нынче русская душа почивает, не получается. По легенде-то она исстари антипод иудинову счастью, – а в сию пору? Сколько людей столько и мнений…

Капитан вдруг попросил лист бумаги и карандаш. К столу потянулись моряки… На листе быстро появились несколько прямоугольников в столбик: «американец», «европеец зап.», «араб», «иудей», «китаец», «русский»… И напротив каждого Озерцов бросал на бумагу сокращенные слова, диктуя себе вслух и беря в рамки:

– Лейтмотивы самореализации! Американец – мешок денег в одной руке, блондинка с крутыми формами в другой… Европеец – уютный мирок за крепким забором, причем француз – у ног женщины, немец – при деле, итальянец – в неге, а англичанин – чтоб впереди всех… Араб – полный гарем, но чтобы чисто, по религии… Иудей – я выживу в любой ситуации, мир существует во мне и для меня… Китаец – трудись, как муравей, и не перечь природе… Русский?

Карандаш заметался и беззвучно упал на стол. Морпех выпрямился и смущенно оглядел сгрудившихся у стола офицеров:

– Вот так всегда! Не могу положить даже черточки, не перечеркнув чьи-то воззрения и надежды – так их много. Но сейчас нужна определенность, пусть самая неприглядная, а все лучше, чем пустота.

– Самое неприглядное и пиши, – мрачно сказал командир дивизиона движения Вознюк, схватившись за свою острую черную бородку.

– Жижа из трусов и стукачей… – упала гильотиной сзади тихая фраза-ответ. Кто ее сказал? неузнаваем голос от страшного смысла.

Михалыч дернулся и оглянулся, как подстреленный, но, похоже, так и не понял, кто. Но стоящий рядом рыжий «румын» добавил яду:

– И плавают в ней авторитеты да… честные пьяницы – наследники русской духовности.

Все выпрямились, Евсеевич зачем-то пригрозил своим кривым пальцем Михалычу, мол, доигрался. Снайпер с усмешкой отошел от стола: «Болото выдумывают… Марсюков, Никонов, Кочнев – из жижи, что ли?? Писульки, похожи на анекдот!». И заинтересовался бимсом у подволока, попробовал его длинными руками, примеряясь, будто скос балки был острее, чем в их каюте…

Никто и не пытался установить авторство диагноза-приговора, видимо, приписав его духу Шульцева… Посыпались гневные возражения: «Русские своей жизнью еще не жили и своего не явили. До сих пор только очарованы жизнью…». «Для нас одинаково реально – что прошлое, что будущее, что настоящее… И этим пользуются игроки-менялы, для которых жизнь – случайный миг удачи». «Мы не победили эгоизм, но нас он не победит никогда… Наша совесть глубже веры».

Начхим с кривой улыбкой и непривычной эмоциональностью оборвал похвальбу новых русофилов:

– Подождите, с аллилуйщиной. Воровство еще не вынесено за рамку, а оно двигатель общественных процессов, идеология по умолчанию… Иудина закваска попала в почву абсолютизма. От нее бравадой комсомольской не избавитесь…

– Подожди… Евсеич! Идеология у вшивоты? – переспросил Михалыч, весь повернувшись к начхиму. – Так глубоко сел… комсомол?

– А что? Мы очень разные. Боимся признаться себе, что точно на безбожной закваске растут гнус и воровство, как на болоте осока и камыш. Потому и монастырей много, шинков не счесть, чтобы уберечься от безбожия. А гнус поет, что Русь святая вся. Болото! Все то же, и оно ждет. До Петра, до революции, потом коммунистический замах-обмах… Ждет! Вляпаемся непременно, заграница подтолкнет. Криминалитет зафрахтовал дорожку к отступу и посуху! Каждый поворот вынимал душу из народа и терзал ее, уродовал, выдаивая нажитое с кровью… Русское предавали и продавали, и никонианство с царями-помазанниками развенчано историей как путь вырождения. Живительная ветвь ушла в старообрядчество. Если бы не гнали как преступников государственных, они бы не замкнулись в секты, не дали бы вершиться тем гадостям при дворе и в церкви, которые оскорбили и замутили народ. Только при строгой религии он и может расти, с думой о Боге, о семье, о детях… Но прет квашня иудова – то же лицемерие, пышность служб, пир воронов… Болото осталось, пахнущее выможением и русским расколом. Боюсь, не найти того достоинства, на котором удержится наш вор… Да и Шульцев тоже. Не веришь, Михалыч? Я спросил у Вяземского, а ты спроси у Лейтенанта…

– Почему раскол русский? – Радотин вскинулся сам, без команды «Фас». – У нас первых обнажилось то единственное, что разделяет людей… У воров повсюду идеология Иуды, они выбирают миг, сегодняшний день, а в нем только мамону. Старо как мир. Но сочинили гимн – «Реален только миг!» Над остальным пускают пену-кружева сетей с «острой актуальностью» – не отмахнешься, войну нашлют… Вор теряет все: чуткость, воображение, предвидение, взаимосвязь с Жизнью, способность рассудить об общей выгоде, внутренний мир, его зрение и слух, мир природы, прошлое и будущее… Теряет все! – ради мига яркой жизни. «Все» для него пустой звук, нереально, как солнечные блики на воде… Но это следствие! Причина – абсолютизм, он разводит то болото гнуса и рабства с идеологией безбожия и мамоны. Поневоле сведешь все к мигу, который и впрямь может показаться прекрасным на фоне вечного болота… Монастыри всех не уместят, и шинки тоже не спасут…

Капитан спецназовец Озерцов, пригладив усы, снова взялся за карандаш, без устали обводил пустую клетку напротив слова «русский». Улыбнулся и молвил, как русский богатырь, спокойно, будто держа за бороду подлеца-колдуна:

– Но песенка, согласитесь, весьма притягательна… Она крадет душу исподволь: поклонись мигу своему, как он прекрасен, на остальное плюнь… И соблазняет в манкурты! Черт вообще гениален по части умыкнуть – Бог дает, он забирает. Первый вор! Поэтому неизвестно, иудокультура породило воровство или наоборот. Я знаю, есть идейные воры, которые считают свое дело полезным обществу… Они, якобы, концентрируют капитал, и он, рано или поздно, пойдет на доброе, в их понимании… Мол, вся цивилизация держится на отъеме и концентрации капитала… Налоги – легально, воровство – втемную, но дело по сути одно…

И спецназовец бросил карандаш, отдуваясь в усы, как кот, понюхавший прокисшую сметану.

– А я знаю идейных чиновников, которые точно так рассуждают, – чуть не рассмеялся Снайпер. – Правильно Евсеевич подвел: класс гнуса универсален, растекается по земле, ищут трона, абсолюта мамоны… Идеального механизма выжимания сока из нас, вместе с достоинством и честью…

Гигант Кипчалов, как увидел «таблицу самореализации наций», так и остался в середине каюты, подпирая подволок атлантом. С высоты ему виднее, судя по категоричности слов:

– Достоинство – скользкий камень. У вора свое достоинство – оно в том, что ему всегда мало. А суть достоинства в Мере, в достаточности… Но вся культура, если смотреть в суть, действительно, распаляет культ страстей, внешних форм и низких желаний, культивирует болото и раскол – и Мера ей мешает. Порочный круг, как ни крути…

Михалыч фыркал, как конь на переправе, стерег и читал физиономии говорящих, чуть ли не в рот заглядывал, не шутят ли… Потом вдруг сел на край стола, свесив ноги и голову, кряхтел стариком, но остановил всех резко:

– Болото вместо моря, братцы?! Наследство у нас, а?.. Неужели только моряки видят порок, на который нет управы? Ничего, теперь знаю, чему сынов учить, какому достоинству… Матушке накажу: перво-наперво – окрестить… Только в какую веру? Не хочется к продвинутым попам попасть! Вобью им в головы: играешь – ты игрушка! На тебя имеют право! Правильно, Евсеич? Наверное, основной закон… иудокультуры: играющий уже проиграл. Ставки, проценты… Без веры не одолеть. Сам не дурак поиграть, но нам оставили шашки и нарды, и те на завалинке!

«…и море окутал туман…» – пропел кто-то от черной дыры телевизора. Маренов встал, взял со стола из-за широкой спины Михалыча листок и всматривался в пустую клетку.

– Приспичило! вспомнили, откуда родом. Есть верная примета: пока библиотеки полны, а стадионы пусты, игрой не соблазняются те, кому назначено созидать. Значит, Он еще с нами!.. – Как бы сюда втиснуть… Мы – не игрушки, мы для боя, пусть гремят, а мы будем с Ним, будем крестится…

Лейтенант резко поднялся, дотянулся до карандаша, повернул листок, черкнул что-то и снова упал в кресло. Все наклонились – напротив слова «русский» в рамке стояло крупно: «Достоинство Со-Вести».

Морпех Озерцов удивленно рассмеялся:

– Не может быть совпадением! То же самое написал кто-то из наших! Именно через черточку – «Со-весть»! Сказал так: русский не может быть свободен в достоинстве, потому что у него есть весть от Бога, со-весть, он повязан с Небом.

– Не совпадение, – охотно согласился повеселевший Лейтенант. – Пехота не пылит, она морская, тоже о фундаментализме мечтает. Так? Со-Весть от нас, Со-Весть к нам… У всех народов немало несвободных душой моряков… Не бывает моряка без моря внутри. Свободен умысел у свободных от со-вести – накинуть паутинку покрепче на пчелку и пить, пить медок…

Михалыч поднялся, трогательно и картинно пожал руку Лейтенанту:

– Коля! Николай Владимирович! Мы с Евсеичем будем настаивать перед командиром на офицерском собрании… Не оставят тебя на берегу, не снимут! Череда ЧП смяла командира не меньше нас. Может быть, поставим вопрос о недоверии старпому! Но ты лучше нас знаешь, как нужен экипажу поход, как трудно менять коней на переправе… Старпом гибок и дело свое знает, он может еще тянуть воз… Я готов просить у пехоты портянки и бросить повыше на мачту, чтобы ловили ветер… Выдюжим, если окоротим амбиции, чтобы теория не давила практику…

– Какие мы оптимисты… Но согласен, Михалыч! Я – вахтер-практик, если… оставят на борту. Но тут они решают быстро, с опережением…

На том и стих «малый собор». Хозяин каюты включил телевизор, смотрели и новости с Ближнего Востока, они были все более тревожные…

7. «Последнюю тряпку на мачту высоко…»

I

Лейтенант и тут угадал. Экипаж города больше не увидал. Рано утром сразу после побудки на корабле сыграли учебную тревогу для экстренной подготовки «к бою и походу». Через полчаса «Дерзкий» должен был покинуть несчастливую для него базу флота. Видимо, и в самом деле адмиралу «Золотая Трубка» сильно не понравилось пристальное внимание «бурного» Лейтенанта к его тонко инкрустированной штучке. А что бы он сделал с кораблем, спрашивали шутники, если бы обнаружил завистников новенькой яхты, недавно расквартированной им в красивом месте Амурского залива…

Да, терпеть рисковый корабль под боком у большого начальства никто не хотел. А ну пальнут «случайно» по окнам великолепного здания штаба?.. Тогда поневоле придется разобраться, откуда столько зеленых юнцов в экипаже и сколько «зеленых» предполагалось заработать на этих «зелюнцах»… Нет, поскорее его куда-нибудь!

Снайпер откровенно проспал суету приготовлений «к бою и походу», благо и обязанностей по ним у него не было никаких пока. Сосед убыл на ходовой стремительно, будто летучая мышь скользнула в дверь. Приглушенные команды в динамике корабельной трансляции лишь баюкали сон, утомленного праздниками моряка, истосковавшегося по «железному» уюту.

…В какой-то момент растревоженный корабль притих, приготовление застопорилось. Командир на ходовом так и не появился, сошел вниз и старпом… Как выяснилось вскоре, в узкой и кривой бухте образовалась пробка отгулявших гражданских судов, и они спешили на работу в моря… Расчет ГКП заскучал. Лейтенант, как вахтенный офицер, уже настроенный на четкие действия, листал навигационный талмуд – ничего другого в такие паузы он себе не позволял, и прогонял сторонние мысли, хотя и не без труда…

Он сидел у грелки левого борта, и через боковые смотровые окна ему был виден краешек слегка посветлевшего на востоке неба. Оттуда, с той стороны, где за жилыми массивами города, на самом краешке земли прилепились «седые» бараки, он чувствовал ток сигналов, щекотавших ему сердце… К тому же он был уверен, что из широкого госпитального окна – это уже поближе к центральным причалам – кто-то тоже смотрит на синеющий восток гораздо пристальней его самого… Но тренированная воля не давала далеко гулять мыслям, легко держала внимание в границах знакомых листов, слабо освещенных лампой.

На ходовой мостик позвонил Снайпер: «Чего ждем?»

– Стратеги споткнулись о тактику…

– Да? А тут флагмана срочно собирают чемоданы! – ничем не прикрытая радость слышалась в голосе ракетчика.

– Хороший знак, – согласился Лейтенант, – значит, тебе снизу виднее… что будет через несколько минут.

И в самом деле, не прошло и четверти часа, как колокола громкого боя отгремели четыре раза: сошел НШ, а значит, и стармор Ляшенко, мудрый слуга моря, за ними прочая флагманская братия… Не в лучшее время для корабля покидали они борт.

А еще через минуту в открытую внутреннюю дверь на ходовой ворвался командир и от комингса дал всем тумака веселым голосом:

– Проверка машинного телеграфа командиром!

Неужели все-таки, на юга́? «На юга, на юга!» – говорили глаза командира, крепко пинавшего палубу мостика.

– ПЭЖ! Готовы к пробным оборотам? – теребил Лейтенант «маслопупов», чего раньше никогда не делал. Но там не обижались и не огрызались, а просили «пару секунд»…

* * *

…Когда сходню забросили на борт, и корабль самым малым двинулся от стенки, откуда-то сверху волнами пошли над сонной бухтой звуки родной, вечно прощающейся «Славянки»… На ходовом замерли. Неужели их провожают как Воинов, идущих служить Флагу Отчизны? Им поверили, им желают…

Но все прояснилось быстро. Оказывается, прямо перед ними, от рыбацких причалов, отчалила рыбоконсервная база, и частичка уважения к труду рыбаков упала и на военных моряков… Ничего, и чужая слава бодрит и вдохновляет! Проходить по узкому фарватеру среди пароходов и кораблей под знаменитый марш – приятно.

Лейтенант выкроил момент глянуть в смотровой прибор: кому это с почтением поднял руку командир с правого крыла мостика? Быстро навел резкость и замер от удивления: на левом крыле ходового мостика БПК «Петропавловск» уже стоял их НШ, Александр Иванович – как успел! – одетый в парадную форму и отдавал честь уходящему в море кораблю-любимцу. «Петропавловск» единственный поднял флаг «Счастливого плавания!», а остальные будто и не заметили ухода собрата. Уже рассвет разредил тьму, и глаза каперанга будто пронизывали пелену тумана… Кадык военачальника судорожно бегал вверх и вниз, глаза слезились то ли от морозного ветра, то ли… Ничего, кроме горечи и юношеского желания и готовности заслонить корабль от любой беды или разделить ее с ним, в строгом лице не было. А уж НШ-то знал, какие испытания ждут экипаж красавца-исполина… Знал!

Всего на несколько секунд припал к окулярам Лейтенант. И ничто не подсказало ему повернуть визир правее. Всего десяток градусов правее! Нет, не повернул и на доли градуса, и не увидел, как по гранитной лестнице мемориала порхает вниз к военному причалу стайка женщин и среди них ребенок в красной курточке и почему-то с зеленым шарфом – нереальная картина, сотканная из предрассветных морозных клубов. Она могла и должна бы присниться, пожалуй, Снайперу в его послесвадебных снах… Живописную картинку видела с кормы швартовая команда, в которой был и матрос Сенцов. Острым зрением он сразу распознал гриву Дианки, которую видел один лишь раз… Кто-то с кормы помахал им рукой, и на берегу запрыгали от радости, будто сам корабль, набирая ход, обещал им обязательно вернуться…

Лейтенанта, уже оторвавшегося от окуляров, вдруг потеснило чье-то железное плечо. Поняв, что это старпом, он не оглянулся – его ждали обязанности вахтенного. Но когда через несколько минут он увидел, что старпом по-прежнему стоит столбом, нахлобучив на себя смотровой прибор… Побелевшие пальцы Лацкого и вся обмякшая фигура на рукоятках… Лейтенант невольно двинулся назад к прибору…

– Сколько до поворота на створ? – рявкнул старпом, и пришлось забыть о визире, о городе и утренних видениях, явившихся, похоже, не ему одному.

* * *

Не повезло тебе, Лейтенант. Еще больше не повезло молодому мужу, мечтавшему увидеть «прощальный взмах руки…». Упадок сил подвел женатика. Вахтенный офицер догадывался, что в тот момент он мог читать ту же книгу, что разворачивалась перед его глазами.

«Корабль плавным разворотом выходил из зева бухты, прекрасной, как сладкое лоно девы. Он уносил навсегда чьи-то надежды, приближал чьи-то мечты и расчеты на блага морских дел, развеивал чьи-то хрупкие представления о семейном счастье… Корабль шел между бытием и небытием, реальным и ирреальным, он разваливал надвое форштевнем, острым, как меч бога, ворохи людской кутерьмы. Что сильным казалось силой, то слабым представлялось сплошным блефом, а чему поклонялись слабые, то сильным казалось самообманом и добровольным пленом… В бесконечном и мелком состязании они менялись местами, не желая знать ничего, кроме аппетита и неуемного потребления, возводя его в ранг идеала…

Корабль оставлял за кормой только пенный след надежд человека, а еще через мгновение – лучистую и чистую воду. Но и о ней homos быстро забывает, как и о своей божественной природе…»

Снайпер отодвинул рукопись, резкими движениями отдраил иллюминатор и выключил свет. Но, увы, он увидел уже широкую гладь бухты: корабль плавным разворотом выходил на створ, и впереди открылась даль моря.

Кимыч был почему-то думал, что на листах, которые доверил сосед, не его почерк. Тогда чей? Кто тот далекий собрат по морю, так смело возносивший природу человека? Словно оставил он заковыристый привет от тысяч безвестных служак, годами поклонявшихся волнам за бортом – шумным и тихим, близким и чужим…

Громко зазвонил телефон, волны под иллюминатором, безмятежно пробегавшие мимо, шарахнулись и запенились, как напуганные игривые девки.

– Что ты там заперся? – громко и отчаянно вопила трубка голосом вахтенного офицера. – А вдруг они приходили провожать? Не мог на минуту выглянуть наверх, обвязавшись шарфом? Каменный Пес что-то учуял или кого-то увидел – аж побелел весь! А мне некогда оторваться… Удивляюсь тебе!

– Так темно еще было, когда сходню сдернули, я там…

– А оптика, чудак, у дежурного в рубке?! Что ты делаешь? Спишь?

– Размышляю, – усмехнулся Снайпер, тупо глядя на веселые волны.

– Только иллюминатор задрай! – строго приказал вахтенный офицер, будто сидел в телефонной трубке.

– А откуда…

– Знаю! – и трубка ехидно загудела.

Но иллюминатор так и остался приоткрытым вопреки строгим правилам. Альбатрос соскучился по волнам! Ему физически необходим был контакт с водой, мерный плеск за бортом, как дыхание юной супруги, так невыносимо быстро покинутой им.

«Каким блеском горят глаза моряков, как значительно переглядываются они, когда Корабль уже оставил за кормой город, и саму бухту – скользит средним и полным ходом в зовущую даль… Куда? Зачем? Для морской души – доверчивой и отважной – это не столь важно в первые минуты. Если бы им было все ясно и известна дата возвращения, может быть, так не звала моряка бескрайняя зыбкая дорога. Но тянутся к неизвестности те, кто самой природой призван вносить ясность в мир божий, кто несет в себе свет и способен добывать свет – и делить жизнь на железные, порой, жестокие вахты… А на берегу тьма правит сама и «дарит» азарт игры в кошки-мышки, там жизнь и смерть, плач и радость кажутся одной чередой ставок… Правит Игра! Абсолютно и Тотально, без права на исключение даже для ребенка…».

Снайпер чувствовал, что «непричесанный» сосед нащупал некие глубокие силы, делающие людей моряками по призванию… Призванию к чему? К ускользающей дали, недосягаемой…Но именно в ней таится разгадка бестолковости человеческих судеб, раздавленных иллюзиями доступности «реального» мира. Да! Да! Здесь исток его морского фундаментализма, незыблемости внутреннего мира и тяги к истине! Море, само море и поклонение ему как Создателю. В этом он, может быть, и самому себе не признается, но здесь исток идеи фундамента на воде.

Но так крепок и таежник, видящий в живой тайге руку и волю Создателя, не отдавая в том себе отчета, глубоко любящий то, с чем срослась его жизнь. И эта любовь к частичке мироздания – самый крепкий фундамент всем чувствам и делам…

Или агроном, выходящий в степь или на пахоту – он видит простор и дыхание Жизни, он рядом с Создателем, и тем силен и крепок.

А разве на бурливых островах он сам не понял свою слабую связь с «прелестями» карьерного роста и грошового достоинства? Там узнал он власть Дали и сладость труда ради Долга – будто пляшет и парит над ним прозрачный хрустальный шарик, хвалит и зовет… Простенький строением шарик настроения, а от него идет твердая уверенность, что кроны питают жизнь больше, чем корни! И злость оттого, что ребенок платит по долгам взрослых… Внутреннее и вечное зримо, но, кажется, нам спящим, если мы отдаляемся от воли Создателя, воплощенной в Его творениях. Если не любим их – мы приторговываем, теряем, потакая слабостям воли и тела… Как иуды.

Но Лейтенант… Он приобретает! И не хочет терять из кроны ни листочка. Но… может закончить свою военную карьеру весьма скоро. Да и только ли карьеру? В монахи не пойдет, хотя для него нет истины реальнее той, что нашел в святых книгах, и в жалких на вид, премудрых листках из затопленного корабля… Найти опору в действии, опереться – но на что? Это опасно! Пашка… Никонов… Кочнев… Но сам-то понимает и… будет открываться, прорываться к яви! Как? Напишет что-нибудь, сочинит, а Мари, Дианкина крошка, у него Муза, не меньше! Но куда ему из этой каюты… в корабельной круговерти, с забитой идеями головой шею сломать легко.

Хорошая литература – замешанный на крови души подвиг добрых душ: передать свой мир и чужой опыт – что полет без крыльев… На полшага, на один взгляд, на одну улыбку расширить плацдарм одоления эгоизма… Как прекрасно! Те же письма Викиной прабабки… Но там родное, духовный стержень семьи на века! А Лейтенант знает, что литература не сделала души крепче, наоборот: чужие чувства-откровения, переживания расслабляют, делают души беззащитными перед теми, кто живет умыслами вместо чувств, пожирает жизненное пространство, как свинья корни дерева. Чужое сочинительство не дает опоры, надежды на свой внутренний мир…Его поднимаешь со дна сам, ловя кроной Небо, опираясь на достоинство и Со-весть… Или обрываешь предательством, измеряя жизнь одним мигом, как 30-ю серебряниками…

«Малые соборы» приоткрывают завесы… Но помогут ли ему «соборяне», так берегущие его лампу, которую он не прячет под стол и масло в ней не экономит? Вряд ли. И все же прав: как сладко тормошить альтернативу, радеть Общему и… уберечься, не отдав себя на распятие, но сжигая свой миг для истины и вечности. Дерзость… морская.

II

…Увы, корабль недолго шел полным ходом. Ему нашли не столь отдаленную точку, где он бросил оба якоря и надолго замер на радость январским ветрам, свирепым и хлестким, будто летели они прямо из созвездия Гончих Псов.

Дружно навалиться на устранение выявленных комиссией недостатков, однако, не получалось. «Вялость членов» чувствовалась у всех и во всем. «Сник народ», потому что слишком очевидной оказалась предвзятость штабных к кораблю, до того безупречно выполнявшему практические упражнения. И никто не знал причин, кроме разве старпома и его приближенных. «Есть корабли белые, и есть корабли серые», – шутил командир. Но оказалось, то не совсем шутка, и избавиться от навязанной «серости» непросто.

Потянулись дни зубрежки и корабельных учений, от которых толку было немного, как от всего, что не закреплялось практикой. Похвалиться большими успехами мог разве что лично Снайпер. Сначала, было, и он заскулил от хандры и тоски. А потом каждый день(!) стал сдавать по одному зачету на несение ходовой вахты. Конечно, тут усматривали железную системную хватку соседа – Лейтенанта, лучшего специалиста в этой области. И были правы, но только отчасти. Островитянин – бывалый мореход и уже имел подобный допуск, но на кораблях помельче. Во-вторых, надо было видеть, как прилипал его лоб к иллюминатору: в миле с небольшим белели высокие сопки, а за ними… корабль недалеко от города! Два взмаха крыла – и он у ее ног. Когда бы тысяча миль легла между ними, было бы легче… бездельничать. Близкий родной берег помогал учить сложный материал, будто он посвящал сданные зачеты ей – как сюрпризы к началу семейной жизни, украшение трудновообразимого уюта или повод улыбнуться на немой вопрос о службе…

Лейтенант обрадовался, когда услышал о цепких узах и зримых плодах «случайной» свадьбы.