Читать книгу: «Три ноты на самом краешке Земли», страница 26

– Блажен! – засмеялся он. – Если помогает, значит, попал в точку женитьбой. Древние помнили всегда, как окрыляет Пара… Для меня то открыл Марсюков, покой его душе. Слушай быль… То было в прошлую зимовку на севере… Обычно большие корабли отправляли на юга, а тогда мы с октября вмерзли по самые…

В дверь каюты робко постучали, но распахнулась она широко. Шульцев неловко перевалился через комингс, и сразу оскалился веселыми круглыми глазами, в которых и извинение, и готовность укусить.

– Гена, заходи, ты вовремя! Давно не был… и на ужин стал опаздывать! Я тут припомнил прошлую зимовку, старшину Марсюкова… Садись, послушай, полезно не только женатикам и помолвленным… – и Николай откинулся к переборке, прикрыл глаза.

– Год назад, примерно в эти же дни… Императорский залив, Советская Гавань, бухточка Бяудэ, маленькая, но ютила красавцев огромных – правда, строго по одному… Высокий обрыв перед нами, ели под снегом, как огромные стога хвои – все рядом с причалом, рукой подать. За вахту у сходни насмотришься, по юту набегаешься в тулупе, что звезды потом в глазах долго пляшут. В одну из вахт замело нас под утро метелью… Командиром вахтенного поста Марсюков. По очереди прятались от ветра за башню главного калибра. И вот, подменив его, вижу на заснеженной палубе звезду, большую, шестиконечную. Задумавшись, зову старшину, забыв про ветер. «Паш, – спрашиваю, – еврей, что ли?» А он стоит, закутавшись, подняв воротник, одни глаза блестят из-под шапки. Сначала он не понял. А потом, молча, вытащил штык-нож и рукояткой поставил на снегу жирную точку, очертил ее треугольником вершиной вниз и глянул на меня. Я кивнул – знак женского начала – понятно. Свет прожектора, бьющий на сходню, хорошо высвечивал его художества, и он быстро добавил поверх первого треугольника второй, только острием вверх. Я замер: на палубе стыла, заметаемая снегом, древняя звезда Давида. «Ну и что?» – спрашиваю растерянно от такого открытия. «Мудрый знак, – отвечает, – он открывает путь к Паре, к Богу»…

У Шульцева отвисла челюсть, Кимыч смотрел изумленно и неуверенно выдавил:

– Соединение мужчины и женщины обожествлено и духовно изначально?..

– Мне до сих пор жаль, остро жаль, что я не видел лица этого паренька, этого мальчика, который думал, замерзая на юте, о том, о чем уже давно никто всерьез не думает… Это уже потом прочел я в старых записках: «Уверовав в свою индивидуальность, свободу и обожествив самость, человек порывает со своей природой, порой, не зная или не понимая ее духовной силы. И слепнет, и глохнет. И путь к Смыслу и совершенству для него закрыт. Он будет знать женщину, но никогда не познает высоты ее, он будет иметь детей и не сумеет защитить их. Все тоньше грань, отделяющая жизнь от смерти, и мир его не устоит на грехе и хаосе…»

– У них звезда Давида тысячелетия сияет… – Шульцев как-то притих и погрустнел. – И у нас завет на зависть – «и станут двое одной плотью». Но кто его держится? Кстати, собор покинул резко не потому, что выдавливали… Мы главное профукиваем, вот это самое. Он не случайно рисовал… суть. Соединяться молодым скоро не с кем будет – вот где главное вороство! Девчат норовят в товар обратить, легкий и доступный, знаете? А от них ответка летит – монстр в дымке сигаретки с химическим табачком, убивающим материнство. Демонстрация свободы хотя бы в дурном… Твоя курит, Кимыч?

– Нет… при мне. Подруга балуется, дорогими…

– Пятьдесят процентов! – чуть ни закричал Гена, азартно колотя ладонями по коленам. – Вы в храме были, а в колокола не били, а вскользь нельзя тут. У нас скоро сексуальное рабство будет! Все другое воровство вторично, вот о чем гудеть бы соборам. Все вероисповедания должны иметь право двигать законы по заветам, по аятам, туда, где горит, где тонут… Где «продают по одиночке», как у Грибоедова, помните? Он читал эти строки с дрожью и слезой в голосе, чему масса свидетельств, говорил, что они написаны его кровью… А популярный историк кричал во всех издательствах, что поэт и драматург не осуждал рабство на Руси. И убедил. Тогда уже умело покрывали позорные прорехи в нашей истории, ложь и воровство человеческого достоинства…

Лейтенант схватился за свои пики и со всего маху запустил их в мишень – попал всеми.

– Так, Гена, так. Говори на соборе, не хлопай дверью. Органично нам воровство душ, и пахнет знакомо – прямо по Достоевскому. Урвать кусок, отдать все три якоря, и жевать на всю катушку… Торгуя хоть матерью родной… Любят у нас, чтоб по самому по краю, самому определять размер кошта, и быть тут первым, утерев нос и англичанину. Так? Выпендрежа много и пиндосят, будто разводят их в безбожных инкубаторах. Церковь пасет, не выводит на чистую воду…

– Естественно! – Шульцев завелся не на шутку. – Если чиновник высокого ранга приобретает дорогое ружье или трубку в изумрудах не на зарплату, значит, в его районе люди имеют моральное право на воровство – поголовно! Таков моральный закон! Начальник, на йоту уклонившийся от устава, освобождает от него и подчиненных… развязаны руки – морально у них нет ни устава, ни начальника. Мы не улавливаем масштаба сдвигов в нравственности…

– Гена, открылись и у нас глаза, хотя масштаб, вправду, непонятен… Петру едва шкуру не продырявили, когда вышел на торгашей госсоляркой на Сахалине… Про путан в бухте ты знаешь не хуже меня. А Петр, опять же, и тут под пулями был… Частности, но вырисовывается некий монстр над нами…

Кимыч усмехнулся видению своей битвы с Кощеем:

– Я прорывался на корабль через его кордоны, к вам, умникам… Зря ушел с собора, Гена, ведь ты почти прав, только выразить не сумел. Есть некий таинственный уровень материального достатка, который человеку как прочная ступенька: ниже нее – унизительно, выше – соблазнительно и скользко. Именно эта ступенька камень духовный, потому что требует Меры, а ее, как научил ваш Лейтенант, – без веры не бывает!..

* * *

Шульцев встал, Возможно, воспитание не позволяло ему незваным гостем задерживать внимание старших. А, может быть, на этой ноте хотел остановиться…

– Да-а… Наш русский собор, чувствую, сведется к выяснению, осталась ли в душе русского вера как Мера… Вынуждают вырубать лес, а он и себя вырубает, спиртом заглушая боль. Не знает, как осчастливить ребенка, – и готов обрушить полмира, чтобы не слышать детского плача… Каток пошел на скрипку! кто вынесет! и какой всевышний поможет…

Когда за Шульцевым закрылась дверь, Петр долго качал головой.

– У меня двоится… Он хочет правды и говорит искренне, а чудится в нем шаткость… Ты не предложил ему чая!

– Да… Не предложилось. Десяток лет разницы, даже меньше, а другое поколение будто… Ветер подул на них сильнее. Хватанули хляби, вертлявы… Но чувств не потерял, согласись, молодец, не сдается…

Крепкий шлепок по двери, вошел Мамонтов, а следом показался нос… начхима. Снайпер рассмеялся: «Теперь чаю попьем точно! Главный калибр один не ходит». Правда, кого он почитал за главного, не уточнил.

У особиста настроение было в порядке, он сразу отшутился:

– Что, похож на самовар, а он на купца-чаевника? Не откажемся от твоего фирменного…

Лейтенант встал, приподнялся и Снайпер – Евсеевича в этой каюте еще не видывал. Тот наперво поздравил с допуском к ходовой вахте: «Не каждый ракетчик осилит!», и Мамонтов пожал руку.

– Коля, готов ответить на все твои вопросы… Еще несколько дней потерпите, штаб уже доволен, «добро» в дальние моря весьма возможно. Даже старпом по верным признакам… помягчел. Ты, знаю, отнес ему рисунки той девочки?

Лейтенант кивнул едва заметно, продолжая смотреть на своего извечного оппонента с большим сожалением.

– Опоздал, Сережа, мы опоздали. Я уже знаю, наши скоро уйдут с Сохлака, пойдут под обстрелом… И нам, получается, спешить некуда, и цель похода неясна. В экипаже по-прежнему воруют все, что блестит. Заигрались, штабные… ставки крупные. Старпом бросил листки в сейф, не глядя, ничего не спросив… Хотя уже понятно, что Мари его дочь. Он не артист, просто, он живет совсем не этим. Не нашего полета птичка.

Снайпер поспешил пояснить, что Михалыч говорил с Лацким прямо и сделал окончательный вывод, что эту крепкую тряпку можно пристроить на рее, еще потянет… Добавил невесело:

– Все связано в одно, Сергей Александрович. Мы знаем причины гибели Марсюкова, о подозрительно объемном ЗИПе для корабля… Вот они и подобрели, отпустят в поход… хорошо, что не кормить крабов. Склады политотделов выносят налево, солярка на Сахалине пополам в коммерцию… Вмешался слегка, а прибыв в Южно-Сахалинск, ждал свидания со знакомой чуть дальше условленного места… Остановилась машина, подвозившая ее, и я услышал, куда должна она меня привести в их лапы… Частность? И роль, что уготована кораблю при таких масштабах воровства, мелочь? Но знать мы можем?

Мамонтов улыбался, но уже рассеянно, и отвечать не хотел – и не мог, наверное.

– Я понимаю, принципы не дают вам быть пешками в чье-то игре… Какое-то обострение по всем фронтам… Для понимания только вам… Старпом разгорячился у командира: «Матросу в глазки заглядывать? Чушь! В душе моряка никто не разберется, не надо и лезть! Любыми средствами добьюсь, чтобы все пахали на постах…». Ну, я возьми и скажи в глаза: «Правильно, но не под матом, а под долгом. Они не добровольцы. Только долг вас соединяет и делает их подчиненными. Если разное понимание его, то и мат не поможет»… После совещания он придержал меня за руку в коридоре… Ты, говорит, Сережа, клюй по зернышку, я могу позвонить Владлену Станиславовичу и обсудить… погоду для тебя.…

Паузу в каюте была неприлично долгой. Лейтенант встал, ушел за занавеску к умывальнику, и было слышно, как плещет на себя ледяной водичкой, забортной, из заветной бадейки матроса Сенцова. Вернулся и стал заваривать чай.

– А мы сами-то кто? – вдруг повторил главный «соборный» вопрос ироничный и неунывающий начхим. – Духовность – дорогое удовольствие. Слепая безвольная тяга к небу оборачивается небрежением жизнью, добровольным рабством, а потом уже и подневольным. И нам искания могут дорого обойтись. Мы в положении служак, Сергей Александрович, мы в опасной зоне, и мы хотим прозреть… всего лишь. У Цусимы были не такие, как мы моряки? Глупее? Наивнее? А в финскую войну цвет армии положили – мы лучше них? Кавказская война – много ли знаем о жертвах… Искать духовности легко и безопасно за высокими стенами. Нам надо выполнить долг и выжить, вернуться на берег, где нас ждут. И не запятнать своей чести. Вот и думайте, где тут место духовности. Не проще ли выглядеть пешками в чьей-то игре? И быть в готовности отыграться… Подумаем, братцы.

Мамонтов молчал, непривычно опустив голову. Лейтенант, освеженный, присел напротив, подняв руки вверх:

– Молчу. Только один, последний вопрос, Сережа. Владлена Станиславовича мы не знаем, но знаем, что он все знает… Но ты-то сам понимаешь, какую мразь, каких чертей вы выпускаете гулять на дорогу? Никаким кощтом не насытятся, никакими яхточками и изумрудными трубочками не утешатся… Узаконят себя, свой образ жизни, а уж как они рулять, мы знаем. Абсолютизм и смута неразлучны во все времена! Неужели наша судьба гибнуть с ним, Евсеич? И по твоей части маленький вопросик.

Начхим сидел на почетном месте, перед столом в кресле-вертушке. Повернулся, чуть не кряхтя опершись о стол локтем, голову уронил на ладонь и не меньше минуты терзал ею короткий жесткий ежик…

– Да, самовластье тянет нас на дно… Монстр, въевшийся нам под кожу. Первопричина страшных бед, а умники твердят, что страна большая и без него жить не может. Это все не ново и известно, но ты, Коля, спрашиваешь об избавлении, как шансе выжить… Помечтаем?

Евсеевич неожиданно откинулся в кресле, закинув руки за голову, по-мальчишески азартно. Снайпер впервые рассмотрел его взгляд: он был сер и сурово насмешлив. Лейтенант разливал чай, и тонкая золотая струя словно вбирала и запоминала страдальческие слова.

– Сначала понять всем, что обязательно избавиться! Избавиться от любого хозяина над тобой, кроме Бога – самая злободневная часть религии человека. Ты себе хозяин после Него, ты основа государства! Будет такое у нас? Очевидное для всех, что абсолютизм, наличие земного царя, подрывает деятельную веру в Царя Небесного. Он делает уязвимым государство изнутри, потому что плодит рабство и воровство, массу ненужных учреждений и занятий. Он делает нас уязвимыми снаружи: пирамида, стоящая на одном камне внушает страх, но сама боится даже ветра, и много соблазнов убрать основу в одну голову, мнящую себя пиком пирамиды. Уже мыслители из почитаемых тобой, Коля, декабристов заметили, что орган зла у британцев коллективный и преимущество на его стороне. Великий Пушкин легко начертал, что историю нам дал Бог… Жизнь дал, а вот про историю что-то не припомню в начертаниях Всевышнего. Поэт, видимо, забыл добавить, что ее нам постоянно подправляли британцы.

И сухарь Евсеевич вдруг перешел на стих:

 
«Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра»
 

Так писал Пушкин в молодые годы про царя Александра, когда искал, почему оставляют с носом нас даже после победы. А деятельные цари как-то быстро уходили из жизни. Историкам не надо сильно и скрести, чтобы найти рожу британца под мальтийской надменностью Павла… Как умудрился вовремя насмерть рассориться с Суворовым?!

Начхим пил чай осторожно, будто нектар, низко наклоняясь над столом.

– А светочи мысли… Как только крупная фигура оборачивалась к положительной деятельности, загадочным образом быстро покидала сей мир. Будто кто-то, как из воска, лепит его по своему умыслу. Достоевский в 61 год подошел к тому, как соединить социальные идеи и человеческую натуру с Христовой истиной – и умирает быстро и весьма странно. Тот же Ленин в конце концов… Гениальные ответы на вызовы времени, кроме религии, а строить досталось «старпому», рубахе парню… Велика идея, но как послужить ей без веры, не став свиным рылом? Под конец жизни прозрел, хитрый таракан, какой народ едва не погубил, но… именно в тот момент быстренько отправился на тот свет. Большевики пришли, как нравственная очищающая сила униженного народа… и выродились в идейный абсолютизм, слепой и лживый. Самим такого не придумать… Почему-то Устинов победил Келдыша, так странно и вовремя погибшего! Все пошло по планам партократов, а не великого математика. Я говорю о том, что на поверхности, – а что сокрыто… О том спросите Сергея, его хлеб… Как выжил Солженицын? – спроси Колю…

«Абвер» будто спохватился, не любил, когда его загоняли в угол или хотя бы делали намек об ответственности родного ведомства. Он просто жаждал дать отповедь Лейтенанту о мрази, выходящей на большую дорогу… Обиделся? Может быть.

– Коля, вы же были в церкви… Там мирятся с самоубийственной секуляризацией! Воровать – плохо, трудиться и созидать – хорошо, простые истины и заповеди, увы, не стали нравственным законом, реальностью. По сути, благословлен вещизм, корысть, добыча благ любой ценой – вот что берет верх. Значит, велик напор острозубых… Теперь, я думаю, наш шанс уравновесить давление извне. Не будем растить детей ангелами им на съедение! Нет! На бесов пусть у нас будут свои черти! – и Мамонтов засмеялся заразительно, почти натурально…

Лейтенант обреченно махнул на него рукой:

– Они лезут к рулю! То же я слышал от старпома – оправдание пира наших пиндосов и пиндосят. Вы можете представить себе мир, где все такие же жадные до жизни как Иуда?.. Он сыт потому, что есть, кого предать. И смирен – на сытый желудок. Но если я буду иудой, и вы, и он… Трепещите, если все народы повернут в эту веру! Они вам покажут кузькину мать – мировой пожар покажется детской шалостью… Уклоняетесь от работы! Развели адмиралов-трубачей! Для них нет закона, что нравственность – главная основа государства, и что без деятельной религии нравственности не бывает. Родной марксизм-ленинизм об этом умалчивает, делая неизбежным абсолютизм, которому гнус как смазка. В низах уже муть, мы хлебаем ее… Идти в поход с таким настроением…

Снайпер с трудом и фатально изрек:

– Трагическое искусственное расслоение… Вижу фокусника, который из-под полы без конца пускает голубей, а они тут же обращаются в воронов… Лацкой в фаворе, а лучших людей флота «уходят». Флагманский связист Третьяк, механик Мулишов, подводник Коновалов – к нему, молодому старпому подлодки, приводили капразов перенимать опыт сплочения экипажа! Недавно уволен, едва наскреб выслугу для пенсии…

Евсеевич в упор смотрел на ракетчика, но тот был уверен, что не видит его.

– Следствие въевшегося под кожу абсолютизма… гонения на мелкие души. А она мелкая, потому что она постоянно мерит. По большей части задним умом, в сторонке, соизмеряет, вынашивает, страдает от несоответствия… Но не спешит в Божий свет лезть к свиным рылам. Иуды и рады тому: у них лики передовых деятелей, они кроют и перекраивают реальность под свой лад, у них великие души, а тех, маленьких, с больным воображением, которым постоянно мерещится нечто вроде тени отца Гамлета с ненужной никому истиной – их вообще можно в жизнь не пускать. А она пробивается… И знаете какая в ней сила? Она все-таки поставит мир на духовном! Если он сам не потонет в болоте… Коля, у меня большая надежда на офицерское собрание корабля… Осилим?

Мамонтов, торопливо допивая чай, вдруг поставил чашку на стол и решительно заявил:

– Вам нужно поддержать командира, никаких сомнений в единстве экипажа. Пусть внешняя зараза останется за бортом. Расследование по Марсюкову идет… Прислали мне «дознайку» на Горщкова, которого он убил первым выстрелом. Редкая мразь, но… он не на крейсере очумел. Пришел на борт пай-мальчиком, этаким херувимчиком… Но была заготовка овощей в совхозе, целых полгода… Там он приглянулся молодой женщине – любовнице директора совхоза – муж у нее отбывал срок… Держала коровку и вечерами гоняла до одури «видак» с крутой эротикой. Порядки в военном совхозе свободные – кругом же тайга… Юный матрос так ей пришелся по душе, что она взяла его у командиров напрокат… для домашнего хозяйства. Когда осенью принимали команду с берега, его никто не узнал! Перед ними стоял бычара, с залысинами на большом лбу, наглым взглядом вора-рецедивиста… Неуставщина на крейсере стала махровой… У себя будем перепроверять все контакты с берегом. Теперь и шашни старпома вокруг командира и командиров БЧ мне видны без очков…

Лейтенант ждал чего-то еще о Марсюкове… «Ему бы в чистой воде поплавать… с красивой девушкой познакомиться, церковный хор послушать… Ему же двадцати не было! Может, не нажал бы на курок… Моряк – и не научился плавать…»

– Видишь ли, Сережа, командир собраний не любит, в кознях старпома видит руку того же «берега»… Но твой настрой мне нравится.

III

Собрание офицеров, о котором так много говорили в экипаже, состоялось. Но по поводу гораздо более прозаическому, чем предполагали «соборяне». Ходили разговоры, что его организовал, чуть ли не единолично, новичок-ракетчик, которого до собрания знали не все, а про громкое прозвище «Снайпер» вообще мало кто слышал.

Известно лишь, что до собрания капитан-лейтенант Шевелев Петр Кимыч не раз удивлялся и возмущался даже, что в злые коллизии на корабле попадал один и тот же человек – лейтенант Радотин. Род чудачества? Но слишком много у него на кону при полном отсутствии игры. Да и среди моряков обычное дело, когда доверяют надежды и обиды тому, кто предан Морю безраздельно, кто не говорит «да», если нужно сказать «нет». Таких, увы, не бывает много. Потому что это не выбор доходного места, а выбор трудной судьбы, трудной дороги…

Да, на роль впередсмотрящего, как и на самые трудные вахты, попадал непременно именно Лейтенант, Радотин Николай Владимирович, рискуя своей карьерой, вернее, тем, что от нее осталось. Ожидалось, что именно он будет на острие офицерского собрания, чуть ли не ставки ставили кто кого: он или старпом? будет ли выпад с уколом «на смерть»?.. Снайпер лучше всех понимал, что Лейтенанта могут просто списать на берег до похода, и очень не хотелось, чтобы свершилась вопиющая несправедливость. На собрание допускались только офицеры корабля, но и сам старпом мог спровоцировать и потом вылить на известного «бунтаря» помои, придав их огласке…

…Однажды, в суровую болтанку, будучи дежурным по кораблю, капитан-лейтенант Шевелев встретил в офицерском коридоре второго кока матроса Зюзина с камбузными термосами. Случайной ли была встреча – неизвестно. Но как раз накануне в корме выгорела дотла кладовая продуктов длительного хранения, консервов и прочего. Банки тушенки взрывались, как гранаты, не допуская аварийную партию. Что там сгорело, а что благополучно украдено «до того» – оставалось тайной. Поэтому, видимо, матрос Зюзин и был остановлен, проверен и сопровожден к месту, куда он следовал по вызову – в каюту старпома. А там произошел казус неслыханный: дежурный по кораблю сам подавал горячее блюдо слегка оторопевшему старпому и… неосторожным движением опрокинул термос прямо на столе, на большое оргстекло… Зюзин шепотом рассказывал в кубрике, что больше всего запомнилось удивление капитан-лейтенанта содержимым термоса. На столе жидкости мало, но много кусков мяса с разваренными косточками, сдобренные луком, «лаврухой» и черными горошинами перца… «Хаш?!» – как выстрелил неизвестным матросу словом дежурный и, извинившись, быстро вышел из каюты.

Ка кораблях выше третьего ранга вкусный стол найдешь редко. Не был исключением и «Дерзкий». Время от времени вспыхивала борьба со всевозможными хищениями и утечками продуктов. Но… борщ и суп оставались стабильно постными, даже если там плавало достаточно мяса. Офицеры роптали, порой кто-то взрывался и шумно возмущался, создавались комиссии… Единодушия не находили даже в этом – «в деле близком телу». Политработники умело уходили в тень командиров… Тот, кто функционально отвечал за кают-компанию – старпом – молчал. Догадывались почему: рейды вестовых и коков к нему не утаить. И некоторые командиры боевых частей не гнушались «снимать пробу» горячих котлет – но редко, по именинным праздникам… А дальше по цепочке, нисходящей, аппетит, как известно, приходит во время еды. В будни офицеры, как и молодые матросы, поджимали животы, не имея власти над процессом питания. Скорее он имел власть над ними! Поэтому даже на самые грозные разносы старпома самый забитый «карась» мог в ответ улыбнуться: весы начальника-то… подкручены, и рвение его… цирк.

…На следующий день сразу было назначено собрание офицеров, средоточие надежд и чаяний. Оно началось и протекало как обычное официальное мероприятие. Замполит и его аппарат, большие мастера по этой части, точно определили повестку дня: «Сплочение экипажа…политико-моральное состояние… главное условие выполнения боевой задачи…», тут же была упомянута международная обстановка, как всегда сложная, плюс директивы политического управления, в мудрости которых никто не сомневался…

Командир корабля в докладе был убедителен, назвал точный процент «пассажиров» на борту, в том числе и среди офицеров, настроенных на прогулку вместо боевой работы. Досталось и старпому за отсутствие строгой системы боевой учебы. Но командир признал и положительные сдвиги, связанные с нахождением корабля в море, отсутствием береговых забот моряков… Старпом Лацкой вдруг признал свои недоработки и обещал «мониторить» в режиме реального времени вклад каждого члена экипажа в боеготовность постов. В конце выступления он громко заявил:

– Буду ночами не спать, но выведу безделие и крамолу с корабля!..

Ответом ему были дружные смешки и реплики, впрочем быстро стихшие… Потому что сразу за старпомом слово попросил – нет, не Лейтенант! – а капитан-лейтенант Шевелев. Он коротко, но ярко рассказал путешествие «хаша» с камбуза на стол старпома.

– Понимаю, Сергей Васильевич, наше достоинство вас не волнует, но вы и свое унижаете. А оно – первый камень бытия человека, если он не расстался с совестью… На чем другом собираетесь сплачивать экипаж? Вы его примером делите на воров и честных.

Лацкой брезгливо осклабился и процедил сквозь зубы: «Ну, детский сад! Там, где совесть была, там овощ вырастает, и выше его не прыгнешь». Сказано было негромко, но в кают-компании акустика хорошая – и кислых лиц вокруг не стало, легкий шум, как коллективный вдох. Прилетела злая реплика в ответ: «Пахан, вызрел прыщ в окружении шнырей!». И тогда Шевелев перешел на прокурорский тон:

– Предлагаю выразить наше недоверие старшему помощнику Лацкому. Поручить дознавателям проверить работу камбуза, есть основания полагать, что персоне готовят нередко блюда отдельно, как флагману. И найти вовремя украденные банки из сгоревшей кладовой, вытащить всю цепочку…

Кто-то рассмеялся: «Рассовали по шхерам по одной, крыс кормить…».

– Голодный матрос найдет! Без очищения совести единого экипажа не будет! – и Шевелев сжал кулак у пояса резким, будто ритуальным движением.

Поднялся выступить и Михалыч, переживающий о мотивации моряков к службе:

– Налицо наглядные плоды «свободы совести», а на самом деле – «свободы от совести». Молодые ребята вправе надеяться, что мы поддержим веру в существование морских твердых понятий. Крутись не крутись, а признать придется, что нас связывает только море и долг! А проверяется – одной палубой под ногами, одним камбузом на всех… Вот когда вы, товарищ Лацкой, будете командовать наемниками, подчиненными только потому, что им платят достаточно, чтобы их дите не плакало, – вот тогда и доставай свой овощ вместо совести. Только смотри, как бы у кого из них не оказался толще! Потому что защищают наемники свое дитя – а не мое и не твое – зло и беспощадно… А на короткой узде удобно только призывников на тот свет тащить!

«За ворованный харч Родину защищать – как в храме корысть искать!», поддержал капитан-лейтенант Романов… Командир БЧ-3 Маренов попросил записать его выступление дословно в протокол:

– В кубриках правят те, кто воодушевлен вашим примером – украденной котлеткой, она дает им право на крысиную наглость. Вы у руля могучего корабля, они внизу… Власть – лучшее лекарство от совести, от сомнений: среди тупых и невеж не грех похарчиться за их счет, так?.. Мы обязаны откреститься от такого начальника, он нас толкает к выборности чинов…

Старпом сидел в неестественной позе, далеко откинувшись назад, словно пятился сидя. Но никуда не спрячешься и не плюнешь, говорили-то в основном командиры боевых частей. Прогудел, как фронтовой бомбардировщик, и командир ракетной батареи Ребров:

– Вам неинтересно, как матросский камбуз отзывается на котлетные происки? Грязь не падает с неба. Вы разводите ее на корабле – неуставняк, пещерные навыки полуголодных и запуганных!.. Если старпом взял жареную котлетку с чужого стола, то с матросского камбуза украдут половину… Не надо прикрывать молодыми жизнями отсутствие достоинства и совести, и открывать перспективы своей службы. Так погиб Кочнев. И Марсюков так погиб. Вам нужно еще? Ваша «державность» держится на грязи и преступлении, а мы без качки блюем…

Но оказывается, то были только цветочки для Лацкого, и он пытался что-то ответить, но всякий раз замполит выпрямлялся, поводя плечами, мол, что тут можно возразить при таком единодушии… Ягодки блеснули, когда выступал Мамонтов, обычно никогда не бывавший на таких мероприятиях… Говорил о гордости за корабль, что настал момент, когда каждый должен вписать в его историю свою строку… И вдруг обратился прямо к старпому:

– Становится модной присказка об овоще вместо совести… Только помните всегда: даже молодой матрос знает, кто перед ним подходит ли ему слово «Товарищ…». В походе это особенно обнажается… Без совести танцором еще можно быть, но моряком… Только разве пиратом Ее величества! Поход – шаг, длинной на всю оставшуюся жизнь…

Но резолюция собрания оказалась мягкой, и легкие аплодисменты адресовались как раз «явлению» особиста и его словам. Вмешался замполит, пояснив вкрадчивым языком, что оргвыводы будут сделаны после похода, исходя из результатов. Такой объединяющий посыл не мог не поддержать и командир. Были в решении и жесткие слова о расследовании неуставного поведения старшего помощника командира корабля Лацкого, о создании группы контроля за камбузами… Надо сказать, овации сильно смутили Лейтенанта – будто он попал в театр, идя в планетарий…

* * *

Стояла суровая зима. В головы корабельных «старожилов» приходила мысль, что незамерзающий залив может стать, и пора уносить ноги хотя бы по этой причине. Дни и ночи в «точке ссылки и роста» показались экипажу вечностью. Но и пошли ему в плюс усилиями командира. В действиях самого забитого матроса появилась осмысленность, а в глазах что-то еще кроме потерянности и страха. Снайпер освоил корабль, и его усердие было отмечено командиром. Вел занятия по специальности и охотно при случае отсыпался, будто улетал на свидание с такой близкой и такой далекой… Очевидно, так и не осознав себя семьянином на яву.

«Корабельного Гуру» с корабля не сняли, к удивлению многих. Возможно, не обошлось без Мамонтова, мудрого не по годам. Николай охотно ушел в тень своего нового соседа, не открывал книг и тетрадей, не рисовал зверушек… В койке, наполовину задернутой старой шторой, уткнувшись в капюшон великолепного, но истертого альпака, он был невидим и неслышим ни до, ни после вахт, которые были его стихией. Но всегда возле умывальника покачивалась и тускло отсвечивала алюминиевая бадейка с ледяной забортной водичкой – она ожидала его, как преданный зверь мудрого хозяина.

Отдавая должное выучке приборщика каюты, Снайпер тоже прикладывался к бидончику, растираясь, чувствуя живительное море как мать свою, дарящую ему силы снова и снова…

* * *

…Однажды Кимыч до того засиделся за схемами устройства корабля, что проспал завтрак. И не только! Он проснулся от того, что кто-то со стуком отдраивает иллюминатор и поднимает раму… Уже представив, как ударит сейчас струя морозного воздуха, Снайпер резко приподнялся и, увидев приборщика, едва не заорал благим матом: очумел, мол, что ли?! Но понял вдруг, что корабль идет как минимум средним ходом, и почему-то от иллюминатора не несет холодом:

– Владик! Ты прохладой не мучай! Куда идем?

Сенцов важно пояснил:

– Меня Лейтенант послал – попотчевать вас южным ветерком!..

Снайпер не дал ему договорить, оттолкнул и, запрыгнув на стол, высунулся в иллюминатор…

О! Как хорошо! Как ласково шипели волны, быстро пробегавшие к корме, как сладко пахли они – вольные бродяги. А какими самоцветами светились те, что в кабельтове!.. И дальше, дальше!.. Земли не видно вовсе, она растаяла в дымке на горизонте, а корабль резво и весело шел на юг… почти на юг… а точнее… Снайпер посмотрел на часы и прицелился на солнце… Зюйд тень вест… Стрик лето к шалонику…