Читать книгу: «Пушкин. Побег из прошлого», страница 3

5

Василий к вечеру сильно устал, но был доволен: няня с помощью управляющего Михайлы Калашникова организовала мужицких детей, игравших с незнакомцем в снежки. Лепили снежных баб, дурачились. Поначалу крестьянские дети вели себя с барчуком очень скованно и осторожно – мало ли, что ему взбредет в голову. Но дети есть дети – спустя некоторое время, все сдружились с Васей и чувствовали себя с ним на равных.

А потом Василий, уставший, вспотевший, в мокром зипуне, которым его одарил Калашников, вошел в комнату Арины Родионовны и спросил:

– А где папа?

Старушка, сидела в стареньком кресле с чулком в руках в окружении дворовых девушек, занимавшихся рукоделием и мелким ремеслом. Вдоль одной стены – длинная и широкая деревянная лавка, на которой и сидели сенные девушки, а перед ними в ряд стояли прялки с куделью и веретенами, коклюшки для плетения кружев. Перед креслом – небольшой столик, покрытый скатертью крестьянской домотканой работы, на стене висели расшитые холщовые домотканые полотенца. На столе и в старинном крестьянском шкафчике – самовар и кофейник, посуда, поднос, шкатулка для хранения чая; у печи – связка ключей: ведь няня была хозяйкой этого дома в пору михайловской ссылки Пушкина.

– У папы с барином важная беседа, не велел прерывать, даже вечерять отказались, – ответила Арина Родионовна. – А мы с тобой сейчас как раз и пойдем в столовую, отведаем, чего бог послал, да баиньки ляжем.

– Ну-ка, девки, бегите к повару, – велела она одной из швей, та молча встала, и вышла.

– Я без папы не лягу.

– О, а я тебе такую сказку расскажу. Какую даже ангелу моему, Сашеньке, не сказывала в твои годки-то.

Рядом с комнатой няни была просторная комната, которую занимали родители Пушкина во время своих приездов в деревню, поэтому она и называется спальней родителей. Сейчас же она пустовала. Комната, как и все помещения в этом доме, была довольно скромно обставлена – кровать, диван, столик, бюро, стулья…

Здесь и велел Пушкин няне расположить гостей. Пока Василий ужинал, Арина Родионовна самолично взбила перину и постелила чистое белье.

Мальчика от перенесенного стресса (а разве не стресс – перенестись на двести лет назад, такое и не каждый взрослый выдержит), долгого гуляния не свежем воздухе и хорошего ужина явно клонило ко сну. Но он сопротивлялся желанию, хотя часто зевал и потирал кулаками раскрасневшиеся глаза.

– Вот и любо! Вот и молодец! Ложись, и слушай, что я тебе скажу.

Арина Родионовна зажгла две свечи в светильнике. Вася разделся, оставшись в трусах и майке, чем необычайно удивил няню.

– Ой, батюшки! И что же это на тебе за портки такие смешные да короткие?

– Это не портки, это трусы.

– Трусы? Небось, снова в европах изгаляются. Надобно у Александра Сергеевича спросить. Чтой-то я такого не слыхивала и не видала. И тебе в них не холодно?

– Ха! Так я же поверх трусов, штаны еще надеваю.

– А, ну ладно, коли так.

Она перекрестила мальчика, накрыла теплым пуховым одеялом, взяла в руки спицы, недовязанный чулок и, удобно устроившись в кресле, начала свой сказ:

– Ты засыпай, а я святочную тебе расскажу.

Василию было немного страшновато: в большой комнате царила полутьма, кроме свечей, лампадка горела в углу под иконой, обрамленной вышитым рушником. Но тихий, ласковый голос старушки его успокаивал.

– У одной крестьянки было два сынка. Старшой, Данила, и послушен был, и умён, батюшке в хозяйстве помогал он день-деньской. А меньшой сын, Ванюша, был, баловник, проказник и неслух. Ни минуточки на месте никогда не посидит, всё резвится да шалит. Раз, проснувшись спозаранку, тесто ставила крестьянка. Но надо же такому случиться: меньшой проснулся и хвать кота за хвост, а опосля побёг за ним и опрокинул ей горшок. Мать осерчала не в шутку, кричит Ванюше вдогонку: «Что ты наделал, посмотри! Лукавый тебя забери!» Только мать это сказала: глядь, а сынок-то и исчез, как не бывало. Мать глазам не поверила, стала кликать сына, по углам шарить. Нет его нигде и всё тут!

И вдруг слышит, будто в бане громко плачет Ваня. Мать, отчаянно крестясь, шепча молитвы, кинулась к бане. Но и там нету мальца-сорванца. И тут снова слышит, будто в риге Ваня горько плачет. Бросилась туда, пока добежала, плач послышался у пруда. Мать остановилась, стала молиться: «Господи, где мальчик мой? Прости мне все мои согрешенья, не лишай на старости утехи. Спаси мое дитятко!»

И тут Василию даже жутковато стало. Казалось бы, стольких ужастиков он насмотрелся и по телевизору, и в интернете, но, оказалось, что самая обычная сказка, правда, рассказанная необычной старушкой, может так напугать десятилетнего мальчишку. Какое уж тут заснуть, тут бы не расплакаться.

– Мать не устает просить господа, бьет поклоны до самой земли, а на челе ее холодный пот крупицами выступил. Даже лишний раз вздохнуть боится. И вдруг глядь – малец ее здесь! Но он был не в шутку перепуган, жаловался матери: «Матушка, где меня только не носило: в баню, в ригу, к пруду. Я боялся упасть. А кругом огни-огни, много огней, а злобные глазищи бесов так и рыщут за мной. Страшно мне стало, к худшему уже приготовился. И вдруг огни враз потухли. Вижу, голубком слетел с небес добрый ангел, и запел мне чудную песню, а затем принес меня к тебе».

Василий успокоился и вновь закрыл глаза.

– Мать принялась родное дитя обнимать, целовать, хвалу и славу господу воздавать. И с тех пор зареклась поминать чертей лукавых. И стали они с тех пор дружно всей семьёй жить да поживать… А тебе, Васенька, спать уж пора.

Арина Родионовна глянула на мальчика, а он уже и в самом деле засопел. Она встала, поправила одеяло, затушила свечи, прикрутила лампадку и тихо вышла из спальни, вернувшись в свою комнату.

В этот момент к ней и заглянул Пушкин. Они заговорились с Романовым до позднего вечера, а потом вдруг Михаил вспомнил про сына.

– Я думаю, им нянюшка моя занимается. С ним все в порядке будет. Но пойду, все же проверю.

– Где малец, мамушка?

– Так спит уже, друг мой. Сказочку мою послушал и заснул.

Пушкин подошел к няне, нежно обнял ее и поцеловал в щеку. Затем со спокойной душой вернулся в кабинет, где дожидался его Романов.

Главная няня русской литературы вообще появилась в доме Пушкиных в качестве няньки старшей сестры и младшего брата поэта – Ольги и Льва. А за маленьким непоседливым Сашей поначалу смотрели две другие женщины и дядька Никита Козлов, провожавший потом гроб с телом поэта в последний путь. И все же только ее Пушкин звал своей няней, ей посвящал стихи, ее образы, рассказываемые в сказках и небылицах, Пушкин использовал затем в своих произведениях. Арина Родионовна воспитывала всех подопечных барских детей по-русски. Она умела задушевно рассказывать были и небылицы, страшные истории, сказки, знала народные поверья, сыпала пословицами и поговорками. Ее любили слушать не только дети, но и вся домашняя прислуга. Именно в этот период юный Саша впервые услышал и про избушку на курьих ножках, и сказку о мертвой царевне и семи богатырях. Ведь до начала общения с ней Пушкин практически не говорил по-русски, а слышал один лишь французский язык. Вплоть до своего поступления в лицей, Пушкин жил под одной крышей с Ариной Родионовной.

Однако особая близость между Пушкиным и Ариной Родионовной Яковлевой сложилась как раз в описываемое время, во время его двухгодичной ссылки в село Михайловское Псковской губернии, начиная с июля 1824 года. И постаревшая няня с радостью его встретила. В Михайловском Арина Родионовна не просто стерегла усадьбу, но и вела все господские дела. Они вместе коротали вечера. Няня усаживалась к столу со своими вечными чулками или с прялкой и под бойко бегающее в ее руках веретено сказывала свои сказки – певуче, просто, что, по свидетельствам самого поэта, получалось у нее превосходно. Он часто приходил в ее маленький домик, стоящий рядом с господским, порождая легенды о том, что Пушкин даже жил не у себя, а в «домике няни». В письме знакомому Пушкин писал в декабре 1824 года: «… вечером слушаю сказки моей няни…; она единственная моя подруга – и с нею только мне не скучно».

6

Людмила Романова неспроста была в хорошем настроении – директор вчера поощрил ее, выписал премию за удачно проведенную сделку. Она никому об этом не сказала, но, досмотрев свой сериал, решила сходить в магазин, купить торт и двухлитровую упаковку сока. Вот Васька обрадуется! Сладкоежка маленький.

Она открыла дверь, быстро, не раздеваясь, прошла на кухню, спрятала торт и сок в холодильник и, вернувшись в прихожую, разуваясь и снимая плащ, позвала:

– Вася! Ты дома? А у меня сюрприз.

Но никто не откликнулся. Не пришел еще, что ли? – подумала Людмила.

– Миш! – позвала она мужа, но и этот ее зов остался без ответа.

Странно, этот должен был уже прийти. Она обошла обе комнаты – в квартире никого не было. Что бы это значило?

Она взяла мобильник и набрала номер Михаила: в ответ – тишина (абонент недоступен или находится вне зоны действия сети). Тогда решила позвонить сыну. Но, к ее удивлению, она услышала звонок в комнате Василия. Не отменяя вызов, снова вошла в комнату сына и застыла в удивлении – телефон вибрировал и вызванивал, лежа на парте.

Людмила уже начала волноваться. Выглянула в окно, глянула на детскую площадку, где играли, шумя и веселясь несколько детишек, примерно одного с Васей возраста. Она их всех знала, но Василия среди них не было. Позвонила Остроумовым. Трубку взяла Елена.

– Алёнка, привет! Это Люда! У вас, случайно, моих Романовых нет?

– Привет! Да нет! Могли быть в гараже, но Сережка уже дома, вон, сидит. А что случилось, Люд?

– Странно! Миша мне говорил, что ты ему звонила и просила зайти.

– Я? Я с ним вчера вообще не разговаривала? Может, Сергей ему звонил? Так что случилось-то?

– Да, понимаешь, после обеда Мишка сказал, что пойдет к тебе, а с ним и Вася напросился. Вот, с тех пор как ушли, так и не появлялись. Василий даже телефон дома оставил, а у Мишки абонент не доступен. Ладно! Подожду еще. Объявятся.

– Погоди, Люд, я у Нины спрошу… Нина! – Елена позвала дочь, та тут же отозвалась из своей комнаты. Она листала страницы тик-тока.

– Что, мам?

– Ты Васю не видела?

– Не-а!

– Ладно, прости, Алёна.

Людмила отключила телефон и некоторое время озадаченно стояла и думала, что делать. Где бы могли быть ее мужчины? Может, в кино пошли, или в спортзал? Завтра воскресенье, уроки делать не нужно.

Людмила вздохнула и пошла на кухню разогревать себе ужин.

Но и к вечеру ни Вася, ни Михаил не объявились. Людмила уже не находила себе места. Позвонила еще одной мамаше Васиного одноклассника Дениса Свиридова, мальчишки дружили с первого класса. Может быть, хоть он что-то знает. Мать передала Денису трубку, и тот спокойно ответил:

– Нет, теть Люда, не знаю, где он. Он мне сегодня даже не звонил и ничего не говорил.

Людмила отключила телефон.

Нервная дрожь покрыла тело Людмилы. Нервно вышагивала по комнате, соображая, что делать. Наконец, снова взялась за телефон, решила обзвонить больницы. В общей справочной ответили, что Вася Романов, десяти лет, ни в одну из больниц города не поступал. Людмила набросила плащ, сунула ноги в туфли и в расстроенных чувствах помчалась к Остроумовым, благо дома их стояли недалеко друг от друга.

– Сереж, может хоть ты знаешь, где мои мужики?

За день Сергей уже придумал отговорку для Людмилы, поэтому ответил сразу:

– Мишка ко мне заходил сегодня днем. Сказал, что должен куда-то уехать на несколько дней, просил тебя предупредить, да я забыл.

– Странно! А сам он не мог мне это сказать? И потом, что за срочная поездка в субботу?

– Понятия не имею. Как-то загадочно мне сказал: хочу, мол, Людмиле сюрприз сделать.

– Спасибо, сделал! – хмыкнула Людмила. – А может, ты еще скажешь, и где Вася?

– А что, и Васьки тоже нет? – искренне удивился Сергей. – Про Василия я ничего не знаю.

И тут до Сергея дошло: когда он открыл портал в прошлое, Василий куда-то исчез. Неужели незаметно залез в лифт? Да, но как об этом сказать Людмиле. Она ведь точно подумает, что у меня кукуха поехала.

А Людмила в полной растерянности переводила взгляд с брата на золовку, и готова уже была расплакаться. Лицо ее покрылось красными пятнами.

– Звони в полицию! – посоветовала Елена, но тут же поняла, что Людмила сейчас разрыдается. – Пойди в комнату, сядь и успокойся. Я сама позвоню. Сереж, посади сестру на диван. Не дай бог, упадет.

Сергей, чувствуя себя безмерно виноватым, подошел к сестре, взял ее под руку.

– Пойдем, Люд!

– И накапай ей валерьянки! – сказала Елена, дожидаясь ответа дежурного полицейского. – Алло! Здравствуйте! Скажите, что нам делать? У нас мальчик пропал, десяти лет…

– Валерьянки, валерьянки, сама ее выжрала, когда уроки с Нинкой делала, – Сергей перебирал пузырьки в аптечке. – Постой, вот, валосердин нашел. Получше всякой валерьянки. Посиди, Люд, я за водой схожу.

Людмила лишь молча кивнула.

Елена закончила разговор с дежурным полицейским и вошла в комнату, продолжая держать в руках телефонную трубку.

– Поехали, Люда.

– Куда?

– В полицию. Сказали, нужно прийти заявление написать. Да, и описать, в чем Вася был одет.

– О боже! Да откуда же я знаю, в чем он был одет? Он у меня уже самостоятельно одевается, как ему нравится. Это же современные дети.

7

Если бы Пушкин лично не удостоверился в том, что он в самом деле беседует с пришельцем из будущего, он бы не поверил всему тому, что рассказал ему Романов о самом восстании, и о судьбе участников двух обществ – Северного и Южного. Особенно подействовали на поэта его же собственные стихи, точнее, эпиграмма, которую он еще не написал, но которые ему процитировал Михаил Романов о своем однофамильце Николае Романове:

– Едва царем он стал,

Как разом начудесил

Сто двадцать человек тотчас в Сибирь сослал

Да пятерых повесил.

– Узнаю себя, мой стиль! – усмехнулся Пушкин. – Неужели это я так о Николае Павловиче?

– Увы! Но это правда. Как правда и то, что он вас пожалеет, и не отправит в Сибирь вслед за вашими друзьями. Правда, ссылки вам все равно избежать не удастся, с той лишь разницей, что вы окажетесь не на севере, а на юге.

– Забавно! А можешь ли ты еще что-нибудь рассказать о моем будущем?

– Стоит ли, Саша?.. Ой, простите! – Романов прикрыл рот ладонью, испугавшись своей фамильярности.

– Нормально! – улыбнулся Пушкин. – Мы же приблизительно одного возраста, ты даже постарше будешь. Так что, вполне можем, безо всяких обид, перейти на «ты». А что касается – стоит или не стоит, то скажу так: так нечестно.

– Что нечестно?

– Ну, ты знаешь мое будущее, а я даже о твоем настоящем не имею ни малейшего представления.

– Ну, хорошо! Кое-что могу рассказать.

Пушкин удобно развалился в кресле и приготовился слушать. Романов минуту думал, что же он может раскрыть поэту о его будущем.

– Только позволь мне, Саша, все-таки полностью не раскрывать всю правду, а говорить с некоей загадкою?

Пушкин недовольно поморщился, но все же согласился.

– Ладно! Загадки я люблю.

– Ну, скажем, через пару-тройку лет, ты сначала будешь, как ты сам об этом выразишься: «Я влюблен, я очарован, в общем, я огончарован!»

– Это о ком?

– Ну, ты же мне разрешил говорить загадками. Больше я тебе здесь ничего не раскрою. Добавлю лишь, что ты женишься и у тебя будет четверо детей: Сашка, Машка, Гришка, Наташка.

– Шарман! – захлопал в ладони Пушкин. – Еще хочу!

– Нет, Александр Сергеевич! Нужно дело делать! Я для этого и прибыл на двести лет назад. Иначе мы упустим время.

– Согласен! – вздохнул Пушкин. – Завтра же с утра едешь в Питер. Сейчас я сделаю тебе подорожный билет, без которого тебя в столицу на заставе не пустят. Да и на почтовой станции тебе никто лошадей не поменяет. На ночь остановишься в Луге. И письмо напишу друзьям. Подумаю, кому. А, знаю! Конечно же, Кондрату Рылееву!

Они проговорили еще несколько часов. Наконец, Пушкин устало потянулся, зевнул, прикрыв рот ладонью.

– Вот что, друг мой, Романов! Надобно нам поспать хотя бы пару часов перед дорогой.

– Это верно! Отдохнуть не мешает. Куда прикажете, барин, следовать? – улыбнулся Михаил.

– В спальню родителей. Там уже и Василий твой отдыхает. Сейчас кликну слугу или няню.

– Зачем! Раздеться я и сам могу. Ты только покажи, куда идти.

– Да вот, прямо напротив кабинета.

Проводив Романова, Пушкин, однако, задержался в кабинете. Решил написать письмо Рылееву, чтобы принял, выслушал и послушал Михаила Романова. Затем сел выписывать подорожный билет, причем, задним числом и слегка измененным почерком на имя крепостного Прасковьи Александровны Осиповой, тетушки Пушкина:

«Билет. Сей дан села Тригорского человеку…»

Он мотнул головой и тут же передумал: решил и себя вписать в подорожную. Не мог он оставаться в стороне, когда в столице разворачивается такое действие. Пушкин разорвал лист, бросил его на пол, достал другой и снова начал писать, замаскировав себя под одного из тригорских крепостных Алексея Хохлова, правда, прибавив себе года три, Романова же выдал за михайловского садовника Архипа Курочкина:

«Билет. Сей дан села Тригорского людям: Алексею Хохлову росту 2 арш. 4 вер., волосы тёмнорусые, глаза голубые, бороду бреет, лет 29, да Архипу Курочкину росту 2 арш. 9 в., волосы светлорусые, брови густые, глаза… – Пушкин задумался, вспоминая, какого цвета глаза его и Романова, вспомнил, продолжил писать, – серые, бороду бреет, лет 32, в удостоверение, что они точно посланы от меня в С. Петербург по собственным моим надобностям и потому прошу Господ командующих на заставах чинить им свободный пропуск.

Сего 1825 года, Декабря 12 дня,

село Тригорское, что в Опочецком уезде.

Статская советница

Прасковья Осипова».

Пушкин приложил свою печать, подделал тетушкину подпись, еще раз перечитал написанное.

– Ничего, тетушка не обидится, а коли и узнает – не рассердится, поймет.

Одно дело сделано. Осталось написать письмо Рылееву, да и отдыхать.

«Милый мой Рылеев!

Прошу внимательно отнестись к словам подателя сего письма. Это человек весьма начитанный и посвященный во все тайны Союза спасения и Союза благоденствия. Он тебе сам все расскажет. Только прошу тебя снова и снова, будь внимателен к его словам и сделайте так, как он скажет. И не воспринимайте его, ты и остальные, умалишенным. Если получится, то у нас появляется шанс избавить Россию от самодержавия.

Прощай, мой милый, что ты пишешь?»

Однако, утром, проснувшись и позавтракав, Романов не согласился с тем, чтобы Пушкин отправился вместе с ним в Петербург:

– Пойми, Саша, я не могу на сто процентов гарантировать успех своей миссии. А ежели так, то не могу подвергать тебя, светило русской литературы, риску. Слишком жесток Николай, чтобы надеяться на его благосклонность. Коли уж он не пожалел князей с графьями, не думаю, что он пожалеет тебя. Ты же сам в одном из вариантов своей эпиграммы напишешь о нем: «С ног до головы – детина, с головы до ног – скотина». А вот если наше мероприятие увенчается успехом, буду рад встретиться с тобой в освобожденной от самодержавия столице.

Пушкин нервно вышагивал по кабинету, сломал несколько гусиных перьев, лежавших в беспорядке на его конторке. Но, в конечном итоге, согласился, однако спросил:

– Сына с собой возьмешь?

– Разумеется! Куда же я без него.

– Я дам вам на дорогу четыреста рублей, этого должно хватить. Кибитку также дам свою. Коней почаще меняйте, решительней требуй. И не поддавайся на всякие уловки смотрителя. Меня однажды станционный смотритель облапошил – двести рублей почти переплатил. На ночлег остановитесь в Луге, это почти на середине пути.

Своя кибитка позволяла ускорить поездку – дабы не перекладывать всякий раз скарб из одного места в другое. А вот лошадей лучше использовать казенных, почтовых, дабы не загонять своих. Вот за лошадей и взымались прогонные деньги – за каждую лошадь и версту. Пробег лошадью одной версты стоил в зависимости от тракта от восьми до десяти копеек.

8

Почти двое суток на перекладных добирался Романов до столицы. То ли дело цивилизация – сел на самолет, часа полтора – и ты из Москвы в Петербурге. Да и на поезде, на «Сапсане» немногим дольше. И это шестьсот верст. А в девятнадцатом веке четыреста верст не всегда и в двое суток преодолеешь.

Русские дороги! Одна из бед России по меткому выражению одного из острословов пера. И, кажется, от нее никогда не избавиться. Из-за плохих дорог часто ломались экипажи, особенно заграничные, выписанные, не рассчитанные на большие расстояния и плохие дороги. Даже летом путешествовать оказывалось нелегко, не говоря уже о весенней и осенней распутице.

Спасает лишь то, что Россия – страна северная. И когда наступала зима, а дороги покрывало крепким снежным настом, укрывавшим собою все выбоины и колдобины, все неровности и шероховатости, тогда-то и наступала настоящая вольница для возниц, настоящее приволье для путешествующих. Вот именно езда по зимникам и дала возможность Гоголю, устами одного из своих героев, восхищенно воскликнуть: «И какой же русский не любит быстрой езды!» На тройке, с колокольчиками! А порою и под томную песню ямщика. Одно удовольствие! Да и для тела полезно – быстрая езда придавала энергию и отвагу для организма. Звон колокольчиков на больших дорогах помогал не сбиться с пути, предупреждал, когда надо было разминуться со встречной почтой.

Впрочем, несмотря на состояние дорог, ездили относительно быстро благодаря необыкновенному искусству ямщиков. Скорость передвижения на дорогах России поражала и пугала иностранцев. Существовали правила, по скольку верст в час ямщики могли возить «обыкновенных проезжающих». Так, в осеннее время полагалось везти восемь верст в час, в летнее – десять, а в зимнее, по санному пути – двенадцать. Обычная скорость при гоньбе па почтовых днем и ночью составляла около ста верст в сутки. Но, договариваясь с ямщиками, путешественники проезжали по зимней дороге в сутки и по двести верст.

На всех трактах для перемены лошадей и отдыха были устроены почтовые станции. Каждая из них имела определенное количество лошадей и экипажей в зависимости от разряда, к какому она принадлежала. Станции первого разряда строились в губернских городах, второго – в уездных. Небольшие населенные пункты имели станции третьего и четвертого разрядов с небольшим количеством лошадей.

С конца XVIII века все почтовые станции в России строились по типовым проектам и в Центральной России располагались примерно на расстоянии от 18 до 25 верст. Любую почтовую станцию было видно издалека – обязательный белый фасад и неизбежный римский портик с деревянным выбеленным фронтоном и оштукатуренными колоннами. Да и вообще, классическая колонна в прежние века была опознавательным знаком любого общественного здания в России. Это как клеймо на теле раба.

Проехав этот путь и доставив почту или людей до следующей станции, ямщик с лошадьми возвращался обратно. А все главные дороги были размечены верстами. Через каждую версту ставился столб с цифрами. На одной стороне столба обозначались версты пройденные, на другой – оставшийся путь до конечного пункта.

До Пскова по знаменитой Порховской дороге, построенной всего чуть более чем за полвека до описываемых событий вдоль левого берега реки Шелони, наши герои мчались, что называется, быстрее ветра. С билетом проблем не было, шлагбаумы на заставах открывались быстро, станционные смотрители меняли лошадей практически сразу – благо, никаких важных персон, фельдъегерей и срочной почты в ту пору в направлении Петербурга не было. И все это время стоически вел себя десятилетний Василий, периодически то засыпавший, уткнувшись в отцовский бок (выехали-то ведь довольно рано), то выглядывавший в окошко, когда кибитка подпрыгивала на каком-нибудь ухабе, либо ямщик слишком резко завернул лошадей. Мальчик помнил бабушкину присказку: назвался груздем, полезай в кузов. Ведь сам же захотел нырнуть в прошлое вместе с отцом, и нечего жаловаться на усталость или неудобства. В иное время года, конечно, дорога была бы привлекательней, а сейчас, зимой, куда ни кинешь взгляд – снежные заносы, снежные поля, черный, обнаженный лес.

А вот под Псковом, на почтовой станции второго разряда Кресты со стойлами на тридцать шесть лошадей произошла небольшая заминка. Кстати, Кресты – одно из образцовых в коммерческом смысле поселений – там предприимчивый купец немец Шитт построил рядом со станцией двухэтажную гостиницу и имел от нее порядочный доход. В ней он частенько устраивал танцы, и сюда повеселиться ездили даже псковичи из города.

Почтовая станция располагалась на северном въезде в город, а главным фасадом повернута в сторону Киевского тракта. Это было одноэтажное, прямоугольное в плане здание. Со стороны дворового фасада к нему примыкало по оси главного входа меньшее по объему прямоугольное же в плане помещение, соединенное с главным коротким, но хорошо освещенным переходом. Стены здания кирпичные, перекрытие – плоское, кровли четырехскатные. Главный фасад станции имел семь осей. Его оконные проемы имеют стрельчатые завершения, а противоположного, дворового – лучковые. Наличники в виде плоских тяг присутствуют только на окнах главного фасада. Центральная часть главного фасада подчеркнута ризалитом со ступенчатым парапетом над ним. Центральный проем главного фасада ведет в большой зал, вытянутый по всей длине фасада. Тремя дверными проемами главный зал сообщается с двумя другими основного здания, связанными между собой. Из перехода в малый объем с единственным помещением находился выход во двор. Слева от станционного дома располагались кухня, ретирада для ямщиков, комната станционному смотрителю; справа – погреб, амбар, навес для экипажей. Замыкала двор длинная конюшня. Посреди двора был устроен колодец.

Внутри же дома потолок и стены были расписаны в итальянском стиле, мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями были довольно опрятны. Везде расставлены большие диваны, могущие заменить кровати, которыми, впрочем, лучше не пользоваться из-за нашествия клопов. Почтовые станции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протяжении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет правительства.

Когда Романовы, расплатившись с ямщиком (обязательные шесть копеек на водку), вошли в здание почтовой станции, неожиданно стали свидетелями необычной картины. Некий молодой офицер в чине поручика на повышенных тонах разговаривал с немолодым, лысоватым с седым загривком и такими же седыми, но пышными усами, невысокого роста сухощавым мужчиной в зеленом кафтане.

– Ведь ты врешь, каналья, что у тебя нет лошадей. Сам видел – конюшня полна.

– Простите, ваше благородие, но мне приказано беречь лошадей для казенных нужд, – негромко и даже как будто виновато отговаривался станционный смотритель. – А у вас даже и денег нету, чтобы оплатить подорожную.

– Я же тебе сказал, каналья, как только прибуду к месту службы, тотчас же пришлю к тебе оплату сполна.

– Мне запрещено его превосходительством выдавать казенных лошадей в долг.

Поручик уже был явно на взводе, упрямство смотрителя его подбешивало. К тому же, он был не совсем трезв. Он не выдержал: сначала дал ему одну пощечину, затем еще и еще, пока, наконец, в зал не вошел еще один офицер, штабс-капитан и не схватил поручика подмышки.

– Мишель, успокойся. Поди в гостиницу.

Он его вытолкал на улицу, а сам тут же подошел к стоявшему с красным лицом и дрожавшему всем телом смотрителю.

– Ты прости его, братец! Проигрался он в карты вчистую, вот и нервничает.

– Я подам жалобу на поручика его превосходительству и потребую взыскать с него за бесчестие мое.

– Да брось ты это дело, голубчик, не давай ему огласки.

– Помилуйте, ваше благородие, – возразил смотритель, – одна пощечина, конечно, в счет не идет, а несколько пощечин в сложности чего-нибудь да стоят.

Романовы молча с удивлением наблюдали за всей этой картиной. Особенно удивительно это все было Васе. Он периодически с расширенными зрачками смотрел то на смотрителя с офицерами, то на отца.

Тем временем штабс-капитан достал из кармана несколько купюр и протянул их станционному смотрителю.

– Вот, возьми, братец! Здесь двадцать пять рублей ассигнациями. Надеюсь, этого хватит, чтобы загладить сию неприятность.

Смотритель брать деньги решился не сразу, опасаясь свидетелей, коими в данном случае оказались отец и сын Романовы. Но штабс-капитану надоело ждать, он сунул деньги в руки смотрителю и тут же направился к выходу.

В свете подобной неприятности, случившейся со станционным смотрителем, уместно привести выдержки из инструкции от 30 сентября 1825 года, оберегавшие фельдъегерей, ямщиков и смотрителей от обид и произвола: «Путешествующим строго запрещается чинить смотрителю притеснения и оскорбления или почтарям побои; за все такие поступки взыскано будет по 100 рублей в пользу почтовой экономической суммы». Там же был и пункт по охране труда почтовых служащих: «Чтобы смотрителю лучше дышалось, во всех почтовых домах устроить в окошках форточки для впущения воздуха».

Краска начала постепенно сходить с лица служивого, дрожь в теле также унялась. И он с явным неудовольствием посмотрел на Михаила.

– Чего изволите?

– Нам бы лошадей поменять, господин смотритель.

– Нету у меня лишних лошадей.

– Ну как же! Вы же сами господину поручику говорили, что есть лошади, просто вы в долг не хотели отпускать.

Смотритель что-то невнятно пробормотал себе под нос, убирая деньги в небольшую шкатулку, что находилась в ящике конторки, стоявшей близ печки. Он был явно в расстроенных чувствах. Еще бы: получить за раз столько пощечин, к тому же, незаслуженных. А это мужичье еще и свидетелями оказались! Михаил боялся, что смотритель теперь, из вредности, будет тормозить с заменой лошадей, и уже думал, как бы его заставить этого не делать. А впрочем, о чем думать? Всем ведь известно, какой на Руси самый любимый способ ускорять любое дело: взятка. Ну, или мягче – ускоритель действия.

У станционного смотрителя было много обязанностей. Он всегда должен был носить форменную одежду – зеленый кафтан, отвечал за чистоту станции, опрятность лошадей и повозок, должен был следить, чтобы на территории станции никто не шумел и не кричал. А главное, был обязан «все правильные требования всякого проезжающего немедленно исполнять с кротостью и учтивостью, не позволяя себе ни малейшей грубости».

– Предъявите подорожную! – довольно грубо произнес станционный смотритель.

Романов расстегнул зипун и полез в карман за подорожным билетом, написанным рукою самого Пушкина. Подавая документ смотрителю, Михаил одновременно достал и, ничего не говоря, положил на конторку 80 копеек. Смотритель оценил такую щедрость, тут же внес подорожную в свою книгу и крикнул одного из ямщиков: