Иногда хочется плюнуть на всё, бросить начатое дело, а иногда ударить, пнуть или даже убить кого-нибудь (громко сказано!), спустить пар, одним словом. Хочется, да и только: нет возможности, а точней сказать – не позволяет совесть, что ли.

Я – грузчик. Подал, поднес, убрал, сложил, разобрал, послал, еще раз послал, подал, поднес, убрал, сложил, разобрал. Скучная, монотонная работа. Старший – козел! – главный над нами, бугор, любит поиздеваться. Говорит, не так делаете, наоборот: разобрал, сложил, убрал, поднес, подал. Я его послал однажды. Он – меня.

И все повторяется. Никакого творчества!

Меня зовут Андрей. Андрей Колупаев. Фамилия уже обязывает вкалывать, так сказать. Я и колупаю. Жаль, зарплата маленькая, всего-то ничего, хватает, правда, чтобы выпить пива после работы, купить сигарет, взять пожрать еды, чтобы не сдохнуть (люблю свиные вареные уши с чесноком и черным перцем), да заплатить за квартиру. Опять – скука. И это в тридцать лет, когда надобно обзавестись семьёй, детьми, а не снимать дешёвых сторублевых минетчец-проституток на трассе Ростов – Баку, рядом с работой, засаживать в беззубый рот елду и думать о королеве красоты с внеземной внешностью, берущей в рот у самого принца Галактики, которого, мол, уговорили кое-как дать за щеку прекрасной молодой деве. И я даю, потому что хочу дать, у меня потребность, так как озабочен.

Домой возвращаюсь усталый. Какие там проститутки! Доползти бы, включить ящик, посмотреть тупой сериал и новости, где правительство, говорят, делает всё для своего народа – не врали бы… Говорят, если президент сказал так – это правильное решение. А мне-то что от этого?!! Слова президента может и правильные, но я остаюсь со своим разбитым корытом.

Ночью сплю плохо. Некрепкий сон какой-то. И сны дурацкие.

Новый день – на работе опять напряг. Как всё надоело! Терпишь, терпишь…

И вот однажды началось.

Этого человека никто не замечал. Как можно обратить внимание на бомжа, пьяненького, сидящего во дворе пятиэтажки на лавочке под тенью каштана, грязного и, наверное, источающего дурной запах?

Он каждый день после шести вечера пребывал на одном и том же месте, когда я возвращался с работы. Как обычно он спал. Или делал вид, что спит.

Первое время он был для меня пустым местом. Сидит себе человек, отдыхает. Но вскоре заметил, что незнакомец всегда находится в одной и той же позе, облокотившись спиной о дерево, опустив голову на грудь. Вроде спит. А может, умер?.. Не может быть! Менты увезли бы в труповозке.

Прошла неделя. Мне стало интересно. Я подошел к нему.

– Привет, мужик, – сказал я, но руки не подал, побрезговал.

– Привет, – ответил он. – Что надо?

Действительно, что мне от него надо, зачем я к нему подходил? Я растерялся. И, не придумав ничего лучшего, спросил:

– Есть хочешь?

– А тебя это волнует? – произнес он с некой наглостью в голосе, но это была защита на беспокойство, которое я причинил ему своим присутствием.

Я честно ему ответил:

– Нет.

– Тогда – в чем дело, Андрей? Колупаев твое фамилия, если не ошибаюсь. Смешное оно, честно.

Человек не поднял на меня глаза, не взглянул в мою сторону. Он продолжал дремать, оставаясь в прежней позе, как будто его приморозило. Но лицо рассмотреть было можно слегка, строя некие догадки. Оно, казалось, чьё-то напоминало. На вид ему было лет сорок. Щетина. Глубокие морщины на лбу. Щёки впалые. Веки опухшие. На подбородке ямочка – признак женоненавистника. Руки он сложил на груди.

Дурного запаха я не почувствовал. Вид бомжа ему придавала грязная, но дорогая одежда. Я заметил это не сразу. Спортивный костюм с лэйбой «рибок», как у нашего шефа, висел на нем колом.

Мое имя ему известно – ясное дело: соседи проболтались.

– Неси водку, Андрюха, которая лежит у тебя в морозилке дня два, и закусь неси. Люблю ледяную водочку! И ещё бананы неси. Ты вчера покупал и не доел, – он привстал и поднял голову. Я отступил на шаг назад: на меня смотрел я сам, никто иной – я, точно. Только постаревший. – Ты за мной следил?

– Нет. И не думал. Делать мне больше нечего. Я – знал.

– Тебя зовут, – я понизил голос, – Андрей, как и меня?

– Угадал. Вижу, ты разницы не видишь между собой и мной. И это так. Неси водку, хватит на меня пялиться, как баран на новые ворота.

– Может, пойдем ко мне домой? – предложил я.

– К тебе не пойду. Ты сам этого не хочешь. И не стоит говорить, что это не так. Я не только вижу, но и знаю.

Дома я достал водку из морозилки, положил бананы в пакет. Недавно я видел сон, похожий на сегодняшний вечер. По телу пробежала дрожь.

Закуску разложили прямо на лавочке. Тёзка открыл водку, разлил по пластиковым стаканам. Точно по пятьдесят.

– Не запиваешь?

– Нет.

– В этом наше отличие.

Мы выпили по первой. За знакомство.

Вторую налили быстро. Следом пошла третья. По-нашему: чтобы муха не успела нагадить.

– Ты испугался, Андрюха, – усмехнулся тезка.

– Мне стало жалко тебя.

– Не ври. Жалко у пчёлки! Тебе стало жалко самого себя, понимаешь? Когда-нибудь ты подал милостыню хоть одному нищему? Жадность – порок, – добавил он тривиальную фразу и очистил банан.

Я замотал головой.

– Скоро поймешь.

– Каким образом?

– Ты ненавидишь работу, которая угнетает физически и морально. Ты ненавидишь менеджеров или других управленцев, которые, без всякого сомнения, тоже ненавидят свой труд, и именно поэтому становятся собаками по отношению к подчинённому персоналу. Любая работа противна, если она не в радость, а куда деваться, правильно? Быть зависимым от работодателя, от своего хозяина, испытывать страх потерять работу, сказав лишнее слово, – вот пример современного рабства. Так вот, скоро будут ненавидеть тебя.

– Ты смеёшься! Этого не может быть!

– Я знаю, что заронил искру надежды… В тотализатор играешь?

– Зачем спрашиваешь, если обо мне знаешь всё, как я вижу. И в душу лезешь.

– Да, дружище.

Последние шесть месяцев я играл в букмекерской конторе. Ставил на футбол в тотализаторе. Так, немного. Для интереса. Иногда везло: выигрывал около сотни рублей. Один раз поднял с тридцатки две штуки. Пропил. Особой надежды на джек-пот не питал, но астрономические суммы приводили в некий трепет, если я представлял, что стал счастливым обладателем заветной для многих суммы.

– Сколько там джек-пот на сегодняшний день? – подмигнул тезка-бомж.

– Двадцать миллионов, кажется. Или около этого.

– Они будут твои.

– Не шути, – не верил я.

– И не думаю. Увидишь. Кстати, получишь бабло – часть вложи в контору своего хозяина. Поимеешь ещё в два раза больше. Он сам тебе предложит, когда узнает. Не отказывай ему. Договорились? – он протянул руку.

Я согласился с ним. И, чтобы он поскорей от меня отстал, налил ему очередную рюмку.

Он выпил. Довольный, что убедил меня, стал прощаться.

Остатки водки бомж забрал с собой. Больше я его не видел.

Через неделю предсказание сбылось. Я стал миллионером. Ещё через месяц я был совладельцем торговой фирмы, где работал грузчиком.

Старые знакомые и сослуживцы по работе не любят меня. Новые – тоже. Но и я не питаю ни к кому особой любви.

Куча денег, бляди, жопализы, враги, новые знакомые, представители местной власти и старые друзья – всё смешалось! Я маленький король! Это льстит мне. Каждый хочет лизнуть мой анус…

Кое-кто меня спрашивает, почему ты не женишься? Не хочу, отвечаю. Все заводят жен, которые позже оказываются если не суками, то – похотливыми тварями. И я завел кота. Он пьет молоко, я – пиво. Никто никому не мешает.

И сон стал спокойным, если ложусь трезвым.

Лишь иногда я вижу себя во сне бомжем, который разговаривает с кем-то, похожим на меня самого, уговаривая того поступить так, а не иначе…

И этот сон, как навязчивая муха, повторяется раз за разом.

– Так не бывает, – говорю своему коту рано утром, когда кладу в его миску «вискас». И страх закрадывается под левую лопатку. Будущее неизбежно.

Психосома

Мне сложно сказать, что таилось в его душе, потому что, можно смело утверждать, таких людей я не встречал, ни до службы в армии, ни после. В его безразличном взгляде, всегда печальном, как казалось, в судорожной, испытывающей манере говорить, глотая некоторые слова и брызгая слюной, как будто этому человеку было не двадцать лет, а глубоко за шестьдесят, у которого осталось три-четыре зуба во рту, оглядках в пустоту, во внезапных жестикуляциях рук, часто не к месту, отражалось нечто большее, чем обычное одиночество и никчемность. В его внешности не присутствовало ничего особенного, плотный паренёк, даже неуклюжий, похожий на поваренка Пончика из советского кукольного мультфильма про Незнайку. Девушки таких парней обычно не замечают, если не догадываются, конечно, что у них есть деньги – много денег. Однажды он мне признался, когда мы заступили в караул, что девственник, женщины у него не было, в армию он ушёл, говоря его собственными словами, не понюхав пиз***ы. Я усмехнулся, но ничего не ответил, ведь мой сексуальный опыт на тот момент отличался не намного: одна проститутка и быстрый секс на дискотеке с какой-то доступной незнакомкой. Он обиделся, видимо, пожалел, что признался, боялся, что я растреплю сослуживцам о его проблеме. Но ничего этого не произошло. Я не был треплом.

К общению с ним я не стремился, в друзья не набивался. Он тоже. Мы вместе переносили стойко все трудности, которые возможны в армии, в том числе и дедовщину. Причём его били чаще, чем меня. Связано это, по-видимому, было с его внешностью и строптивостью. И чем больше я общался с этим человеком, тем с большей вероятностью мог утверждать самому себе, что найти общий язык с ним невозможно. Он почти ничего не читал, плохо разбирался в географии, считал, что Америка одна – и это государство США, а не материк (про Южную Америку я у него не спрашивал); не знал, кто такой Булгаков, ничего не слыхал о Николе Тесла, а Сергей Капица для него был рядовым ведущим программы «Очевидное – невероятное», то есть он не интересовался никакой наукой, даже на уровне «мне это интересно знать». Каким-либо видом спорта на гражданке не занимался – на утренних пробежках всегда приходил последним, подтягивался кое-как, всего два раза. Был пуглив, боялся темноты (влияние видеосалонов), но зато очень любил поесть (часто воровал на кухне хлеб), поспать (на посту всегда спал в обнимку с автоматом, и днём, и ночью), а сон – вакцина от депрессии (срочная служба в армии – для меня самого была сплошной депрессией, но на посту я не спал никогда). А ещё мечтал, когда вернётся домой, о машине марки БМВ. Но он не собирался её покупать за свои заработанные деньги, надеялся, что мать и отец подарят машину, потому что отец отправил его служить (мог отмазать), чтобы сына набрался ума и жизненного опыта. Придёшь домой, сказал отец, тебя будет ждать сюрприз. По моему мнению, именно это обещание заставило его смириться с участью. Он рассказывал об этом, благоухая гордостью за отца, который имеет крупный бизнес в Новосибирске, с бандитами на «ты», у которого всё схвачено в городе, а ещё он очень уважаемый человек, не понимая, что отец, может быть, сделает ему совсем другой сюрприз, не обязательно автомобиль марки БМВ. Или вообще забудет, что что-то обещал сыне, ибо свою кровинку-трутня он отправил служить не для того, чтобы после делать дорогие подарки. Скорей всего так оно и было. В его отца я верил. Верил, что он хороший человек, умный, настоящий, поэтому и отправил сынка служить в армию. Одним словом, мне казалось, мой товарищ наивный и не очень далёкий человек, или страдает неким слабоумием, а слабоумие, как какое-то физическое уродство, может напугать не меньше, наверное. Итак, звали бравого солдата Рома. Фамилия Ивашкевич. Я думаю, он был поляк. На гражданке у него было всё, кроме секса, а это значит – ничего. Жизнь почти удалась благодаря всемогущему отцу. А в это время подходил к концу 1993 год. В Москве закончились известные события, когда из танков стреляли по Белому Дому.

Но мы об этом ничего не знали: в роте не было телевизора, а газеты и журналы нам не полагались; часто какую-либо важную информацию я узнавал из писем от матери. Последние восемь лет, как пришёл к власти Горбачёв, а после сменил Ельцин (уже тогда я кое о чём догадывался, но до конца не понимал), можно определить как вязким, мутным, недосказанным, неопределённым, двусмысленным, мучительным и злобным периодом (ничего не изменилось и сегодня, когда нарисовался Путин). Я не верил в бога, и уж ни капли – в чёрта или дьявола, духов, привидения и прочую дребедень. Тишина, бывает такое, может дышать покоем и страхом: ракетный объект, охраняемый нами, наполнялся странной тишиной, окружённый лесом, а страх брался из будущего, потому что это будущее для меня было туманным. Лишь Рома боялся шорохов, темноты да некоторых «дедушек» – его будущее, благодаря всемогущему папе, не вселяло беспокойства, оно было для него светлым. Как говорится, дураки – не мамонты, сами не вымрут.

В подтверждение слов этой пословицы стоит отметить, что дальнейшее повествование будет иметь какой-то мистический оттенок (может, более вероятно, для меня, а не читателя), найти ответ произошедшему событию трудно, невозможно. А ещё добавлю, что случай не вызвал у меня жалости, скорби, печали или чего-то там ещё. Я, Игорь Белых, остался чёрствым и безразличным. Не могу объяснить, почему во мне не отозвалось чувство сострадания, ибо Рома Ивашкевич не сделал мне ничего плохого. А я остался глух к этому событию и до сих пор во мне пустота. Чужой стыд – стыднее, чужая боль – больнее, если ты человек. Видимо, я отродье какое-то, сухарь, во мне сидит зло. В оправдание самого себя, наверное, я и вспоминаю этот случай, вспоминаю человека, которого давно нет в живых, который не успел отметиться в жизни ничем хорошим, да и ничем плохим не отметился в том числе.

Зима в Приморском крае приходит внезапно. Вроде мороз не сильный, чуть меньше нуля, но из-за сильного ветра и влажности холод усиливается многократно. Не спасает ни тулуп, ни ватные штаны; кажется, что ты высадился где-то один на Южном Полюсе и тебе предстоит выжить в суровых условиях, укрытия нет. Холод пробирается в каждую клеточку организма, замораживает её; ветер отыскивает возможность проникнуть за шиворот, почувствовать каково это жить вблизи Тихого океана. Город Находка, недалеко от которого мы служили, – это край света, и когда смотришь на океан, кажется, что за горизонтом не может быть другой жизни, она заканчивается здесь. Те люди, которые проживают в крае (жизнью это назвать сложно), настоящие герои, потому что именно зимой на Японском море заканчивается цивилизация, начинается социальный ад. Так было в девяностые годы, ничего не изменилось, наверно, и сейчас (в Приморском крае я не был, наверно, уже лет десять).

Нести караульную службу в такую погоду – настоящее испытание. Тем более, когда в карауле почти все «дедушки», в том числе начальник караула и разводящий, и всего два-три «карася» из последнего призыва. То есть, можно сказать, стоять на посту придётся вечно, не меняясь, чуть ли не сутки. Так оно и происходило. Поэтому молодые бойцы старались любым способом, честным и не очень честным, избежать наряда в караул.

То, что происходило с Ромой Ивашкевичем, поначалу казалось фикцией, симуляцией, качественной ложью. Кто стал свидетелем этих событий, были уверены – Рома косит, решил заболеть и попасть если не в госпиталь, то хотя бы в санчасть. Так считал и я. Но я ошибался. Осознание пришло намного позже. Даже не на момент гибели Ивашкевича. И не на следующий день. А когда я был на гражданке, работал продавцом-консультантом и у нас трагически погиб грузчик, недавно вернувшийся со службы из Чечни. За два года он не получил ни одного ранения, ни одной царапины, хотя многократно участвовал в боевых действиях, а вернувшись домой, глупо расстался с жизнью. Что произошло? Он задохнулся: забыл открыть дымоход – в доме, который он и его девушка снимали, было печное отопление. Была ли у него возможность остаться живым? Была.

И не потому, что он мог быть внимательным, открыть задвижку дымохода, а потому – что у него был выбор: в тот день, перед уходом домой, он сказал мне, а точней спросил, мол, мне идти домой сразу или пойти, встретить свою девушку с работы? Я ответил, решай сам. Вот он и решил так, как решил: пошёл домой, разжёг печку, включил музыку, лёг на кровать и уснул…

А что же Рома Ивашкевич?.. У него тоже был выбор, но от него ничего не зависело. Что же произошло? Ну, пожалуй, надо начать с того, что некоторые наши караси-сослуживцы (рота охраны, в которой пришлось служить, относилась к ВМФ, поэтому звания мы имели солдатские, а клички флотские) быстро становились «своими» среди дедушек, потому что в роте царило землячество. Командир роты был чечен, а все чеченцы, попадавшие в роту, почти сразу перевоплощались в «дедов», минуя положение «дрыща», «карася» и «годка».

Так произошло и с Карой. У него была фамилия Караибрагимов. А командир роты носил фамилию Джабраилов. Или Жаба. Про него можно сказать так: он умел вложить в свой взгляд всю свою проницательность; и конечно, знал, именно русские приклеили ему не самую приятную кличку. Однажды на построении он заявил, что если услышит слово Жаба, то убьет любого, кто скажет это слово, а ему ничего не будет. Конечно, капитан Джабраилов нас пугал, но его уважали и боялись одновременно. Он был по-своему справедлив, требователен, мог трезво рассуждать на те или иные темы, ненавидел Ельцина и Горбачёва, но в отношении земляков – всегда был излишне мягок, им позволялось и прощалось всё, а в вопросе получения сержантского звания – не было никаких проблем вообще. Он не смотрел на личные качества солдата, не замечал изъянов в его характере, если солдат был чечен по национальности. Именно так туповатый и наглый Караибрагимов получил месяца через три, как призвался, звание сержанта и вскоре стал заступать в караул разводящим.

Теперь коротко о солдате, который стрелял. Звали его Ваня. Фамилия Иванов. Родом он был из Москвы. А москвичей в армии не любили. Их к нам в роту пришло человек десять. Служить они не хотели и всем своим поведением и видом это показывали. Кроме Вани. А потом началось: один из москвичей вены себе перерезал, другой стал косить под дурака. Джабраилову эта гвардия не нравилась. Нам, провинциалам, тоже. Было дело, командир роты специально издевался над москвичами: на построении перед сном заставлял всех произносить один и тот же слоган – вначале сам, а потом мы – москвичи тоже – дружным хором повторяли за ним: «Прилетели к нам грачи – пидарасы-москвичи!». Вскоре почти все, кто призывался в армию на срочную службу из Москвы, покинули роту, их распределили по другим воинским частям, остался Ваня и кто-то ещё, кто пострадает в тот трагический день, но останется жив.

За несколько дней до трагических событий в роте не происходило ничего такого, что могло предвещать беду: кто-то заступал в караул, кто-то шёл работать на камбуз, кому-то приходилось быть дневальным, кого-то «дедушки» ночью поднимали, заставляли отжиматься, пробивали «оленя» или «фанеру»; в штатном порядке проходили утренние и вечерние поверки. Но однажды именно на вечерней поверке после 21:00 Ивашкевич потерял сознание и упал в строю. Поверка проходила в помещении, на улице был ураганный ветер и мороз, в кубрике тоже было не жарко, батареи еле-еле грели, ветер выдувал всякое тепло из помещения через многочисленные щели в окнах. Поверку проводил Джабраилов. Когда Ивашкевич громко повалился на пол, не все сразу поняли, что произошло. Но кто был рядом, стали приводить его в чувства. Джабраилов лично перенёс его на койку, несколько раз ударил не очень сильно по щекам, но Рома не реагировал. Кто-то сказал, что боец косит, завтра ему заступать в караул. В часть был отправлен гонец (дозвониться не смогли) за фельдшером из санчасти.

Он пришёл не раньше, чем через час. Всё это время Ивашкевич лежал на койке без чувств.

Я ещё тогда засомневался, что невозможно так качественно симулировать: веки у него не дрожали, а когда Джабраилов ударил его по щекам, то было видно, что Рома не чувствует боли, он, как бесчувственная кукла, лежал на койке и не реагировал ни на какие внешние воздействия.

Фельдшер, старший лейтенант, отогнал от койки всех любопытствующих. Перед этим спросил, бил ли кто солдата? Тишина. Даже если били, никто бы не признался. Последние несколько дней, я знал, Ивашкевича никто не трогал. Он выполнял худо-бедно те или иные поручения, но бить его никто не бил. Потому что он ждал большую посылку из дома, а это значит, старослужащие должны были поделить между собой сигареты, сладости и мыльно-бритвенные принадлежности. Может быть, Роме достались бы какие-нибудь «крохи». Молодых солдат, ждавших от родителей посылки, «дедушки» даже временно защищали от нападок годков, понимая, что молодого бойца нужно расположить к себе, чтобы потом воспользоваться содержимым посылки из дома. Времена были тяжёлые, офицеры, вскрывавшие посылки для проверки на содержание в них запрещённых предметов, тоже ничем не брезговали, забирали домашнее варенье, консервы и прочие продукты. Голод – не тётка. А в армии в те времена голодали. Можно вспомнить дистрофиков с острова Русский, в 1992 году впервые общественный канал рассказал о нескольких смертях на острове от голода.

Вынув из сумки нашатырный спирт, фельдшер смочил вату, поднёс к носу Ивашкевича – никакой реакции! В действиях фельдшера усматривалась какая-то нелогичность. Я думал, он вначале пощупает пульс, приоткроет веки, а после поднесёт нашатырный спирт. Старший лейтенант всё делал наоборот, а после приступил, как мне показалось, совсем к не медицинским действиям – он вкалывал Роме иголки в пятки, но никакой ответной реакции не происходило. Казалось, Рома умер. Но он дышал, было видно, как медленно вздымается его грудь. Я подумал, что фельдшер пьян. И не просто слегка выпивший, а пьян в стельку. А Рома – косарь-герой.

Джабраилов отогнал лейтенанта прочь. Сказал, что сам лично отвезёт Ивашкевича в госпиталь. Подозвал Буша, нашего водилу, меня и ещё одного бойца, сказал:

– Вы сопровождаете, едете в кузове вместе с Ивашкевичем. Не забудьте про носилки! Они у нас есть?

Кто-то ответил:

– В баталерке.

– Остальным – отбой! Спать!

Месяц назад я выписался из госпиталя. У меня была флегмона голени – «дедушка», узбек, мать его, отбил ногу. На операционный стол я попал к хирургу-самодуру. Перед операцией он спросил:

– Сам себе нанёс увечья?

Я ответил, нет.

– А кто тогда?

Сказать означало – сдать. Я молчал.

– Значит сам… – сделал он вывод и ударил меня по щеке. И это было очень больно. Я не ожидал от врача ничего подобного. Но это произошло, и я не мог представить, что будет дальше, ведь такой врач мог бы отказать в операции, а моя голень на тот момент была толще в два раза ляжки, очень болела!

Пришла на помощь медсестра, когда врач отвлёкся от меня, она сказала:

– Скажи, что сам наколол ногу вязальной спицей. Тогда он начнёт операцию. Иначе – никак. Тебе ничего не будет за эти слова, не беспокойся.

Я так и поступил. Врач проворчал, мол, это поколение – никто из них не хочет служить, каждый пытается уклониться от службы, некому Родину защищать, патриоты херовы!..

Медсестра вколола заморозку, и я не чувствовал никакой боли, лишь один раз взглянул, как сбегает гной в подставленное ведро…

Так вот, когда мы приехали в госпиталь поздней ночью (ГАЗ-66 полз по сопкам более 30 километров, мы ехали, наверное, час-полтора, Рома всё это время лежал в кузове машины неподвижно, с ним, без преувеличений, что-то произошло, а мы с напарником, молча, на него смотрели – тусклый свет лампочки в кузове тентованной машины позволял разглядеть окаменевшее лицо), то дежурным врачом оказался именно доктор-самодур.

Я непроизвольно сказал, тяжело дыша (носилки с Ивашкевичем были очень тяжёлые, весил Рома, наверно, больше восьмидесяти килограмм; и это он успел похудеть):

– Вот и приехали…

Джабраилов меня не понял. Он мельком глянул в мою сторону и подтвердил мои слова, сказал:

– Ага, приехали.

Носилки оставили в коридоре. Врач спросил, что с ним, Джабраилов ответил, что боец потерял сознание в строю на вечерней поверке. Врач-самодур тут же сделал заключение, как тогда и со мной:

– Косит от службы! Все бойцы одной крови – голубой! В том смысле, что нет желания у них служить, – стал он пояснять, – прибегают к разным хитростям, чтобы их комиссовали, например…

Джабраилов подозрительно взирал на врача.

– Вряд ли…

То, что последовало потом, командира роты, видимо, удивило не меньше, чем меня: врач со всего размаху, что было сил у пятидесятилетнего мужика, отвесил Роме леща, а после схватил за грудки, приподнял с носилок и бросил обратно… Ударил ещё раз по другой щеке, но не так сильно.

И, о чудо! Ивашкевич пришёл в себя! Он открыл глаза, учащёно заморгал, вытер выступившие слёзы. Потёр ушибленную щёку, на которой образовался синяк, верно, удивился, когда увидел врача, Жабу и остальных, кто присутствовал при «экзекуции», спросил:

– Что случилось?

Ответил врач:

– Ничего, пацан… – Он повернулся к нам, твёрдо сказал: – Забирайте обратно. Боец здоров, годен для прохождения дальнейшей службы!

После этого случая Ивашкевича ставили дневальным. Он получил посылку, ему кое-что из неё досталось, в том числе перепало и мне: три сигареты «LM». Рома угостил меня; кстати, патологически жадным он не был, умел делиться, разве что особо делиться было нечем.

Прошло недели две. Ивашкевич попал в караул.

В тот день я, наоборот, вернулся с ракетного объекта. Нам полагалось спать после суток, но мы работали: кто-то шёл на кухню, кого-то назначали помогать Бушу с ремонтом машины… Меня отправили в кочегарку.

Ближе к вечеру, помню, кто-то крикнул:

– Нападение на пост!

Схватив каску, автомат и бронежилет, я погрузился в ГАЗ-66 вместе с остальными бойцами. Доехали до объекта, а дальше бегом по периметру километра два до второго поста, где якобы произошло нападение.

На месте происшествия была отдыхающая смена. Они бегали туда-сюда, были растеряны. Четыре бойца лежали на земле друг за другом, так, как они шли на смену караула. Трое из них были живы. А вот тот, кто лежал первым, ближе к постовой вышке, оказался мёртв: из-под каски стекали мозги… Ивашкевича трудно было узнать…

При смене караула первым всегда идёт разводящий. Но Кара был вторым, пуля, которая оказалась второй, прошла ему чуть выше сердца навылет, зацепила третьего бойца, идущего за ним. А первой пулей был убит в голову Рома. Третья пуля ранила четвёртого бойца, который сменился на первом посту. Повезло тому, кто шёл последним в строю. Он после рассказал, что услышал выстрелы, все упали, упал и я. Стрелял Ваня Иванов. Он тут же спустился с вышки, казался испуганным, подбежал к Ивашкевичу, тот, наверное, уже был мёртв – первой пулей он снёс ему полбашки.

А произошло всё очень банально и просто: Ваня игрался с автоматом, послал патрон в патронник и забыл об этом. Когда караул шёл меняться, Кара пропустил вперёд Ивашкевича, потому что они оба были одного призыва, так же, как Ваня Иванов, тем самым позволив Роме как бы «побыть» чуть разводящим. Приближаясь ко второму посту, Ивашкевич снял автомат с плеча, прицелился в Ваню, имитируя стрельбу. Иванов тоже имитировал стрельбу, но он забыл, что автомат снят с предохранителя, а патрон в патроннике. Палец автоматически нажал курок – короткая очередь… Из дула автомата вылетело всего три пули: трое раненных, один убитый.

Джабраилов удивлялся после, как можно было попасть с девяносто метров тремя пулями в четыре человека?!! Однако, как говорится, палка стреляет тоже один раз в год.

Караибрагимова спасли и комиссовали. У остальных двоих были лёгкие ранения, после госпиталя они вернулись в роту. Тело Романа Ивашкевича в цинковом гробу отправили домой. Груз «200» пришлось сопровождать Джабраилову и ещё двум старослужащим бойцам. Приказ сверху.

По преданию, со слов троюродного дяди, мой прадед по материнской линии после русско-шведской войны взял в жёны шведскую девушку. А прадед по линии отца после русско-турецкой войны привёз с собой чеченскую девушку, женился на ней. Видимо, поэтому у нас в роду были то рыжие родственники, то блондины. Сам я, по всей видимости, большую часть генов отобрал у шведской прабабушки. Я блондин; со слов жены, не уступчив, упрям и злопамятен. Как её отец. Сам себя я, конечно, злопамятным не считал и не считаю, а вот с упрямством поспорить не могу.

После службы в армии я остался в Приморском крае. Познакомился с будущей женой, она была дочерью командира роты (приходила к папе на «работу», где я её и перехватил, будучи дежурным по роте). Но служить в армии меня не прельщало. Я был слишком независим, самонадеян и по-своему ленив.

Когда дочь Джабраилова забеременела, я решил уехать служить во Вьетнам (до увольнения оставалось месяцев пять) – в 90-е годы существовала одна из последних российских военно-морских баз, которую Путин закрыл в 2000 году, придя к власти в качестве президента. Я сдал документы, прошёл медицинскую комиссию, но об этом всё же узнал мой командир. К тому моменту он знал о беременности Лены, знал, кто отец, и мне пришлось написать рапорт, что по семейным обстоятельствам я остаюсь дослуживать в роте охраны, которой командовал будущий тесть.

Он сказал:

– Служить ты не хочешь, вижу, но жениться обязан – не сбежишь. И помни: за Жабу – убью!

Оставалось выдохнуть и снова набрать полную грудь воздуха: вляпался!

Да, мой будущий тесть тоже попал, когда поехал сопровождать гроб. Вспоминать тот случай он не любил, но иногда говорил, что на похоронах не знал, куда себя деть, хотелось провалиться на месте под землю, ведь в смерти бойца был виноват именно я в большей степени, чем Иванов.

Ваня получил пять лет колонии строго режима (находясь под следствием на киче, Джабраилов помогал Иванову, как мог, чаще всего передавая еду и теплую одежду). Дальнейшую судьбу его я не знаю. А вот про Ивашкевича думаю – попади он к другому врачу тогда, его, наверное, положили бы в госпиталь, а это значит, что в тот трагический день он не попал бы в караул. Или, просто, отмажь, дай взятку отец – Рома остался жив.

Как бы ни пахло мистикой, организм Ивашкевича чувствовал приближающуюся беду, сопротивлялся. Отсюда, видимо, случился обморок, потеря сознания. Это была попытка неосознанно избежать смерти, ведь смерть не за горами, а за плечами.