Читать книгу: «Мой Ленинградский горный. Табошар урановый», страница 3

7. Все в колхоз! «Я не извозчик, а водитель кобылы»

Мой экскурс в историю Горного прервал

Теперь уж однокурсник – Богаткин Валентин,

Дружески похлопав по плечу, он мне сказал:

«Собрались все на кафедре, остался ты один».

И до кафедры маркшейдерского дела мы бегом.

Вошли, и за нами Иван Николаевич Ушаков, наш декан.

Все затихли, и говорит студентам новоиспеченным он:

«На целый месяц предстоит в колхоз поездка вам».

И далее с улыбкой продолжил студентам свой он сказ:

«Там уже работают первокурсницы из университета,

На полях турнепса много, и в его уборке ждут помощи от нас.

Девушкам и мы поможем убрать турнепс в колхозе этом,

А Стенин Николай Иванович, доцент, будет куратором у вас».

А назавтра, только протерев глаза, раненько с утра

Увидели: у общежития стоял уже автобус ПАЗ⁴.

Перекусив тем, что осталось от ужина вчера,

Оделись и сели в него, и в колхоз помчал он нас.

Выехав за город и далее вдоль Финского залива

По Приморскому шоссе до Сестрорецка, а за ним направо,

Проехав по проселочной дороге вдоль озера-разлива

Еще немного, у барака встали. Приехали, выходить нам надо.

С шумом выйдя из автобуса во двор и размяв колени,

Осмотрелись. Два входа. Буквы «М» и «Ж» на каждой двери.

Вошли, где «М». Койки из металла вдоль одной, другой стены,

Все в зеленый цвет покрашены и не застелены они.

Печь-буржуйка посреди стоит, и не протоплена она,

А вслед за нами женщина в фуфайке старенькой вошла

И с порога говорит: «Постель я выдать вам должна», —

И быстрою походкой нас в каптерку повела.

От нашего барака она совсем невдалеке была,

А рядом с нею длинный, покрытый шифером навес,

Под ним из дерева скамейки по обе стороны стола.

И женщина промолвила: «Кормить вас будут здесь».

Забрав в охапку простыни, матрас и одеяло

И расстелив в казарме все на свою кровать,

Услышал вдалеке вначале, а затем совсем уж рядом —

За перегородкой звонкие голоса девчат звучат.

Парни уши сразу навострили, в стойку встали,

А кто к перегородке ближе, в нее сразу постучал.

Там тихо стало – видимо, стука этого не ожидали,

А мы на выход, колокольчик всех на ужин звал.

Веселою гурьбою за столом на лавке сели в ряд,

Прически поправляя, девчата к нам медленно идут,

На них мы с любопытством смотрим, и на нас такой же взгляд.

Поприветствовав друг друга, ждали, когда нам ужин привезут.

Девушки, перешептавшись, заговаривать с нами стали,

И мы вначале им несмело что-то говорили, отвечали,

Но вскоре разговорились и стесняться перестали,

Как будто знакомы уж давно и хорошо друга-друга знали.

Из-за поворота появилась с лошадью повозка,

На ней возничий и с ним посуда: ведро, бидон,

А в них молоко, картофель, хлеб, селедка.

И все продукты эти в тарелках на столе расставил он.

Расправившись с селедкой, хлебом и картофельным пюре,

Запив все это парным, с вечерней дойки, молоком,

Покинули навес и, разведя костер там у ручья невдалеке,

Под гитару пели бардовские песни допоздна потом.

На следующий день разбудили нас раненько с утра,

И, умывшись холодной водой из ручья,

Позавтракали тем, что осталось со вчера.

А куратор вдруг спросил: «Кто может запрягать коня?»

И дернул черт меня тогда – поднял руку только я.

«Ну что ж, с извозчиком мы определились», —

С улыбкой глядя на меня, он нам сказал.

И, как по мановению, телега с лошадью из леса появились,

А возничий, подъехав, мне вожжи сразу передал.

Сев с бригадиром-возничим на скамейку телеги впереди,

Я сказал знакомо: «Но!» – трусцой лошадка побежала.

Практиканты все уж далеко ушли, и ехали сперва одни,

Но по пути мы подбирали их – и полная телега вскоре стала.

Минут через пятнадцать тележной нашей тряски

После леса появилось вдруг с турнепсом поле,

Оно огромно и будто окрашено всего в две краски:

Где собрано – чернотой покрыто, но зелени намного боле.

«Приехали», – соскочив с телеги, нам бригадир сказал.

За ним и мы, а Николай Иванович там нас уж ждал

И поочередно ведра, ножи и вилы нам раздал.

Девушки турнепс копали и ботву с них обрезали.

Парни в ведра его грузили и в телегу мне таскали,

Стегнув лошадь, уезжал, когда ее с верхом нагружали,

А в колхозе у амбара меня однокурсники-ребята ждали.

Снова в ведра – и турнепсом закрома там заполняли.

С утра копать турнепс полны энтузиазма были,

Смех повсюду раздавался, а некоторые и песни пели,

К полудню уж друг с другом неохотно говорили,

А к вечеру, обалделые, на ведрах молча все сидели.

Команда на окончание работы еще не была дана,

Ее с нетерпением ожидая, все потихоньку сачковали,

А как только бригадиром была озвучена она,

И откуда силы вдруг взялись, быстро собираться стали.

А через несколько минут, друг на друга посмотрев,

Смехом прыснули сперва, а затем заржали:

Все в грязи, места чистого на одежде, лицах нет,

И от смеха, или уставши были, все упали – ноги не держали.

Но быстро встали, есть охота, в животе урчало.

Инвентарь собрали и на телегу все сгрузили,

Девушки ко мне подсели, трусцой лошадка побежала,

И через полчаса голодные и мокрые на базе были,

Потихоньку и остальные вслед за нами подходили.

Все в барак, а мне в колхоз за ужином ехать надо.

Погрузив засветло термосы с экологически чистою едой,

Уж возвращались в темноте мимо кладбища обратно,

И от страха галопом мчался по той дороге я домой.

А вот и проблески света появились по курсу впереди,

Лошадь радостно заржала и стала медленно идти,

А ту еду, что привезли, практиканты быстренько смели,

И, попрощавшись со всеми, спать в барак все побрели.

А я лошадь рассупонил, мы вместе с ней к ручью пошли.

Подождав, когда она воды напьется из холодного ручья,

Стреножив и коркой хлеба угостив, отпустил на поле до утра,

И с чувством исполненного долга спать к себе пошел и я,

А перед тем, как лечь в постель, подкинул в огонь печи дрова.

Раненько с утра бригадир уж разбудил меня,

Сказав, что лошадь в телегу надо запрягать,

И к завтраку из колхоза чтоб молоко привез бы я.

Еще все спали, а мне одному чуть свет вставать.

Встал неохотно на холодный пол с постели и оделся,

В ручье умыв лицо, лошадку ту окрест пошел искать,

Через полчаса ее увидел лежащей на лугу – на солнце грелась.

Сняв путы, надев узду и на спину взобравшись, пустился вскачь.

Увидел вскоре базу и наших девушек, стоявших у ручья,

Решил покрасоваться перед ними, лихой какой наездник я.

Ударил в бока лошади ногами, и она быстро поскакала.

Но вдруг, замедлив ход, совсем рядом с ними встала

И, хвост задрав, что за ночь съела, выдавать наружу стала.

А я, сидя верхом на ней, весь до пяток покраснел,

Бил плеткой и ногами; она, до конца не сделав дело, все стояла.

Девушки чертыхались, вытирались, а я глаза поднять не смел,

И скорей от них – не получилось в то утро из меня гусара,

Но на лошадь недолго дулся, хотя мне в душу она и наплевала.

Доставил молоко я из колхоза, съел завтрак и опять

Турнепс с утра и до обеда на том же поле убирать.

Уставшие, уж поздно вечером в барак мы возвращались,

А наступало воскресенье – в колхозной бане отмывались.

Мужской там день через неделю, и его не пропускать старались.

Воскресенье было днем одним, свободным от работы,

В Стране Советов до 7 марта 1967 года.

А после этой даты днем отдыха стала и суббота.

Но не наступил еще тот год – и у нас работа.

В одно из воскресений сходить в кино решили,

По окончании его танцы будут в том же зале.

Когда закончилось оно, взрослые домой поуходили,

А молодые в зале том остались и начала танцев ждали.

Местные из села ребята, что делать, знали,

Ряды стульев к стенкам все сдвигали,

Для танцев зал после кино освобождали,

А мы в сторонке скромненько стояли.

И только музыка с пластинки радиолы зазвучала,

Танцующими парами стала заполняться зала.

И наши от местных отставать не стали,

Своих и сельских девушек на танцы приглашали.

А наш красавец-однокурсник Богаткин Валентин

С одной из сельских девушек раз за разом танцевал,

Не зная, что уж местный парень с ней давно ходил,

И тот, глядя на танцующих сердито, что-то пацанам своим шептал.

В конце тех танцев они потихоньку уходить из зала стали,

И мы за ними: две девушки и нас парней всего лишь пять.

А на улице нас с кольями уж те ребята ждали,

И теперь уж нам решать: драться или назад скорей бежать?

Поняв, что их преимущество в числе и силе,

Недолго думая, мы в залу отступили

И быстро двери ножкой стула перекрыли,

А спустя немного и свет в том зале погасили.

Но вдруг голос мы со сцены слышим: «А ну, за мной!» —

И в темноте открыл нам кто-то свободы выход запасной.

Сказав спасибо, растворились в темноте ночной

И молча, а затем со смехом бежали по тропе домой.

А в сельский клуб на танцы больше не ходили,

Да и зачем ходить туда? Девушки красивые и рядом были.

И вскоре у бригадира мы на время радиолу попросили,

А пластинки с буги-вуги в сельмаге рядом прикупили.

В ближайшее воскресенье танцы у себя организовали,

Между койками в проходе в половине, где девчата жили.

Нам никто уж не мешал, допоздна там танцевали,

Затем парами, а кто один, до утра окрест бродили.

А до того, когда пластинки в складчину купили,

На покупку деньги по карманам долго все искали

И необходимую сумму наконец-то ту собрали,

Копейки лишь остались, а заработать где – не знали.

Прошло не более недели, и вдруг Богаткин нам сказал:

«Был я на вокзале, и его начальник мне вопрос задал:

„Пришли полувагоны с углем, кто бы разгружать их стал?”

А я ему в ответ: „Бригаду я найду”, – и у него аванс уж взял».

На следующий день собирали мы турнепс на том же поле,

Подошел Богаткин Валентин и еще ребят с ним двое

И говорит: «В обед тот уголь нам срочно надо разгрузить,

Думаю, что успеем, мне обещали остальное заплатить!»

Перед обедом, загрузив телегу аж до верха,

С турнепсом собранным в колхоз поехал,

А, выгрузив его, помчался на вокзал – там трое ждали,

И вагон тот с углем сразу разгружать мы стали.

Вначале люки внизу полувагона все открыли,

И с двух сторон на землю уголь высыпаться стал.

Лопатой действовать не надо, и мы довольны были,

Но медленней все был его поток и вовсе наконец застрял.

Тогда двое с лопатами залезли сверху внутрь вагона,

А остальные стали уголь снизу отгребать

От люков дальше и после этого возвращались снова.

И до тех пор мы отгребали, пока не стал он сыпаться опять,

А сверху помогали лопатами, ногами в люк его толкать.

Прошел уж час обеда, а мы там еще лопатами махали,

Передохнув, мы осознали, что нам до ужина еще махать

И нас с телегою, наверное, повсюду уж искали.

Вернуться срочно? Но получен ведь аванс – решили: будем отвечать!

Вечером, часам к семи, вагон мы этот разгрузили,

Руки, ноги от усталости дрожали, и тут же мы упали,

Отдохнув и получив окончательный расчет, вскоре дома были,

А там собрались все со Стениным, и нас давно уж ждали.

И как только появились из темноты, все вдруг заржали,

Увидев, что плетемся еле-еле и черны, как негры, были.

Николай Иванович взглянул сердито, и все смеяться перестали,

А он спросил с язвинкой: «Где же вы так долго пропадали?

Ладно, уж поздно и можете на мой вопрос не отвечать,

А с утра на этом месте собрание комсомольцев проведем,

И уж умытыми ответ предстоит вам там держать,

Серьезный будет разговор, и, что делать с вами, решим на нем».

А мы бегом к ручью и умываться там сразу стали,

Затем в постель, но долго еще ворочались, не спали,

Еще немного пошептавшись, заснули, а с рассветом встали,

Пока за лошадью ходил, все собрались и меня там ждали.

Подсел тихонечко в торец стола и я к троим друзьям.

Первым слово взял куратор и сердито нам сказал:

«За такой проступок грозит исключение из института вам!»

Но тут Валентин Богаткин, попросив слово, быстро встал.

И глазом не моргнув собранию сказал:

«В обед начальник вокзала к нам на поле прибежал

И помочь спасти его работника за ради бога умолял,

Который только что в вагон с углем упал и там застрял».

Удивленно на него: такого ответа мы не ждали,

Но бодренько все тоже головою закивали.

И далее, войдя уж в раж, Богаткин продолжал:

«Спасти человека возражать никто из нас не стал.

Мы комсомольцы ведь и туда сразу побежали,

И вскоре – там, а у бедолаги лишь уши из угля торчат,

Глазами хлопает, мычит, и мы скорей лопаты взяли,

И, чтобы вызволить его, пришлось вагон весь разгружать».

Куратор наш с ухмылкой слушал и его не перебивал,

Выдав эти перлы, Валентин Богаткин замолчал,

И какое-то время Николай Иванович думал, размышлял.

Опустив головы, мы ждали, и наконец-то он сказал:

«Ну и хитро! Послушать вас, так медаль вы заслужили!

А мы турнепс почти весь собрали и в гурт сгрузили,

Но из-за отсутствия лошади с телегой в колхоз не вывозили.

Отстегал бы вас ремнем, если б вы детьми моими были.

Могу я сам принять решение, как с вами поступить,

Но хочу услышать все же мнение собрания сейчас.

И ежели оно решит, что в комсомоле вам не быть,

То и я попрошу, чтобы из института исключили вас.

А теперь прошу с критикой их поступка выступать,

Активнее, пожалуйста! Кому первым слово дать?»

Мы, опустив головы, сидели, не могли глаз поднять,

Остальные тоже опустили, не хотели первым слово брать.

А некоторые исподтишка нам улыбаться стали,

Взбодренные взглядами, мы головы чуть выше приподняли,

Но наш проступок надо осудить, и вставали, осуждали,

А мы тут же головы к столу еще ниже опускали.

Так с полчаса головами туда-сюда мотали:

В поддержку нас – мы поднимали, ругали – вниз головы опять.

В последний раз подняли, когда вопрос собранию задали:

«Их исключим – а кто лошадь будет запрягать и распрягать?

А если Моисеева одного в комсомоле оставлять,

То почему остальных троих мы будем исключать?»

Все, задумавшись, затихли, Стенина слово стали ждать,

А он, смотрю, в растерянности стал лысину чесать.

Затем встал и, походив вокруг стола, он нам сказал:

«Вижу, что хотите их оставить все же в комсомоле,

Учитывая, что в первый раз, простим, но порученье дам:

Вывезти весь собранный турнепс и от ботвы очистить поле».

Мы головами сразу закивали, довольны таким решением были,

Как будто вновь в институт мы горный поступили.

До ночи ботву с поля убирали и турнепс оттуда вывозили,

А деньги все, что получили, со всеми там же прокутили.

Наконец, последний день турнепс мы убираем с поля,

Собрав остатки, треть телеги всего им загрузили.

Уж уезжал и повернул в сторону колхоза я оглобли,

Три однокурсницы в телегу подсесть ко мне решили.

Стегнул вожжами, и трусцой лошадка сразу побежала,

Заехав в лес, она головою почему-то замахала,

Затем бег становится быстрей – она удила закусила,

Уж галопом мчались, как будто ей шлея под хвост попала.

Девчата, сидя сзади, сперва затихли, а затем заверещали,

Натягиваю я с силой вожжи, а ноги лошади быстрее застучали,

И тележные колеса на дорожных кочках аж заскрежетали.

«Прыгайте, девчата!» – и они спрыгивать с телеги стали.

Оглянулся, а они, ушибы почесав, на ноги уж вставали,

Взгляд вперед – неожиданно две ели. Подумал: «Проскочу!»

И почему их раньше не спилили и с дороги не убрали?

Удар – и отлетело колесо, а вслед за ним и я лечу.

Ветви ели смягчили с телеги моего падения удар,

Но нога болит, царапин много, в глазах слезы и туман.

Быстро встал – и, спотыкаясь, за лошадью бегом, но не догнал.

Чертыхнувшись и плюнув сгоряча, стал колесо искать я там.

В тех кустах его нашел: недалече укатилось и там лежало,

Стукнув ногой его со злобой, поднял и до колхоза покатил,

Вскоре и девчонки те меня догнали и идти уж веселее стало.

А вот и двор колхоза: там лошадь и злой с нею рядом бригадир.

Увидев нас, прогнал девчонок. Ох, как меня он материл!

Красный, слушая, молчал, а затем то колесо ему отдал.

Наматерившись вдоволь, он риторику свою смягчил:

«Да какой на хрен ты извозчик!» – он мне сказал.

«Я не извозчик, а водитель кобылы!» – ответ мой был.

А он сразу засмеялся, значит, песню Утесова знал,

Похлопал по плечу и ругаться более не стал.

За ремонт телеги хотел денег на бутылку дать,

Начал шарить по карманам, но было бы что там искать!

Извинившись и лошадь потрепав за гриву, к себе скорее побежал,

Завтра все мы уезжаем, а сегодня у ЛГИ и ЛГУ⁵ прощальный бал.

Когда завечерело, в кухне стол накрыли и патефон достали,

Выпив и закусив, мы его включили, и вскоре все уж танцевали.

И уж глубоко за полночь, когда от танцев все устали,

Взяв карандаши, бумагу, адреса друг друга записали,

А утром рано уж у барака два синеньких автобуса стояли.

Турнепс собрали. Урок жизни на селе нам преподали.

Распрощавшись, радостно в Ленинград все уезжали.

8. Начало студенческой жизни, первые знакомства…

Утро. Воскресенье. Завтра на лекции идти уж нам.

А сейчас – скорее грязь с полей колхоза отмывать!

Бегом со второго я на цокольный этаж. Душ общий там.

И по телу уж текут горячие ручьи – какая благодать!

Затем в столовку с пацанами – она на нашем этаже.

А там шум, гам и толкотня – для нас дешевая она.

Большая очередь студентов стоит с подносами уже,

И группа венгров небольшая, вижу, тоже подошла.

Позже шесть китайцев появились в том же зале

Со значками Мао Цзэдуна на груди и также встали.

При входе громко говорили, а вошли и замолчали.

И почему-то вдруг смотреть на нас угрюмо стали.

Казалось, еще совсем недавно не разлей вода друг другу были,

«Интернационал» и другие революционные песни вместе пели,

Оружие мы поставляли, они им японцев и чанкайшистов били,

Затем мы строить помогали и планы общие имели.

Но на XX съезде партии культ личности Сталина разоблачили,

И наши отношения холоднее стали – не то, что были.

Культ Мао и они создали, книги нашего вождя хорошо учили.

А уж после бойни на острове Даманском и совсем остыли.

Этот остров на Уссури был наш, а они его своим считали,

Безлюдным был, и хунвейбины его неоднократно занимали.

Драки затевали, митинговали и камнями в нашу сторону кидали,

А наши пограничники прикладами их раз за разом выгоняли.

Но в марте 69-го китайские военные на остров тот напали,

Их было 70, а наших только 32 бойца тот остров защищали.

Китайцы первыми из «калашей» стрелять по нашим стали,

Пограничники очередями из тех же родных им отвечали.

Хотя и численным преимуществом китайцы обладали,

Остров Даманский бойцы и командиры стойко защищали.

Долгих полчаса наши пограничники оборону там держали,

Лишь пятеро в живых осталось, но позиции свои не сдали.

Все изменилось, когда орудия залпового огня туда прибы́ли,

Вывели оставшихся героев и «Градами»⁶ по острову огонь открыли.

Острова почти не стало, и головы горячие надолго остудили,

Но отдали бы жизни те солдаты, если бы все ранее узнали,

Что всего через полгода китайцам остров все равно отдали?

По договору, который Косыгин и Чжоу Эньлай в Пекине подписали⁷,

Но если бы и знали, тот остров так же защищали,

На подвигах отцов в великой той войне их воспитали…

Очередь потихоньку двигалась, и вскоре подошла моя.

Взяв с картофелем котлету, два куска хлеба, компот и винегрет

И выложив это все на стол, к завтраку приступил и я.

Немцы рядом сели, «Гутен таг!»⁸ сказали. И я в ответ «Привет!»

Их было трое, высокие, почти два метра ростом,

На немецком что-то говорили и громко ржали.

Одеты модно, а мы в ширпотребе нашем – совсем уж просто.

Некоторые смекнули и привозить из-за кордона шмотки стали

И нам втихую продавали, пока на них не настучали.

Немцев после войны сперва на четыре зоны разделили,

А спустя три года они в странах различных оказались,

Те, что в ГДР, по коммунистическому пути идти решили,

А в ФРГ приверженцами капитализма и их ценностей остались.

А совсем недавно, за два года до поступления в институт,

Бетонная стена вокруг Западного Берлина воздвигнута была,

Там зарплата выше, товаров больше, и восточные туда бегут,

И, чтоб не убегали, та часть города была ограждена.

Немцев из ГДР мы «комрадами» – товарищами сразу же назвали,

Несмотря на то, что против нас они тоже воевали,

Но теперь они ведь наши, и зла мы к ним, уж не питали,

Остались врагами те, что из ФРГ, да и они нас так же звали.

А за столиком передо мной – восточные товарищи-друзья,

Они из нашего соцлагеря, и их иначе звать нельзя.

Покончив с завтраком, немцы вновь заметили меня

И, знакомясь, руки протянули, протянул в ответ и я.

Затем с разными вопросами они ко мне пристали

И на русском, с небольшим акцентом, мне их задали.

Пытался на немецком отвечать, но меня не понимали:

Плохо я на Deutsch⁹ говорил или они диалектов всех не знали.

А когда на русский перешел, головами сразу закивали.

«На маркшейдера учиться буду», – я сказал, и меня поня́ли,

А рыжий немец, которого Бернд Шнейдер звали,

Молвил, что на геофизиков учиться их сюда прислали.

За соседним столиком иностранцы, парни модные, сидели,

По-венгерски лопотали и сердито в нашу сторону смотрели.

А нам Пауль вдруг сказал: «56-й год, наверное, не забыли,

Как советские войска их мятеж жестоко подавили,

Да и наши помогали – мятежников неплохо тоже били».

Но мы в ответ сердито в их сторону смотреть не стали,

Хотя и знали, что в Отечественную мадьяры с нами тоже воевали,

О зверствах их к солдатам, нашим пленным, мы поздней узнали,

И слухи, что они похлеще, чем в гестапо были, уже ходили.

Под Воронежем на фронте Ватутин, его командующий, узнав,

Что они еще живыми наших солдат в плену сжигали,

«Мадьяров в плен не брать!» – в пылу, в сердцах тогда сказал,

И его слова руководством к действию на этом фронте стали.

И накопившаяся в войну и оставшаяся еще в то время злоба

Вылилась у венгров в 56-м году в их городах – на улицы, наружу.

Да и спецслужбы Запада проверили нас на прочность снова,

И, видимо, сердитые взгляды венгров – холодок той давней стужи.

Но эти умозаключения появились у меня потом,

А сейчас за столиком мы вчетвером, и думы наши не о том.

Стайка девушек красивых в столовку со щебетом впорхнула,

И наши взгляды все на них, а Бернд даже упал со стула.

Хохот в зале, и все на нас уж обратили взгляды.

Встал немец с пола, весь красный с головы до пят.

А мы вниманию такому общества совсем не рады,

Особенно смеху в нашу сторону от тех девчат.

А у одной из них (она в очереди последней стояла)

Улыбка лишь появилась вдруг и на ее губах застыла,

Но, заметив, что на нее смотрю, серьезной сразу стала

И, на меня внимательно взглянув, глаза стесненно опустила.

Но неожиданно мои смотрины той девушки прервал

Немец Эрхард Браун, сидевший справа от меня:

«Сегодня танцы в 8 вечера у нас», – он нам сказал,

Но это я прочел уж в объявленье, мимо клуба проходя.

Незаметно день прошел, вечер наступил, темнеть уж стало,

Ровно в восемь с этажа, что ниже, громко музыка раздалась.

И сразу – стук каблуков и гам, как будто вновь орда напала,

Молодежь веселою гурьбой с этажей в танцзал спускалась.

Немного погодя, в ту толпу на лестнице попал и я,

Она подхватила и в помещение клуба занесла меня,

А там ряды кресел сдвинуты уж вдоль стенок зала,

И небольшая группа в его центре танго танцевала.

А многие в креслах тех сидели или рядышком стояли,

Стеснялись, а, может, музыку другую или кого-то ждали.

У окна напротив среди группы девушек вдруг заметил я

Ту красавицу, которая утром смотрела так сердито на меня.

Взгляды встретились, и мне улыбнулась вдруг она,

Наглости набрался – и к ней горделиво через зал.

Пригласить решил ее на танец. Самоуверен был тогда.

Она меня выше, и подтвердилось это, когда рядом встал.

А я, подбородок приподняв и на носки привстав,

Пригласил на танец, подумав: впросак попал я в первый раз.

И, когда я с нею посредине зала лихо танго танцевал,

Казалось, что с улыбкой все смотрели лишь на нас.

Но танго увлекло меня – она неплохо танцевала.

Забыл, что ростом мал, и она как будто этого не замечала,

Я назвал себя. «А меня – Аксакова Светлана,

На первом курсе геофизфака учусь», – она сказала.

А меня как будто бы прорвало, о себе все рассказал.

Немного помолчав, она рассказывать мне тоже стала,

Что у нее одна сестра и нет давно отца, ушел или пропал,

И живут они с мамой в Грузии, недалече от Цхинвала.

Разговорившись, не заметили, что звуки музыки прервались

И по местам все разошлись, а мы все также танцевали.

Но через мгновение очнулись и сразу оба засмеялись,

Я проводил ее к девчатам, и танца нового мы ждали.

«Ты для меня одна» – песня твистовая зазвучала в зале,

Танец твист был уж в моде, и его танцевать все стали.

Увидел немцев тех знакомых – у стены группою стояли,

И они заметили меня и, приветствуя, руками замахали.

Светлана, задумавшись, в сторонке у стены стояла,

Бернд ее заметил и к ней скорее зашагал,

Пригласил ее на танец, и она ему не отказала.

И до конца почти что вечера он с нею танцевал,

А я, сев в кресло, исподтишка за ними наблюдал.

Он ростом был ее повыше, и это преимущество его большое,

Но, танцуя, разговаривали мало – она молчала, и он молчал,

А мне надоело на них смотреть (хотя завидовал, не скрою),

И пригласил девушку другую и с нею раз за разом танцевал.

Но вечер подходил к концу, последний раз ведущий вышел,

Объявив: «„Вальс расставания” – белый танец, приглашают дамы».

Подумал – мне ничего не светит, и на выход, но сзади слышу:

«На танец разрешите пригласить», – это голос был Светланы.

Ах, как кружились мы по залу, упоенно танцевали,

Сталкиваясь с парами другими, извинялись и смеялись,

В вихре вальса еще мы были, когда расходиться все уж стали,

Музыка закончилась, зал пустой, и мы последними остались.

От вальса еще голова кружилась, и не сошел от танца пыл,

В расположенную рядом гавань я сходить предложил ей,

Там у причала теплоход стоял и еще, быть может, не уплыл,

Время есть – вернемся до закрытия в нашем общежитии дверей.