Мистерия

Часть 1. Голод

Глава 1

(Oystein Sevag – Contact)

Раскаленный потрескавшийся асфальт жег босые ступни.

Если выждать, не шевелясь, какое-то время, то собственная тень остужала его – ровно настолько, чтобы подошвы переставали чувствовать тысячи острых иголок – но если сдвинуться на несколько сантиметров…

Жара, пекло, раскатившийся по небу в стороны на тысячи дулитов ад; вокруг тела едва заметно колыхалось марево. Кожа горела, плавилась, краснела и готовилась пойти пузырями – вечером лечить, чтобы завтра выставить на жор равнодушного солнца вновь.

Ни сесть, ни сойти в сторону и не отправиться в спасительную прохладную пещеру-камеру – рано. Дневные часы всегда для «загона».

Траекторию летящей монетки Тайра не увидела – услышала, как та упала на асфальт и покатилась в сторону белой, нарисованной краской черты, пересекла ее, покружилась на ребре и замерла почти у самой ее ступни.

За деньгой, словно озверевшая гиена, и забыв, что пересекать зону своего квадрата нельзя, тут же кинулась рыжая Вариха.

– Это не твоя! Это моя! Мне кинули…

Тайра не шелохнулась; женщина «упала» в ее квадрат – чужие костлявые, похожие на ветки пересохшего дерева пальцы жадно пошарили по асфальту, нащупали у ее ноги бронзовый гельм и тут же сжались в кулак.

Послышались крики охранников.

– Куда лезешь, сутра сбрендившая!

– Моя монетка! Мне кинули! Это не ее! Ей случайно закатилась…

Вариху ударили. Наверное, палкой по ребрам, потому что крик вышел сдавленным и тихим.

Монетка… одна монетка, и такая высокая цена.

Нещадно пекло непокрытую голову.

Когда надсмотрщики отошли в тень, Тайра шевельнула руками – казалось, кожа на запястье спеклась в пласт, пережженную бумагу и скоро захрустит, покроется, как дюны в пустыне, трещинами – прикрыла глаза и принялась тонуть-плавать в привычных звуках: выкриках заключенных, шорохе чужой одежды, сумасшедшем смехе.

– Посмотри на меня! На меня! У меня лучше!..

Сверху, оттуда, где у ограждения, отделяющего обрыв от ямы-тюрьмы, стояли мужчины, раздалось одобрительное улюлюканье – кто-то снова показал грудь.

Голую грудь. Мужчинам.

Как можно?

По асфальту зазвенели монеты – много монет, и тут же послышались рыки, возня, дележка и женские визги. Вяло заругались надсмотрщики, но разнимать гологрудых не пошли: слишком хорошо шоу, чтобы его прерывать.

Впереди-справа зашлепали пятки – в тесном квадрате после непродолжительного отдыха вновь принялась танцевать Гарунда.

Тайре не потребовалось открывать глаза, чтобы это увидеть – она научилась отличать на слух все, чем занимались остальные заключенные: жонглирование палочками, покачивания из стороны в сторону, танцы – все те действия, которыми желающие заработать на пропитание узницы, пытались привлечь внимание исключительно мужской публики.

Узниц можно было понять, но ежедневно собирающихся у «загона» мужчин? Зачем? Зачем приходить каждое утро, чтобы посмотреть на обреченных, поглумиться над ними, похохотать, кинуть монетой или, что гораздо хуже и чаще, камнем? Какое наслаждение можно получить от вида обожженных солнцем, худых, измождённых и вынужденных неподвижно стоять в «квадратах», женщин?

Тайра знала, какое.

Все ждали грудь. Очередную выставленную напоказ грудь. Ведь некоторым из посетителей никогда не представится шанса увидеть ее где-то еще – жену иметь дорого, а посещать «сладкие» дома еще дороже. Вот и смотрят, вот и ждут, как стервятники – молодые, старые, одинокие и нет. Приходят, чтобы заплатить не за лицо или фигуру, не за стих, не за песню, не за непонятные телодвижения, напоминающие агонию сумасшедшего, танец, а только за нее – за грудь.

Из-за нее же некоторых женщин иногда выкупали. В рабыни. И это считалось самым простым и легким искуплением грехов и выходом наружу, выходом в новую жизнь – пусть с постельными обязательствами, но свободную от пещеры и от тюрьмы.

Везучие…

Нет, не везучие. Тайра никогда не считала их таковыми, и никогда не выбирала ближние квадраты. Всегда дальние, всегда в конце «шахматной» доски – те, куда монета едва ли долетит, даже если ее кинет чья-то рука. И она никогда не танцевала. Не унижалась чтением стихов, не пела, не взывала к жалости грустными историями, не молила осоловевшую от ожидания «вкусного» публику, глазами – она вообще их не открывала – глаза. И никогда не шевелилась. А потому не получала монет – только те, что случайно закатывались на ее территорию и оставались лежать там.

Но это случалось редко, и от голода все сильнее садилось зрение. Все чаше шелушились веки, все хуже заживали раны и ожоги, все меньше сил оставалось на восстановление.

Ждать, ждать, только ждать. Однажды все изменится.

Все меняется, именно так говорил старый Ким, а он никогда не ошибался.

Тайра осторожно перенесла вес с одной ноги на другую, поморщилась от боли и жжения в пятках – сегодняшнее солнце решило всласть поглумиться над теми, кто не прикрылся одеждой – и едва сдержалась, чтобы не переключить внешнее зрение на внутреннее и не попробовать отыскать в воздухе вихри энергии воды, чтобы выстроить вокруг себя щит.

Нельзя щит, нельзя. Он спасет от солнца – от небесного огня, но выдаст ее. Если руки перестанут покрываться ожогами, а кожа – краснеть, те, кто наблюдает за ней, убедятся в том, что она мистик.

Мистик.

Придется терпеть, чтобы ночью хватило сил насытить себя энергией вместо еды – в очередной раз забыть, что на свете существует вода и хлеб, лепешки и рисовый суп – трансформировать и отфильтровать подходящие слои окружающего пространства. Или попробовать мысленно найти источник…

Мистик.

«Ким, неужели мистик тот, кто кормится воздухом, а не краюшкой хлеба?» – спросила она мысленно и плотнее зажмурила веки.

«Не выдавай себя, Тайра, – покачал бы в ответ головой слепой старик, – никогда не выдавай себя…»

Щит нельзя. Создать невидимый, удерживающий силы, шар, тоже нельзя – заметят. Потому что один из тех, кто стоит наверху, всегда следит именно за ней – Тайрой.

Придется ждать ночи. Чтобы «поесть», поспать и худо-бедно залечить ожоги.

Она в очередной раз переступила с ноги на ногу, на мгновенье приоткрыла веки – яркий свет резанул глаза болью – и закрыла их.

Вздохнула.

«Я устала, Ким. Я не смогу так долго. Мне бы уйти… Уйти»

Успеешь.

Именно это слово, как показалось ее измученному сознанию, просочилось с неба в ответ.

* * *

Они сказали: она убила его, но проблема заключалась в том, что она этого не делала. Не делала ничего из того, в чем ее обвиняли. Тайра никогда не решилась бы на подобное, и уж точно не являлась той, кто приблизил время отправления Раджа Кахума – своего хозяина – на тот свет.

Это все невезение….

«Невезения нет, – покачал бы почти лысой головой Ким, – его не существует. Это лишь последствия твоего выбора, Тайра, или же испытание…»

Но ей не везло.

С самого начала.

В возрасте пяти лет ее, как и других девочек, достигших той же возрастной отметки, забрали от родителей. Вывели из дверей родного дома – босую, плачущую и одетую в длинный белых балахон, о который запинались пятки, – и повели по засыпанным песком улицам Руура. Единственное, что она запомнила из того момента – чью-то жесткую горячую ладонь и собственный страх. А еще то, как от паники сдавило горло, и она принялась кашлять и задыхаться – ее маленькие, не успевшие вырасти ноги, бежали слишком быстро – не успевали за длинными ногами взрослых.

Потом был пансион Ахи, долгие его годы: обучение музыке, письму, счету и грамоте. Немного географии, немного астрономии, прикладные науки – женщин многому не учили.

– Вы инструмент, без мнения и права решать. Вы – женщины. Инструмент для мужчины, его способ получить наследника, его принадлежность, игрушки, если хотите…

«Почему? – Мысленно возмущалась Тайра. – Почему мы не имеем права на мнение? За что?»

Она высказала этот вопрос вслух лишь однажды, после чего впервые услышала обращенное в свою сторону слово «заткнись, колдунья» и всю ночь стояла в углу – коленями на соли. Тогда она еще не знала, что всему виной были ее желто-зеленые глаза – слишком светлые для Руура – не черные, как у всех «нормальных» людей и даже не коричневые, кофейные или, на худой конец, светло-карие. Нет, желто-зеленые. Иногда делавшиеся полностью желтыми, иногда сползающими в зеленый, без примеси теплого, оттенок.

Позже она часто думала об их странном цвете, а так же об отце и матери. Тайра не так много помнила о них, но могла поклясться в одном – очи обоих родителей были черными.

Тогда, может, бабушка? Прабабушка?…

После семи лет Ахи, когда ученицы достигли возраста двенадцати лет, наступило время первого распределения. В огромном, пустом и неуютном зале всех выстроили в ряд и приказали тянуть граненые камни. Из большой урны ее рука вытянула серый, невзрачный и почти плоский, с гладкими краями, речной булыжник – Тайра обрадовалась. Ведь камень редкий – значит, и профессия хорошая?

Ее определили в служанки.

Невезение?

Испытание?

И до следующей критической отметки – еще одного распределения по достижению восемнадцатилетия – годы потянулись медленно и монотонно. Мойка и чистка грязной посуды, стирка чужих белых одежд в большом котле, мозоли на ладонях от кута – огромной палки для помешивания горячей ткани, – воспоминания о бесконечной смене в собственных пальцах тряпки, метлы, кусков овечьей шерсти, горчичного порошка для перил, жира для деревянного пола. Плохое питание, унылое однообразие и бесконечный, застывший в глубине и никогда не высказанный, вопрос «зачем?»

Зачем унижают женщин?

Почему так несправедливо работает система распределения?

Кто ее придумал? Неужели старейшинам выгодно такое положение? Кто на этом наживается? Зачем? Зачем-зачем-зачем? Ведь в мире есть гораздо больше, чем тряпки, грязные полы и кипяченая одежда…

Ей повезло лишь однажды. Когда в возрасте пятнадцати лет Тайра решила подыскать еще одну работу и после долгих часов брожения по жарким улицам каменного, выцветшего от жары, Руура, у окна белого приземистого дома, она увидела глиняную табличку с символами:

«Я слепой и старый. Требуется помощница, нянька и уборщица»

И она решилась. Не потому что хотела горбатиться четыре лишних часа и нюхать пропахшую мочой одежду, но потому что в этом доме никто и никогда не произнес бы в ее сторону слова «колдунья».

Без каких-либо радостных ожиданий, по макушку закутанная в тулу, Тайра поднялась на крыльцо и постучала в дверь.

– Кто там? – Раздалось почти сразу же. Слишком бодрый для такого немощного на вид старика, как она потом удивлялась, голос.

– Вам еще нужна помощница? Я могу ей быть.

Дверь отворилась; из образовавшейся щели запахло сушеными травами.

– Я умею стирать, убирать, готовить, обучена счету и грамоте, могу ходить на рынок за продуктами, делать все…

– Я давно тебя жду, заходи. – Ответили ей тихо, но доброжелательно. Непривычно ласково.

– Меня? – Тайра недоверчиво огляделась вокруг – нет, ждали не ее, должно быть, произошла ошибка.

– Тебя.

Дверь приоткрылась шире, и она впервые взглянула в незрячие глаза самого зрячего, несмотря на слепоту, в этом городе человека.

Так она встретила Кима.

* * *

Темно, тихо, прохладно. Вечерние часы она воспринимала небесным благом: медленно и верно переставала гореть обожженная кожа.

Вернувшись в клетку, Тайра первым делом забилась в угол, спряталась, сделалась неслышной, закрыла глаза и мысленно вызвала в воображении силуэты охранников, что прохаживались по коридору. У одного тело эмоций горело бордово-красным – злостью. На себя, жену, сына? Она не стала разбираться в причинах, но потихоньку вплела в красный свой собственный жгут – золотой – жгут безусловной любви. Уняла агрессию, утихомирила бурлящий гнев, вывела из эмоционального фона темно-зеленый всполох разочарования и темно-синий – сомнения. Успокоила, выровняла чужие чувства. Второму сделала мысленный надрез в районе головы – исчезли, выползли наружу и растворились черные всполохи рожденного логикой страха. Страх, самое худшее, что толкает человека к неправильному выбору – так говорил Ким.

Если не поработать с охранниками, они изобьют ее или кого-то другого удовольствия ради. Нельзя допустить такого, силы уже на исходе – легче предотвратить беду, чем расхлебывать ее последствия.

После проведенных манипуляций – кажется, она успела вовремя – шорох мужских шагов стал легче, а голоса веселее. Минуту спустя охранники остановились у ее решетки – в жестяную тарелку упали монетки.

– Смотри, сутра зеленоглазая, тебе сегодня целых две! Чужие, поди, закатились, а мы проглядели?

Две. Ей было наплевать – свои, чужие – хоть ни одной. Лишь бы прошли мимо, лишь бы не выволокли наружу и не принялись бить.

– Хоть бы попела или потанцевала. Глядишь, больше бы накидали.

Плотный и невысокий Махед рассмеялся и погладил висящий на поясе кинжал, а после замер, о чем-то задумался – Тайра моментально напряглась, вызвала его образ в мыслях и проверила эмоции. Нет, все в порядке – злость вышла наружу, обычная рассеянность.

– Она никогда не танцует. Гордая. Да, сутра? Ты гордая?

Она попыталась стать невидимой – не физически, но безынтересной для мужчин – предметом, скучным куском пространства.

Сработало.

– Пойдем, Ариб. Нечего тут торчать.

Стоило охранникам миновать прутья решетки, как Тайра тяжело и судорожно выдохнула. Медленно разжала напряженные пальцы, расслабила мышцы живота и позволила голове склониться набок – коснуться лбом холодной стены.

Пусть эта ночь пройдет спокойно – это все, чего она просит, пусть пройдет спокойно, и будут силы восстановиться.

«Нельзя воздействовать на людей, Тайра. Нельзя. Мы не Боги, и не имеем права вмешиваться – ни в их мысли, ни в их чувства. Читать – редко, трогать – никогда. Это может качнуть причинно-следственную связь, и стать твоим собственным наказанием…»

«Но как быть, Ким? – Хотелось прошептать Тайре. – Если я не вмешаюсь, их злость прольется наружу – они не могут ее контролировать. И она выльется на меня, на других…»

«Это их задача, задача каждого человека – совладать с эмоциями. Но не твоя. Твоя – совладать со своими…»

Мудрые слова, но как же тяжело им следовать.

Она не хотела вмешиваться – ни тогда, ни сейчас, – но кажется жизнь, вопреки словам учителя, не всегда оставляла выбора. Хотя Ким до самой своей смерти считал иначе.

Тайра вспомнила его морщинистое пергаментное лицо, бледную увядшую кожу, спокойное выражение – он ушел легко.

Ушел, а она осталась.

Чтобы не впасть в отчаяние, она насильно выпихнула из памяти ненужные, будоражащие чувства, воспоминания и сосредоточилась на другом – запустила регенерационные процессы кожи: нащупала в темноте камеры рассыпанные в воздухе невидимые слои свободной энергии, запустила в них пальцы и принялась наполнять мерцающим светом ладони – распределять его с кончиков пальцев по всему телу, расталкивать в каждую клеточку организма, следить за балансом набираемой извне силы.

Если получится, к утру ожоги пройдут. Только бы хватило сил унять сосущий и терзающий желудок голод. Чтобы накормить тело эфиром, потребуются часы, а она не выдержит, скорее всего, уснет.

Чтобы завтра вновь стоять на солнцепеке в «загоне»…

Чувствуя, как остывает и расслабляется покрасневшая и спекшаяся в корку кожа, Тайра вытянулась на жесткой подстилке из сена, положила одно запястье на каменный пол, а второе – на холодную стену, развела в стороны колени, уперлась пятками в решетку и закрыла глаза.

Если хватит времени, она восстановится. Если хватит…

Знать бы только, для чего все это.

Во сне Радж Кахум вновь падал с лестницы.

Вот на верхнюю ступеньку лестницы, покрытую пеной и мыльными пузырями, ступила его босая нога – качнулся подол белого шелкового халата, на перила легла рука, сгорбившуюся над тазом с теплой мутной водой Тайру обжег недовольный взгляд.

– Два часа ночи, почему ты гремишь посудой? Безмозглая дура! Мне вставать в шесть, а лечь я смог только в час – ты специально бесишь меня, сутра? Или дразнишь, может?

Дразнишь?

Вспотевшая и усталая Тайра оторвала взгляд от собственных рук, держащих комковатую тряпку, и подняла голову. Ей нужно дочистить домашнее серебро, помешать булькающую на плите похлебку, вымести крыльцо и домыть лестницу, чтобы завтра, когда ее вновь обзовут лентяйкой и бездельницей, она смогла указать на сияющий чистотой дом и отправиться на базар. А там, сославшись на затянувшийся с торговцами торг, заглянуть к Киму. Хотя бы на час, на полчаса…

Радж, казалось, не замечал ее потуг быть хорошей служанкой. Он был бесконечно зол, взбешен, что она до сих пор не сходила в придворцовый дом Причастия и не лишилась девственности, после чего он возымел бы право ее коснуться – сделать не только служанкой, но и собственной кхари^[1]. А на девственниц совет Руура налагал табу – пока девушка собственновольно не решит стать женщиной, за одну лишь попытку взять ее, совет старейшин карал насильника смертной казнью.

Бывали уже случаи. И не один.

И Радж бесновался. Глядя на гибкую, черноволосую, с приятными глазу изгибами тела Тайру, изрыгал пламя. Желал и одновременно боялся ее – странноглазую, красивую, похожую на заморский цветок или диковинную птицу женщину. Бил, кричал, умолял сходить в дом Причастия, обвинял в том, что она намеренно напросилась в его дом, чтобы лишить аппетита и сна (хотя сам же выбрал в служанки во время распределения), угрожал бросить в подвал голодать, хватал за волосы, снова бил, а после опять умолял.

Тайра ненавидела его. И, тем не менее, никогда не применяла собственные способности в отношении хозяина, чтобы не разочаровать непослушанием старого учителя.

А ведь можно было каждую ночь накрывать Раджа сеткой спокойного сна – окутывать его золотым одеялом, усмирять беспокойный разум, вводить в глубокое забытье, чтобы не случалось того, что случилось теперь…

Во сне запечатлелся и гневный, смешанный с похотью взгляд – то, как дрогнула от клацнувших зубов длинная кудрявая борода, как сползлись у переносицы черные кустистые брови, как побелели, лежащие на перилах, костяшки пальцев.

Ей бы бежать… Пока он наверху, а она внизу – ведь доберется и точно принудит к прелюбодеянию, не посмотрит на законы, не побоится старейшин. А после скажет, что «сама»… Колдунья ведь – он много раз из мести жаловался старейшинам на то, что приютил в доме колдунью – то, мол, в еду подмешает дурманной отравы, то желудочное недомогание вызовет травяным настоем, то ночные кошмары нашлет, и те не забирали Тайру на допрос лишь потому, что Радж еще надеялся на «служаночью» милость, все еще верил, что однажды она лишится девственности, войдет к нему в комнату, ляжет на кровать, оголит грудь и милостиво раскинет ноги в стороны. Слюной капал, пузырями исходил – Тайра изредка ухватывала отголоски его снов и бледнела от того, что видела в них.

– Наколочу тебя сегодня… Ой, наколочу, сутра недоделанная. И так, спать не мог, а тут ты со своими тазами…

Вот и попыталась быть хорошей – переделать дневную работу ночью.

Босая мужская нога поскользнулась на третьей сверху мыльной доске – пошла юзом пятка, грузное, укутанное в халат тело неожиданно потеряло баланс, взметнулась в воздухе рука и вторая нога, а после Радж неуклюже завалился на бок. Попытался, было, зацепиться за перила, но не успел – окончательно потерял опору и словно куль, набитый кочанами капусты, покатился по ступеням вниз, ударяясь о жесткий настил спиной, шеей, лбом, затылком, нелепо разбрасывая в стороны руки и отплевываясь собственной кровью.

Пришедшим позже лекарям он успел сказать «Колдунья. Она поставила мне растяжку… Убила меня».

И совет поверил. Ведь жалобы случались и прежде: на ее глаза, на хворь и недуги, на то, что убывает после ее поселения в доме прибыль…

Колдунья.

А ведь она ни разу не позволила себе вмешаться в его сознание. Ни разу не тронула тело эмоций, ни разу не попыталась обезопасить себя, не говоря уже о том, чтобы натянуть на ступенях невидимую нить-ловушку. По-честному, она даже не знала, как проделать такое.

Лишь догадывалась.

А теперь Тайра лежала в сырой, пахнущей плесенью земляной клетушке, смотрела в черноту над головой и думала о том, что время здесь зашло на круг: нет ни ночи, ни дня, ни минут, ни часов, ни прошлого, ни будущего. Лишь миражи воспоминаний, боль в теле и постоянный голод.

Ее отводили к придворному колдуну и раньше – отведут еще. Попытаются доказать, что она – мистик, из кожи вон вылезут, чтобы заставить проявить способности, а после милостиво предложат пойти к Вуруну Великому на службу – за деньги, конечно. За почести, за красивую жизнь – ты только служи, девка, делай, что говорят, будь полезной, и все наладится, вот увидишь…

Она откажется, и ее снова изобьют. И вновь будет «загон», голод, ожоги и тьма сырой камеры. С каждым разом сил на то, чтобы успокоить умы охранников, будет оставаться все меньше, а избивать ее будут все изощреннее. Палящее солнце днем, запах плесени и саднящая кожа ночью, а между всем этим черные цепкие глаза колдуна Брамхи-Джавы.

– Давай, скажи мне, что видишь за занавеской. Ведь ты же видишь без глаз… Ты умеешь…

Тайра сомкнула веки, поправила под головой набитую соломой грязную холщевую подушку и вздохнула.

Ей бы воды… Настоящей, холодной, вкусной воды, которая скользнет в горло, промочит его и желудок, а после поможет восстановиться телу. Воды и немного еды. Но еду и питье может принести только Сари.

Испытывая муки совести, Тайра мысленно представила пухлое лицо подруги, а рядом с ее головой светящуюся звездочку-мысль: «Нужно сходить к Тайре. Принести гостинцев и воды. Много воды. Нужно сходить. Срочно…» Напитала звездочку силой, опутала чувством нетерпеливости и важности, добавила ощущение покалывания, чтобы, как только мысль укоренится в мозгу, все естество Сари принялось зудеть и чесаться от нужды «сходить-сходить-сходить» и медленно слила светящийся сгусток-послание с чужой головой.

Долго смотрела, как свет распределяется по паутинкам-каналам, как плотно заседает и сливается с другими мыслями новая мысль, как она впитывается в подкорку разума, чтобы с пробуждением начать работать.

«Прости Ким. Нельзя, ты говорил, но у меня осталось не так много времени… Мне нужна вода».

* * *

(Sine – Time…)

На многочисленных базарах Руура продавали множество вещей: еду, одежду, украшения, плетеные корзины, специи, обувь, ткани, даже домашний скот, но очень редко – растения. Крохотные зеленые ростки лимонника или декоративного вьюна стоили больше, чем молодой, здоровый и лохматый спиногорб, и все потому, что почва города и его окрестностей, состоящая преимущественно из песка или глины, не позволяла побегам всходить. Не хватало воды, минералов, полезных солей, удобрений – под жарким солнцем все засыхало и плавилось за считанные часы.

Иногда, когда выдавалось время и когда Тайра все же отваживалась проделать долгий путь до восточной окраины, она часами бродила по узким рядам из крытых палаток, куда странствующие в далекий Оасус торговцы доставляли диковинные цветы (всегда вместе с землей – черной и влажной) – и представляла, как выбирает себе небольшой горшочек с Ирганией или Огненным Дерой. В свой собственный, принадлежащий ей одной дом.

Дикие мечты – необузданные и бессмысленные. Женщины не живут одни – только с мужчинами – в качестве жен или служанок. Но когда ты служанка, дом тебе не принадлежит, а когда жена…

Тайра не хотела быть ничьей женой. В чем смысл? Точно так же подчиняться: стирать, убирать, готовить и постоянно ублажать нелюбимого (как у многих) мужа? Зачем рожать детей, если подросший мальчик, стоит ему начать ходить, начнет чтить тебя за прислугу и смотреть свысока, а девочку позволят дорастить до пяти лет, а после заберут?

Зачем?

Опять это извечное «зачем».

Но она продолжала мечтать. О доме, о цветах и о свободе.

Даже теперь, когда стояла в «загоне».

Вновь пылающий асфальт под ногами, вновь горит не успевшая восстановиться за ночь кожа, вновь пробиваются красным сквозь веки лучи беспощадного солнца. Пекло, охранники, неподвижность, долетающая спереди возня, стоны, ругательства, крики.

Сегодня посмотреть на заключенных собралось раза в два больше народу – выходной. Обмотанные в лохмотья женщины старались не упустить возможность подзаработать: вертелись, крутились, мыслимыми и немыслимыми способами привлекали к себе внимание, за что иногда получали по голове, плечу или ступне камнем. Или монетой…

Тайра стояла в самом дальнем квадрате, покачиваясь. Мысли в ее голове плавали, подобно отраженному от земли мареву – придет ли Сари? Всколыхнется ли мысль о визите? Подтолкнет ли что-то собраться в дальнюю дорогу? «Сладкий дом Вакхши» в отличие от остального Руура сегодня не отдыхал – наоборот принимал визитеров толпами – выкроит ли подруга время?

Чтобы абстрагироваться от раздражения по поводу вяло текущего времени, Тайра принялась воображать, что стоит на мягком травяном ковре, в котором, успокоенные прохладой и влагой, утопают благодарные ступни…

Старый Ким говорил, что есть такие места – места, где трава растет подобно ковру. Высокая или низкая, с соцветиями на кончиках стеблей или же просто стрелками – сочная, густая, прохладная. По утрам, из-за падающей с неба влаги, она начинает блестеть и переливаться – мерцает тысячей крохотных бриллиантовых бусинок – росой. Интересно, каково это – пройтись по такой? Повести по ней ногой, зарыться пальчиками, продавить подошвой упругую, а не ссохшуюся почву, вдохнуть ее аромат. Растения пахнут – все пахнут, значит, и трава тоже…

Наверное, только богач может позволить себе завести в каменный сад плодородную почву и накрыть ею песчаный настил. А после посадить траву, чтобы лежать на ней, раскинув руки в стороны, в любое время. Но Ким говорил, что в тех краях – краях, поросших травой, земля бесплатна. Ничья. Что там можно лежать в любое время, хоть всю ночь, только бы не замерзнуть.

Тайра ему не верила. Или верила, как верят в ангелов, которых никто и никогда не видел – здорово, если они есть, а на «нет» и суда нет.

Вот Кимайран^[2] не сомневался в существовании ангелов, как не сомневался и в наличие в мире травяных ковров, а Тайра сомневалась. Ненавидела себя за слабость и неверие, но продолжала сомневаться, хотя давно убедилась в том, что если чьим-то словам и можно верить, так это словам старого учителя…

Спереди раздался незнакомый звук. Тайра открыла глаза в тот момент, когда мимо нее, обдав тело волной жаркого воздуха, пробежали оба охранника.

Упала рыжая Вариха. На землю. Видимо, уже насовсем.

– Мир твоей душе и покой твоему телу… – сами собой прошептали потрескавшиеся губы. Чтобы не видеть, как по земле тащат безжизненное тело, Тайра закрыла глаза.

Нужно отвлечься, снова уйти в воспоминания. В хорошие, добрые, любимые – только бы не видеть того, что творится вокруг, только бы не чувствовать тлетворного дыхания кружащей поблизости смерти.

Воспоминания. Погрузиться. Быстро…

На ум пришли собственные руки, лежащие на широком белом подоконнике и чисто вымытое окно.

* * *

– Что ты видишь, Тайра?

Она, напрягая зрение, всматривалась в утопающую в раскаленной жаре улицу.

– Дом напротив. Дорогу – песок, камешки, зеленый потрескавшийся горшок у крыльца лавочника. Двух мужчин, женщину…

– Что ты можешь сказать о женщине?

Лысый сморщенный старик, поглаживая жидкую седую бороду, сидел в покрытом протертым покрывалом кресле и смотрел слепыми глазами в никуда. То было его любимое кресло, а на лице застыло требовательное и одновременно загадочное выражение.

Тайра бросила на него удивленный взгляд и тут же вновь повернулась к окну, чтобы успеть рассмотреть незнакомку.

– Невысокая, не толстая – тулу обвивается свободно. В руках корзина с фруктами, на ногах плетеные сандалии.

– Еще.

– Она застыла у дверей лавочника, задумалась о чем-то. Вижу черную прядь волос.

– Еще.

Что еще?

– Молодая, судя по запястьям. На пальце кольцо – наверное, чья-то жена. Или хорошо устроившаяся кхари…

– Это все?

– Все? Да, все. А что еще?

Наверное, незрячему старику нет лучшего развлечения, нежели сидеть в кресле и слушать о том, во что одеты проходящие мимо его дома люди. Один все-таки. Она предлагала ему почитать, но Ким в ответ на подобное предложение каждый раз качал головой.

– Смотри внимательнее, Тайра.

Та вновь напрягла зрение и почувствовала укол раздражения – на что смотреть? Она описала все, что видела. Детально, подробно, даже красочно. Может, ему хочется узнать, красива ли девушка, но Тайре не видно лица – его скрывает платок.

– Что ты можешь добавить?

– Я… Ничего, Ким. Ничего.

Он сам просил называть его так и настоял на обращении на «ты». Поступился законами и условностями, отмел их, что называется, с порога.

– Вот именно, Тайра. Ты не видишь ничего. А все потому, что ты смотришь человеческими глазами и слушаешь человеческими ушами. А когда ты так делаешь, ты не увидишь большего, нежели то, что показывают тебе человеческие глаза и человеческие уши, а это, по большей части, скучная и бесполезная информация.

Несмотря на свои недолгие и достаточно убогие в плане опыта пятнадцать лет, Тайра была вынуждена согласиться.

– Да, бесполезная. Но чем тогда смотреть? Все смотрят глазами.

– Вот именно! И все видят то самое «ничего».

– Не понимаю, Ким… Чем же тогда я должна смотреть?

– Ты должна смотреть ощущениями.

Тайра втянула пропахший сухой лавандой воздух и медленно, чтобы не выдать раздражения, выдохнула его.

– Как можно смотреть ощущениями? – Она не понимала, о чем он говорит. Хотела, но не могла понять. – И что тогда можно увидеть?

– Что? – Старик в кресле улыбнулся. – Многое. Например, то, что эта женщина полна сомнений. Ей всего двадцать восемь лет, но большую их часть она прожила в страхе. Она не хочет идти домой, потому что там ее ждет…

Речь на мгновенье умолкла, будто Ким всматривался во что-то видимое ему одному, затем послышалась вновь:

– … ее ждет муж, который постоянно обвиняет Лейру в изменах.

– Лейру?

– Ее так зовут.

– Как?.. Откуда?..

– Она купила апельсины и несколько груш, верно? У нее остались деньги… В целом у нее небольшое скопленное состояние, состоящее из… хотя это не так важно – пусть копит дальше. После похода на базар у нее осталось с собой несколько медяков, на которые она раздумывает купить мясной пирог – считает, что это сможет утихомирить ярость мужа…

– Как ты узнал все это, Ким?

Тайра слушала, затаив дыхание, но старик и не думал ничего пояснять.

– Но скандал все же состоится. Сегодня вечером ее побьют, а завтра она примет важное решение – уйдет из дома. Ох, – он вдруг притих и разочарованно покачал головой. – Но ей бы лучше не уходить. Лейра доживет до тридцати одного года в том случае, если не решит принять еще несколько важных решений, но ее текущих сил на это не хватит. Значит, ей либо поможет что-то со стороны, либо тридцать первый год станет последним годом ее жизни.