Ходила младёшенька по борочку

Глава 5

Назавтра, когда Любушка шла с пруда с водой, тот парень опять стоял на тропинке. Проходя мимо, она успела разглядеть его лицо с крупными конопатинами на носу и забавной рыжей чёлкой. Длинные волосы почти касались плеч. На этот раз он сам посторонился, а потом молча пошёл следом. Девица улыбнулась, вскинула голову и горделиво зашагала впереди него. А он проводил её до самой избы и ушёл. На следующее утро было то же самое.

– А пошто этот кержак¹¹ за тобой по пятам ходит? – спросила её Пелагея, как только Любушка переступила порог.

– А я почём знаю? – весело откликнулась та, выливая воду в кадку. – Ходит и ходит. Я его не зову.

– В женихи, видать, набивается, – сделала вывод старуха. – Странно. Оне ведь только со своими роднятся. Зря ходит, родители узнают – греха не оберётся.

– А он, что, в самом деле, кержак? – удивилась Люба.

– А кто ж ещё?! Из Казанцевых он, по обличью вижу, а оне кержаки и есть. Пятистенок со ставнями в конце улицы стоит, там и живут. А живут-то как чудно! Без молитвы шагу не сделают, всё со словом божьим, а в церкву не ходят, собираются в избах да поют. Старой веры держатся. Живут закрыто, в свою избу чужих впускать не любят, из чужой посуды никогда не пьют, не едят. Много их тут таких. Но люди работяшшие, ничего не скажу. Во всём порядок у них. На наших никогда не женятся, если только в свою веру не обратят. Так что, девица, не заглядывайся ты на него, не к добру это.

– А я и не заглядываюсь, он сам за мной ходит, – с вызовом ответила Любаша.

Вечером она вышла в огород и по другую сторону прясла опять увидела того же парня. Он стоял, облокотясь на верхнюю жердь, словно кого-то поджидал. Да тут и гадать не надо, понятно, кого он ждёт. Любаше вдруг стало весело, и она направилась к молчаливому ухажёру.

– Зотей! Ты чего там пялишься? – раздалось вдруг, и девица увидела приближавшегося к парню крепкого старика с окладистой седой бородой. Она невольно остановилась, разглядывая незнакомца. На нём был надет кафтан, из-под которого виднелась синяя косоворотка, подпоясанная сверху, штаны заправлены в сапоги, а на голове – картуз.

– А ну-ка, ступай домой! – продолжал старик, обращаясь к парню. – Чего ты тут потерял? Только цыганок нам и не хватало!

Парень бросил последний взгляд на Любу, нехотя развернулся и пошёл к деду, а тот обратился к девице:

– Ехала бы ты, милая, отсюда подобру-поздорову, – он перекрестился.– От греха подальше.

– А я не к вам приехала! – сверкнула глазами Любаша.– Придёт пора, и уеду! И нечего меня гнать!

Она понимала, что негоже так разговаривать со старшими, но всё в ней в этот момент бунтовало. Не понравилось ему, что она цыганка! И что теперь? Не человек она, что ли? Да и цыганкой она себя никогда не считала.

Наутро Зотей опять стоял на тропинке и ждал Любушку.

– Доброго здоровья! – проговорил он негромко, когда девица поравнялась с ним.

Любаша молча кивнула головой

– Давай, я помогу тебе, – снова обратился он к Любушке.

– Сама управлюсь!

– Ты не серчай за вчерашнее… ну… за деда, – начал, было, он, но тут впереди опять появился всё тот же старик. Он сурово глянул на парочку, махнул ладонью, как бы зазывая парня шагать за ним, развернулся и пошёл. Зотей кивнул Любушке и отправился следом.

С той поры он больше не появлялся. Заперли, видать, парня.

Уже неделю прожила Любаша у коконьки, а тятенька за ней всё не ехал. Она скучала по дому, по матушке, по сестрице с братьями, по своей привычной жизни. Как-то все они там? Поправилась ли Лизавета? А вдруг померла? Может, потому и не едут за Любушкой, что все её виноватят? А если и Василко так думает? Но она ведь ему своих чувств не показывала. Не мог он догадаться ни о чём. А если её никогда отсюда не заберут? Просто избавились и забыли. Но так ведь не может быть! Эти мысли не давали девице покоя.

Иногда, в свободную минуточку, уходила она в сосновый бор и гуляла там, вспоминая о своём доме и близких людях. Вот и сегодня вышла Любаша на прогулку, испросив позволения у тётушки Пелагеи. Ещё издали залюбовалась девица приятной картинкой: тонкие стволы сосен, устремлённые ввысь, были освещены играющим на них закатным солнышком и оттого стали похожи на свечи. Свежая зелень у их подножия радовала глаз и манила к себе. Ступая по мягкому мху, вошла Любаша под сень деревьев и полной грудью вдохнула целебный воздух, пропитанный непередаваемым запахом буйно растущих тут трав, перемешанным с крепким настоем прелой коры, хвои и лесного мха. Здесь всегда хорошо дышалось и думалось.

Девушка неспешно брела меж деревьев, прислушиваясь к птичьему гомону. Вдруг сзади хрустнула ветка. От неожиданности Люба вздрогнула и обернулась – перед ней стоял Зотей. Он смотрел на девицу и улыбался.

– Шёл бы ты, парень, отсюда подобру-поздорову, – нахмурилась Любаша, – не гневил бы свою семью.

– А если я так прикипел к тебе, что и с семьёй порвать готов? – отвечал он неожиданно бойко.

– Ой, ли? А меня ты спросил?

От такого вопроса парень даже растерялся. Он и не подумал об этом. Женщина всегда воле мужчины подчиняется – так в его семье устроено. Младшие слушаются старших, а бабы – мужиков. И если он выбрал Любушку, то считал, что это его выбор, а ей следует просто покориться. Да и она не гнала его прежде, потому он и не ожидал теперь отпора.

– Но ты ведь свободна, значит, можешь стать моей.

– А если мне кто другой люб?

Зотей нахмурился. Не нравился ему такой разговор.

Любушке этот разговор тоже был не по душе. Она решительно повернулась и направилась к деревне. Зотей за ней следом. Девица прибавила шагу, и он отстал. Вот уже и коконькина избушка. Вдруг из ворот, навстречу Любе, вышел Зотеев дед. Он сурово глянул на девицу и сказал:

– Не смей мне парня с пути истинного сбивать!

– А вы его на цепь посадите, чтоб не убегал! – огрызнулась Любаша.

Старик аж поперхнулся от такой дерзости, но промолчал, только рукой махнул и пошагал восвояси.

Пелагея встретила её хмурым взглядом:

– Видела, кержак-от этот приходил?

– Видела. Чего ему надо?

– Внука потерял. Требует, чтоб ты его в покое оставила.

– А я требую, чтобы они все меня оставили в покое! – возмутилась Любаша.

– Я так ему и сказала! Мы, мол, с внучкой живём, никого не трогаем, вот и они пусть нас не беспокоят!

Любушка даже опешила от неожиданности. Пелагея впервые назвала её внучкой! А и, правда, кто она ей? Внучатая племянница. Так это та же внучка и есть. Но из уст старухи это прозвучало как-то по-особому тепло, и девица с благодарностью посмотрела на неё.

– Садись, вечерять будем, я завариху¹² сготовила, – сказала бабка, ставя на стол деревянные миски. Она выложила в них белое месиво и, сделав на каждой горке ямку, налила туда конопляного маслица.

– Ой, как вкусно, бабуль! – мечтательно проговорила Любаша, усаживаясь на лавку.

Теперь уже Пелагея поглядела на неё с удивлением и довольно улыбнулась. Быть Любушкиной бабулей ей явно нравилось. То ли по этой причине, то ли ещё по какой, коконька поставила перед собой стопочку клюквенной наливки.

– Тебе не предлагаю! – сказала она. – Мала ишшо!

Любушка с улыбкой кивнула.

Потом они вместе сидели на завалинке, щурясь от солнышка, которое, уже скатившись наполовину за лес, ещё светило им в глаза.

– Вон там, видишь, на три окошка изба возле берёзы? – показала Пелагея.– В ней я выросла. И бабушка твоя, Наталья.

Любушка посмотрела по направлению коконькиной руки и поинтересовалась:

– А сейчас там кто живёт?

– Когда матушка наша померла, царствие ей небесное, тятенька на вдове Курочкиной женился. А потом изба эта её сыну Матвею и досталась. Он там теперь живёт. А берёзу эту тятенька из лесу принёс совсем махоньким деревцем, с той поры и растёт тут. Я, ещё девкой, бывало, возле неё на скамеечке сиживала. Там меня Николаша Сивков и приметил. Однажды подсел рядышком. Поговорил со мной. Наши-то все на покосе были, а меня оставили за скотиной смотреть. Наташу, сестрицу мою, уже замуж выдали к той поре, и Савелий увёз её в свой завод. Ой, как тоскливо мне без неё было! А тут Николаша, сокол ясный, и явился. Жить сразу как-то радостнее стало.

Любаша с интересом смотрела на коконьку. Лицо её посветлело от приятных воспоминаний, в уголках глаз застыли две маленькие капельки. Впервые она заговорила о том сокровенном, что держала в себе годами. То ли наливочка была тому причиной, то ли просто потянуло старуху на воспоминания, но Любаша была рада этому и с удовольствием слушала.

– Сколько же мне тогда годов-то было? Поди-ко, как тебе сейчас. С той поры стал меня Николаша выделять из других-то девок. Утром выйду, бывало, а на лавке той цветочек лежит, то ромашка, то василёк. Радовалась я. Но никому не сказывала. Тятенька-то наш крут был на расправу. Если чего не по нём – мигом вожжами отхлещет. Вот мы с Николашей и хоронились ото всех. Лето-то мигом пролетело. А я уж и размечталась, что соколик мой сватов ко мне осенью зашлёт, да и выдаст меня тятенька за него. А у тятеньки-то свои виды на меня были. Только жатву закончили, тут он мне и сказал, что я уже просватана и скоро свадьба. А за кого просватана, прежде времени не говорил. Никифор-то мне и вовсе не нравился. Я как узнала, что он мой жених, так всю ноченьку и проревела, и под венец вся опухшая пошла. А оно так и заведено было, чтоб девка перед свадьбой слёзы лила, только не у всех они такими горючими-то были. Не дал мне Господь бабьего счастья, всего чуток и успела я жизни-то порадоваться. Может, детки бы были, так и радость бы в жизни появилась, но Боженька и деток моих всех прибрал, а потом и мужа.

– А что же Николай? – спросила Любаша.

– А что Николай? Женили его тоже. На Курочкиной Марусе.

– Это на той, которая за вашего тятеньку замуж вышла?

– Нет, на её дочери. А когда батюшка на матери-то Марусиной женился, так мы с Николашей вроде как роднёй стали. Даже в отцовом доме на праздники иногда встречались, за одним столом сидели. Вот как она, жизнь-то, поворачивается. Однажды иду я к батюшке своему по какому-то делу, уже и не помню, а Николаша на скамеечке сидит да и говорит мне:

– Садись, Пелагеюшка, посиди рядышком. Я ведь, как эту скамейку-то увижу, всякий раз тебя и вспоминаю.

Улыбнулась я тогда, да и прошла мимо. Чего уж теперь?! А на душе так тепло вдруг сделалось, словно я туда, в молодость, вернулась.

– А где он теперь? Жив ещё? – поинтересовалась Любушка.

– А вон, вишь, под той самой берёзой старик на скамеечке сидит?

– Вижу. Это он?

– Он! Видать, к шурину пришёл, к братцу Марусиному.

Любушка приникла головой к коконькиному плечу. Тепло ей вдруг стало от этого рассказа. По-новому открылась ей сегодня тётушка Пелагея. И никакая она не суровая. Добрая она. Просто несчастная.

Солнце уже закатилось за лес, и небо над ним окрасилось в розовый цвет.

– Пойдём-ка, девонька в избу, пока нас комары не заели совсем, хватит уже лясы точить, – сказала тётушка, вставая.

Пришлось подниматься и Любаше, а так не хотелось.

Глава 6

Долго вымаливала Анфиса здоровья для своей невестки. Услыхал её Господь, пошла-таки Лизавета на поправку. Настои ли травяные помогли, или организм молодой за жизнь так крепко цеплялся – никому то неведомо. Только пришёл день, когда горемычная на ноги встала да, опираясь на руку мужа, вышла в садик подышать свежим воздухом. Дурманящий аромат цветущей черёмухи напомнил, что весна уже плавно переходит в лето, призывный звон колоколов возвестил о начале воскресной службы. Всё кругом говорило о жизни.

– Как хорошо-то, Васенька, на волю выбраться, да на небушко синее поглядеть, на травку свеженькую! Я ведь уж, грешным делом, думала, никогда больше этого не увижу, – говорила она, усаживаясь на скамеечку. – Ноги-то совсем не держат меня. Ослабла.

– Ты обязательно поправишься, Лизанька! – Василко едва сдерживал себя, и боль от пережитого, и радость, что жена, наконец, поднялась, слышны были в его голосе.

– Ребёночка-то прибрал всё-таки Господь, наказал меня за что-то, – вымолвила она со слезами.

– А может, он взамен твоей души его забрал, видел, что никак не могу я тебя отпустить.

– Может, и так оно, – согласилась Лизавета.

– Будут у нас ещё детки, не переживай, – пытался муж утешить её.

– Маменька, смотри – маленькое солнышко! – закричал подбежавший Филимоша и протянул матери жёлтый цветок одуванчика.

И родители улыбнулись в умилении, обратив свои взоры на сына.

– Это ты моё солнышко! – сказала Лизавета, обнимая малыша.

«Спасибо тебе, Господи, что не оставил меня в моём горе, – мысленно обратился к Богу Василий. – За исцеление Лизаветино по гроб жизни поклоны класть тебе буду».

После обеда, оставив жену на попечение Матрёны, он отправился в родительский дом. Вчера Маруся со своими детками приехала, а брат до сих пор и не виделся с сестрой. Ещё издали приметил он детвору перед домом. На завалинке, беседуя о чём-то, сидели Ася и Тимоша, а на полянке, оседлав палку, завершавшуюся головой коня, скакал кругами Никита. Позади него, в ожидании своей очереди «поскакать» на лошадке, бегал Стёпка, сын Ивана. Василко узнал свою игрушку, когда-то сделанную для него отцом. Ну, надо же, а он о ней уже и забыл! А ведь тоже любил в детстве всадником себя воображать. Тут из ворот вышла восьмилетняя Нюра и скромно подсела на завалинку к Асе. Рада, наверное, что к сестре приехала, в семье-то у неё только братья, а у тех, знамо дело, свои интересы. Детвора дружно поприветствовала гостя.

– Ну что, кому первому гостинец дать? – обратился дядюшка к племянникам, и его голос утонул в многочисленных возгласах «Мне!»

На эти крики выбежал из двора и маленький Саша с протянутой ручонкой. Только Любаши не хватает в этой компании. Где же она? Обычно девица первая встречает его, а сегодня её не видать. Тут Василко вспомнил, что её отправили на помощь к коконьке, матушка ведь сказывала ему давеча. А он, со своим-то горем, и забыл вовсе.

Маруся встретила брата тёплыми объятьями.

– Какой же ты красавец, братец! – воскликнула она, троекратно целуя Василия в щёки. – Барин, да и только! Ох, и балует тебя дед! Это ж, поди, он тебя по столичной-то моде одевает? Знамо дело! Кому ж ещё-то? Поди-ко, во всём заводе ты единственный таким щёголем ходишь?!

Василий стоял и смущённо улыбался этому потоку сестриных восклицаний.

– Да нет, я обычно в мундире хожу, это так, – начал он смущённо, – ради встречи с тобой вырядился.

– Как там твой Иван Филимоныч поживает? – продолжала Маруся. – Не родила ещё ему молодая-то жена нового наследника? Похоже, ты по-прежнему в любимчиках у него?

Тот в ответ лишь развёл руками, дескать, что он может поделать? Так оно и есть.

Анфиса пригласила сына к самовару, от которого шёл горячий пар, да начала выспрашивать его о Лизавете и Филе. Порадовалась, что та сегодня уже на ноги поднялась. Это хороший знак. Отступает, значит, болезнь. А, стало быть, и жизнь налаживается.

– Расскажи-ка мне лучше, Маруся, как там Егор поживает? – обратился Василий к сестре. – Как сестрица наша старшая? Стёпка по-прежнему у неё работает?

И гостья начала рассказывать. Похвалилась, что у мужа дела идут хорошо. Знатным мастером он стал, отбою от заказов нет, а потому и времени свободного почти не бывает. Теперь вот пришла пора для себя постараться. Хочет он новым домом её удивить. Уже и рисунки сделал, оградку да ворота кованые мастерить собирается, а ещё скамейку в садик. И в доме перила витые задумал на лестницу поставить. Как это, мол, кузнец да без кованых изделий живёт? Не всё на заказ работать, надо и для семьи постараться. Сейчас там ремонт большой в доме учинил. Двух работников нанял, чтоб всё обустроить. Порадовать Марусю задумал.

У Нюры тоже всё замечательно. Она полностью занята семьёй. С четырьмя-то детками хлопот хватает. Нянек она не очень жалует, всё самой надо. Со старшими гувернантка занимается да ещё какие-то учителя приходят. Скоро их в гимназию отдавать будут, вот и готовят. Павел Иванович насчёт образования строг, хочет, чтоб дети его непременно высот достигли. Уже и маленькую Анфису к наукам приобщать начал. И не только грамоте обучают, а ещё и музыке да танцам. А старшие-то уже по-французски лопочут – такая умора!

Стёпка по-прежнему у них работает. За главного кучера теперь, с тех пор, как Силантьич совсем занемог. Павел Иванович предлагал пристроить парня по горнозаводской части, зря, мол, что ли образование-то ему давал. Но Стёпка отказался, дескать, с конями ему сподручнее. Он как с Глашей своей обвенчался, так Нюра и попросила мужа поселить их во флигеле. Тот не противился, и все довольны, всем хорошо. Глаша-то теперь при Прасковье, на кухне помогает. Правда, помощи от неё не лишку – на сносях уже молодуха, вот-вот разродится. В общем, Степан скоро отцом станет. Так всё и устроилось.

Василий порадовался за дружка своего, которого жизнь с детства не жаловала, пусть хоть теперь у него всё сладится. Знал он, почему Стёпка не уходит из дома Павла Ивановича. Это он так свою благодарность за участие в его судьбе выказывает, хочет быть полезным. К тому же, если честно, в училище-то парень не сильно к наукам рвался, не было у него к ним такого интереса, как у Василки. Но Павел Иванович велел учиться – вот он и следовал его воле. И Нюру Стёпка уважает, всё ради неё сделает. Кабы не она, так неизвестно, что бы с ним сейчас было.

А Маруся в это время любовалась братцем своим меньшим. Вот, поди ж ты, росли в одной семье, на одних полатях спали, а и не ведали, что парень-то у них дворянских кровей. Никому и в голову это не приходило. И матушка с батюшкой молчали, тайны своей не выдавали. А уж дед Степан как его любил! И в лес, и на рынок его с собой брал. И корзины плести научил мальца, тот из дедовой малухи и не вылезал целыми днями, чуть что – уже скорей к деду бежит. Ну, разве могло кому-то в голову прийти, что парень-то у них приёмный? Не появись Иван Филимоныч, так и не раскрылась бы никогда эта тайна. А без него и монашка бы промолчала.

В избу вошла Тюша. Анфиса тут же и её усадила за чай. Маруся исподволь поглядывала на невестку, и, как всегда, видела в ней Лушу. Никак не могла она привыкнуть к такому сходству сестёр. С Лушей-то они сильно подружились перед самой её смертью. И та Марусе нравилась, понятливая она была, мудрая. Легко с ней было. А с Тюшей они общались мало, да и виделись-то всего несколько раз.

– Ну, что ты, золовушка, всё на меня поглядываешь? С Лушей сравниваешь? А стоит ли? Прошлое – в прошлом, а мы живём новым днём, – сказала вдруг Тюша с доброй улыбкой.

И Маруся улыбнулась в ответ – вот так же и Луша когда-то удивляла её своей открытостью и непредсказуемостью. А сёстры-то не только внешне похожи, оказывается!

За окном послышался конский топот и скрип телеги. Подъехал Иван. Тюша выскочила на крыльцо, остальные потянулись за ней, удивлённые такой реакцией.

– Почему ты один, Ванечка? Где дочка? – с тревогой спросила она.

Иван развёл руками:

– Прости, Тюша, не нашёл я её. Решил воротиться – вдруг она уже дома?

– Как не нашёл? Куда она подевалась? Сбежала? А коконька что говорит? – сыпала вопросами Тюша.

Тут вмешалась Анфиса:

– Давайте-ка все в избу, там и поговорим, нечего на ходу беседы разводить.

Все послушно воротились в дом. Последним вошёл Иван. Усевшись на лавку, он, с волнением начал свой рассказ:

– Приехал я к коконьке, а та меня в слезах встречает, мол, Любушка пропала. И поведала, что та вчера ушла в бор погулять, она туда почти каждый вечер ходила, по дому, говорит, сильно тосковала. Но всегда возвращалась засветло, а вчера не вернулась. Я, первым делом, тоже решил, что сбежала девка, не вынесла ссылки. А тётушка Пелагея говорит, что не могла она сбежать. Всё ждала, когда я за ней приеду, по дому скучала, но бежать не собиралась. Смиренно ждала. И тётке хорошо помогала. Подружились, говорит, они. Хвалит тётка Любушку. Правильная, говорит, девка у нас. Смелая, порой даже дерзкая, но душевная. А то, что за себя постоять может, это даже и хорошо. Это коконька так сказала. Это, говорит, они её обидели, кержаки проклятые! Стал я пытать, что за кержаки. Зотей Казанцев, мол, рыжий бес, всё за ней по пятам ходил, покою не давал. А она над ним только посмеивалась. А потом вдруг дед его стал наведываться, требовал оставить парня в покое да грозился, что хуже будет. Вот этот, мол, супостат и сотворил чего-то с Любушкой. Коконька всю ночь глаз не сомкнула, а как рассвело, она к бору и направилась. Платок вот Любушкин там подобрала, – и Иван вынул из-за пазухи белый платок в мелкий синий цветочек.

Тюша схватила его и в голос зарыдала:

– Девонька моя родная, это ж я, дура, тебя сгубила! И зачем только я тебя туда отправила?!

Анфиса подала Тюше стакан воды и спросила Ивана, что же дальше было.

Он глубоко вдохнул и продолжил:

– Пошёл я к этим Казанцевым, злой, как собака. Дед сразу отпираться стал, дескать, не трогал я вашу цыганку. Ну, тут я и взревел! Какая она цыганка!? Дочь она моя! Русская она! Старик струхнул. Видать не думал, что за неё кто-то заступиться может. А когда я сказал, что сейчас же в полицию еду и вернусь сюда с урядником, тот и вовсе испугался. С этими раскольниками у властей разговор короткий, мигом разберутся, да так, что мало не покажется. Стал дед говорить, что ничего он не делал, вера, мол, его не позволяет никакого насилия. Вот в участке, говорю, и будешь про свою веру рассказывать, если сию же минуту дочь мне не вернёшь. Тут выскочил из избы этот рыжий парень да на деда возопил, что тот сам грозился извести девку, если внук её не оставит, что, окромя него, некому было её обидеть. Тут уж дед не на шутку испугался и сознался, что он просто намекнул какому-то мужику, что неплохо бы эту цыганку умыкнуть отсюда. Но сам, мол, ничего не делал. Тогда я его за грудки схватил и стал требовать, чтоб сказал мне, где мужика искать. А мужик-от пришлый, из возчиков, уголь от углежогов возил на завод. Может, тагильский, может, ещё откуда подальше – много их тут подряжается. Имени он тоже не знает. Попробуй теперь сыщи его!

Тюша уже рыдала без умолку:

– Девочка моя! Любочка, солнышко моё! Да что же с тобой приключилось-то?! Жива ли ты ещё?! Да как же я сама дочь родимую из дому спровадила на верную погибель? Да что же теперь будет-то?! Да где ж тебя искать-то, девонька моя? От беды хотела отвести, а сама же беду и накликала!

– От какой беды-то вы её туда отправили? – спросил в недоумении Василий.

– Не слушай ты её, с горя это… не знамо что несёт баба, – ответил Иван, укоризненно глянув на жену. – Просто в помощь девку к коконьке посылали. Кто ж знал, что так получится?