Государство Двоих, или Где соединяются параллели

11

Наутро они оба проснулись поздно. Приводя себя в порядок (что после короткой и тревожной ночи требовало определённых усилий), Вера слышала, как Юра прошёл по коридору в сторону кухни. Она не торопилась. Воспоминания о вчерашнем обжигали её, и хотелось появиться к самому завтраку, чтобы все органы чувств занять сразу же едой. И не важно, что нет аппетита.

Вера дождалась, когда запахи из кухни возвестили о готовности завтрака, и, с трудом сдерживая внутреннюю дрожь, отправилась на кухню.

Больше всего её удивило, что, когда она вошла, ровным счётом ничего не произошло. То есть абсолютно ничего.

– Доброе утро, – сказала она.

– Доброе утро, – откликнулся он.

За окном как ни в чём не бывало светило солнце и пели птицы. Ветерок шевелил створку окна. И в такт ее колебаниям то сужался, то расширялся солнечный луч, лежавший на полу. По всей видимости, это было самое обычное калифорнийское утро, а значит, самое обычное для Юры.

Но не для Веры. Её «обычное утро» должно начинаться в Петербурге, без таких вот солнечных лучей на полу. У птиц должны быть другие голоса, а рядом должен пить кофе с бутербродами Саша, а не этот чужой, непонятный ей человек. Вере казалось, что небесный программист по какой-то нелепой ошибке перепутал диски и инсталлировал её не в тот компьютер. Но ведь она так стремилась сюда! Неужели при её таком внимательном и чутком отношении к знакам судьбы, она могла столь непростительно ошибиться?

Тем временем завязалась беседа. Вера приободрилась и даже подумала о том, что в новом сарафане, который был специально куплен для этой поездки, она должна выглядеть довольно эффектно. Юра поинтересовался, где бы ей хотелось провести этот день. Оказалось, что в офис заехать всё-таки придётся, но не дольше, чем на полчаса, и можно это сделать на обратном пути. А находится офис почти по дороге в Сан-Франциско. Хочет Вера съездить в Сан-Франциско?

– А можно мы не в город поедем, а на то побережье, куда ты возил нас в прошлый раз?

– 17 Mile Drive?

– Да.

– О'кей, – неожиданно легко согласился Юра.

Вера обожала ездить в автомобиле. Это позволяло хотя бы иногда оставаться наедине с самой собой. Ничто так не умиротворяло её, как смена ландшафта за окном и серая полоса асфальта, поглощаемая бесшумными колёсами. Машина была её маленьким, но вполне совершенным и, главное, автономным миром. Её личным способом медитации.

Углубления всех дверей, бардачок и карманы задних сидений Вериного автомобиля были заполнены музыкальными дисками. Вера слушала и американскую классику, и соул, и джаз, и итальянские оперы, и французов, и русские романсы. Имелись даже самодельные записи барда родом из семидесятых.

Она выбирала музыку без оглядки на эпоху или стиль, а всегда лишь по принципу «моё – не моё». Бывало, что музыка настолько совпадала с настроением и восприятием мира, что целый жизненный этап определялся лишь одним-двумя исполнителями. Так случилось и после первого калифорнийского путешествия, когда её покорили Синатра и Беннетт.

Разные люди слушают разную музыку. Но удивительно другое: одну и ту же, причём любимую, музыку люди по-разному воспринимают. Что касается Веры, то для неё музыкальные увлечения были подобны вспышкам влюблённости. За свою жизнь она пережила несколько таких вспышек. И всякий раз это было чудесное время, когда она стремилась как можно скорее закончить все дела и оказаться в своём автомобиле. Здесь её ждала вожделенная кнопка проигрывателя, которая открывала дверь в иллюзорный мир, создаваемый музыкой.

Эту страсть нельзя было объяснить потребностью побыть в одиночестве или отрешиться от дневной рутины. Музыка заполняла некие пустоты в её душе. Иначе почему она так остро в ней нуждалась и с такой жадностью её впитывала?

Саша, например, не разделял Вериной одержимости. Если они ехали куда-то вместе, он «терпел» максимум один альбом, после чего с радостью переключался на радио с новостными и аналитическими программами. А Вера в это время страдала от сосущей, зияющей пустоты.

Возможно, у них с Сашей была разная потребность в эмоциональных переживаниях: Саше вполне хватало эмоций из рутинной жизни. Чувствовал ли он подобные «пустоты» в своей душе, Вера не знала, да и не стала бы спрашивать. Поскольку и в собственной душе существование этих ничем не заполненных тёмных закоулков вызывало у неё подспудный страх. Она не стремилась туда заглядывать и прояснять их природу. Чтобы заглушать их зов, достаточно было музыки.

Юра выехал на автостраду, но вскоре свернул на прибрежную дорогу, так называемую «scenic drive». Дорога шла вдоль побережья, повторяя причудливые изгибы береговой линии. Захватывало дух от неожиданных поворотов, подъёмов и спусков. Иной раз, огибая выступающую скалу, дорога сужалась, и тогда возникало ощущение, что машина летит прямо над океаном на высоте нескольких сот футов. Слева проносились дома и усадьбы состоятельных ценителей жизни на побережье. Один из них представлял собой тройное возвышение из тонированного стекла над гладко выстриженным газоном. Другой напоминал особняк Румфорда. Третий прятался в глубине буковой рощи, специально насаженной владельцем – любителем лесного ландшафта (скорее всего, в роще разводили и оленей). Четвёртый походил на шотландский замок. Между ними располагались огромные участки нетронутой природы. По-видимому, соседи здесь не только не досаждали друг другу, но и практически не пересекались.

Справа по ходу их движения лежал океан. Он, в отличие от творений рук человеческих, не проносился мимо, не оставался позади, а невозмутимо сопровождал наших путешественников. И когда Вера устала рассматривать мелькающие в глазах постройки, поля для гольфа и перелески, она повернулась к океану и долго не могла отвести взор от его гордого величия.

Поначалу Юра отпускал комментарии по поводу стоимости жилья в данном районе, предполагаемых занятиях его владельцев, стоимости членства в том или ином гольф-клубе. Затем они поехали молча. Молчание ничуть не угнетало Веру. Напротив, она была даже благодарна за эту тишину и возможность спокойного созерцания. Так продолжалось минут двадцать – тридцать, и уже начала подступать дремота. Однако резкие звуки вернули Веру к действительности: Юра перебирал коробки дисков в бардачке автомобиля. Видимо, искал что-то определённое. Как вскоре выяснилось – альбом Андреа Бочелли.

Хорошо знакомая Besame mucho в исполнении Бочелли не звучала просьбой юной девушки о поцелуе (как известно, такие просьбы рано или поздно выполняются). Слепой музыкант теми же словами пел совсем о другом: его просьба словно была обращена к кому-то, кого не только нет рядом, но кто и не ведает о его любви, а может, и о его существовании. Это была внутренняя безнадёжная мольба человека, которого совершенно точно не услышат. Отчего такая безысходность: оттого, что не услышат, или оттого, что некому слушать? Томительные, тягучие звуки вызывали в душе болезненную грусть. Вера продолжала смотреть вперед, но уже не видела пейзажей, проносившихся за окном. Некому услышать… А может, и в самом деле любые слушатели – лишь плоды нашего воображения? Их никогда не было и не будет? И дело даже не в том, что мы не к тем обращаемся, а в том, что обращаемся мы всегда в пустоту?

Когда справляться с грустью стало почти невозможно, она спросила Юру:

– Зачем ты поставил этот диск?

– Тебе не нравится? Я могу выключить.

Этот ответ неприятно резанул Веру. Конечно, музыка ей нравилась, но разве это имело отношение к заданному ей вопросу? Интересно, он действительно не понимает, почему она его об этом спросила, или делает вид?

– Нет, оставь, пусть играет.

Вера украдкой взглянула на Юру. Его лицо было напряжено, глубокая морщина пролегала над переносицей. Это было выражение лица человека, решившегося на что-то и считавшего своё решение окончательным вне зависимости от его правильности. И Вере вдруг стало ясно, что его сухой вопрос был не чем иным, как защитной реакцией. Так он защищал себя как от действия музыки (хотя и оставалось непонятным, зачем он её включил), так и от груза воспоминания.

Вере стало не по себе. Внутри неё опять начиналась борьба: с одной стороны, хотелось прояснить ситуацию и облегчить своё и Юрино состояние, но одновременно подкрадывался страх, что прояснение ситуации не принесёт никакого облегчения, а только усилит горечь. И ей стало нестерпимо жаль его, себя… И в тот же момент подумалось, что любое прояснение будет лучше продления неясности.

В этот момент Юра свернул к парковке у дикого пляжа. Когда машина остановилась, Юра всё ещё продолжал сидеть, не выключая двигатель. Андреа Бочелли пел «It’s impossible», а Вера ждала, что последует дальше. Но ничего не происходило: Юра сидел неподвижно и молчал, и Вера молчала тоже. Когда песня подошла к концу и стихли последние звуки, Вера сама повернула ключ в замке зажигания, вышла из машины и медленным шагом направилась в сторону океана.

Пляж был пуст, лишь кое-где в песке увязли большие камни. Крупный песок, попадая в обувь, натирал ноги, и Вера сняла туфли и пошла босиком. Погода была прохладная, ветреная. Вода оказалась странного и даже неприятного оттенка – бледного серовато-зелёного. Наверное, она выглядела так из-за облаков и дымки, а может, это грусть имеет такой цвет?

На одном из камней неподвижно сидели несколько чаек и задумчиво глядели на воду. Вера постаралась обойти их стороной – ей было бы неприятно в эту минуту слышать их тревожные голоса – и пошла вдоль кромки воды. В отдалении стоял и смотрел в сторону горизонта одинокий человек, позой и неподвижностью похожий на чайку. Повинуясь тому же неосознанному инстинкту, Вера обошла и его.

Прибой неторопливо подбирался к её ногам, но не решался их коснуться. Она шла очень медленно, иногда останавливалась и наблюдала приближение маленьких волн, путь каждой из которых одинаково бесславно заканчивался у её стоп. Остатки волн с тающей пеной на поверхности отползали назад, чтобы дать жизнь очередной маленькой волне. Веру удивляло, что все волны были совершенно одинаковые, двигались с одной скоростью, и ни одна из них не была смелее предыдущей. Перед её глазами происходило извечное движение – движение, лишённое поступательного смысла. Несмотря на то, что она дразнила океан, подходя вплотную к влажной линии, оставленной предыдущей волной, её ноги по-прежнему были сухими. Во время одной из таких остановок Вера почувствовала, что Юра глядит ей в спину. Не оборачиваясь, она произнесла:

– Видишь волны? Вот также и дни: один сменяет другой, чтобы потом его сменил точно такой же третий, и так всю жизнь. Тебя никогда это не пугало?

– Нет, а что в этом страшного? Наоборот. Но если тебе нравится сравнение с волнами, то лично я нахожу, что прибой скорее успокаивает, чем пугает.

Вера повернулась к нему – в данную минуту у неё не было ни желания, ни сил «успокаиваться», и ей казалось непонятным, зачем покой мог понадобиться кому-то другому.

– Не хочешь ли ты сказать, что жизнь нам дана, чтобы стремиться к покою?.. Пока не успокоимся окончательно, – усмехнулась Вера.

– Это неизбежно, хотим мы этого или нет. А разве имеет смысл сопротивляться неизбежному? И ты меня не подзадоривай – я, между прочим, говорю исключительно о прибое, не более того.

– О’кей, тогда продолжим разговор о прибое? – Вера помедлила, – Сейчас это так актуально! И время и место подходят. И тема интересная. Что думаешь? – Вера не могла остановиться в язвительном желании «прояснять».

Юра, прищурившись, посмотрел ей в глаза:

– Я должен сказать тебе пару вещей. Ты ведь ждёшь объяснений. Хотя, в общем-то, я не обязан их давать. Но я и сам полночи думал о нас, так что думаю, лучше поговорить сейчас… Все равно ведь придётся… Ты, Вера, удивительная, деятельная, необычная женщина. Ко всему прочему, ты любишь и умеешь добиваться своего, а это редкость. Но ведь и я не привык останавливаться на полпути. Разница между нами в том, что у тебя впереди ещё много всего, что предстоит сделать, а у меня, напротив, большая часть позади. Ты ещё высматриваешь впереди вершины, к которым стоит стремиться, а я уже давно на них карабкаюсь, и не буду менять курса – несмотря на то, что бывают моменты, когда хочется это сделать. Тебя раздражает и пугает постоянство, а мне оно придаёт чувства уверенности. Тебе от него скучно, а мне спокойно. В этом, наверное, разница между нами.

Юра помолчал, переводя дыхание перед тем, как продолжить свою речь. Похоже, за ночь он её продумал в деталях, но давалась она ему труднее, чем он ожидал.

– Вера, у меня сложившаяся жизнь. И у меня есть жена, которая поддерживала меня в самые трудные дни. Конечно, многое в наших отношениях угасло, да и сами отношения, честно говоря, ухудшаются с каждым днём. Мне порой кажется, что в конце концов она бросит меня из-за моего невыносимого характера. Но я прекрасно отдаю себе отчёт, что заслужил это. Она много лет терпела меня и помогала мне во всём – разве это не подвиг? И если она решит бросить меня, пускай сделает это сама. Я не хочу отбирать у неё право проявить инициативу хотя бы в этом. У меня и правда ужасный характер, и жизнь со мной – настоящая мука… Между прочим, где-то я слышал такую фразу: «После сорока жён не меняют». Я с ней согласен.

– Юра, ты о чём? Разве речь о жёнах идет? Я и сама замужем. Никто никого не собирается менять. Зачем и говорить об этом?

– Я имел в виду другое. Я знаю тебя относительно давно и слишком хорошо, чтобы между нами могла произойти случайная и ни к чему не обязывающая связь. Не тот случай. Более того, у меня есть подозрение, что ты из тех женщин, с которыми в принципе невозможен поверхностный флирт без отдалённых последствий. А теперь представь: мы живём на разных полушариях и не можем быть на сто процентов уверены, что когда-нибудь снова увидимся. Представь: мы всегда будем в разлуке, и она рано или поздно начнёт разрушать нашу психику. А попытка разлуку преодолеть приведёт к катастрофе. И даже если не будем пытаться, то всё равно потеряем покой и возможность жить нормальной жизнью. А я не хочу терять покой, я боюсь вторжений в мою налаженную жизнь.

«Не то растреплют эти плечи твою налаженную жизнь», – тут же вынырнула из памяти строчка знакомой песни. «Юра эту песню не слышал», – почему-то с сочувствием подумала Вера.

– Налаженную, заметь, с большим трудом, – продолжал Юра свой монолог. – Я хочу, чтобы всё шло как есть. По большому счёту, меня оно устраивает. Единственное, чего не хватает – это лишней пары миллионов долларов, – Юра улыбнулся. – Но это, я надеюсь, вопрос времени, и не без твоей помощи мы его решим.

– Так ты боишься потерять покой? А разве ты уже не потерял его?

– Зачем ты спрашиваешь? Вчера вечером ты и сама должна была почувствовать.

– И ты думаешь, что, потеряв покой вчера, тебе удастся вновь обрести его сегодня?

– Я так не думаю. Но я обрету его через некоторое время после того, как ты уедешь.

– Значит ли это, что ты предлагаешь больше нам не видеться? Чтобы снова не потерять покой?

– Если только ты сама меня об этом не попросишь. Но я бы предпочёл обойтись без радикальных мер. Мне нравится наша дружба, мне хотелось бы иметь с тобой общие дела в бизнесе. Было бы очень жаль всё это потерять.

– Ты и вправду думаешь, что можно так легко избавиться от душевного волнения? Что оно не вспыхнет с новой силой при следующей встрече?

– Не вспыхнет. Ты моложе меня, и у тебя это пройдёт даже быстрее. К тому же к моменту следующей встречи ты наверняка уже найдёшь то, что ищешь.

– А по-твоему, я что-то ищу?

– Тебе это известно лучше, чем мне.

– Боюсь, что мне это совсем неизвестно. Но, видимо, стоит задуматься на досуге. Может, ты и прав.

– Я знаю только одно: я не смогу тебе дать ничего, кроме того, что уже дал. То есть кроме дружбы, симпатии и доверия. Прежде всего потому, что я сам уже перестал что-либо искать.

– Трудно поверить… Неужели тебе интересно жить, сознавая это? Как ты можешь быть спокоен, зная, что завтрашний день будет повторением, копией сегодняшнего? Что до конца дней ничего больше не изменится в твоей жизни, кроме возраста и диагнозов?

Юра, видимо, не торопился отвечать на Верины вопросы. Он медленно шёл рядом, смотрел себе под ноги и молчал. Совсем, совсем не в то русло зашёл разговор – Вера и сама это чувствовала, но исправить уже ничего не могла.

Она размышляла о том, что всё время, сколько они были знакомы, ей казалось, что она чувствует этого человека почти как себя. У них были схожие темпераменты, одинаковое отношение к общим делам, они понимали друг друга с полуслова. И вдруг выяснялось, что в самом главном они расходятся. Вера считала, что лучшее, что может подарить человеку судьба, – это встреча с родственной душой, удивительное ощущение мгновенного распознавания, ни с чем не сравнимая пронзительность dejа vu, когда ты вдруг узнаешь всё тебе дорогое и долгожданное в нём. Когда Он неожиданно оказывается катализатором твоих чувств и мыслей, когда восприятие Им колебаний твоей души доходит до таких невероятных высот чувствительности, что кажется – сам Всевышний настраивал Его на твою волну.

Минуту назад она задала вопрос: ищет ли она что-то? Наверное, она должна сама на него и ответить. Ответить «Да». Единожды почувствовав, а может, и догадавшись о том, что такое бывает, она не прекращала поиска, подчас бессознательного. Для достижения даже краткой взаимности с таким человеком Вера, как выяснилось, была готова на многое. Её не пугали препятствия и последствия. Что же касается географической удалённости и семейного положения, то они и вовсе не рассматривались ею как препятствия, поскольку самая высшая точка взаимности, почти недостижимая (как вечность или бесконечность), может быть только мгновенной, подобно вспышке молнии – «здесь и сейчас». Молнии, которая рождается и умирает, из-за своей краткости оставаясь большинством существ не замеченной, не успевает ни напугать, ни удивить. И величайшее искусство и редчайший дар – уметь это мгновение узнать, задержать, продлить и навсегда оставить в благодарной памяти. Превратить Миг в Вечность… Что последует после – не имеет значение. Скорее всего – ничего. Жизнь шла, идёт и будет идти так же, как после грозы всё в природе продолжается своим чередом. Нельзя сказать, чтобы Вера именно искала этот миг, но она его определённо ждала.

Юра же, как выяснялось, видел всё иначе: незыблемым для него было постоянство событий или, как минимум, стремлений, и незыблемость эта оберегалась им как зеница ока. «Здесь и сейчас», вырванное из течения времени, не имело для Юры самостоятельной ценности. «Молнии» не вписывались ни в сценарий, ни даже в декорации его спектакля. Конечно, он хотел, чтобы Вера присутствовала в его жизни, но только в определённом им самим качестве. Ей была выделена некая ниша, и её попытки выйти за пределы этой ниши вызывали у Юры беспокойство и тревогу.

Юра шёл рядом и смотрел себе под ноги. Через некоторое время он взглянул на Веру и вдруг начал говорить так, как будто предыдущий разговор был давно закончен и предстояло обсудить совсем другие вопросы. Его голос был на редкость тихим, а речь медленной. Похоже, новые слова давались ему тяжелее, чем те, что уже были сказаны.

– Знаешь, я хочу тебе кое-что рассказать – то, что никому никогда не рассказывал. Но ты не подумай, это вовсе не тайна и не повод для исповеди. Просто как-то незачем было рассказывать. И некому. Меня бы, я думаю, не поняли… да я и не искал понимания, если честно. Может, и тебе не стоит об этом говорить, а то ты, чего доброго, заскучаешь и начнёшь зевать… Слушай, давай присядем где-нибудь, а то я ноги натёр.

– Ты можешь пойти босиком, – предложила Вера, призывно махнув собственными туфлями, которые уже давно несла в руке.

– Да нет. Я не люблю ходить без обуви, – ответил Юра, и они направились в сторону берегового склона, где меньше дул ветер. Через пару минут они уже беседовали, лёжа на песке, а над ними возвышалась отвесная грунтовая стена с торчащими из нее обрывками корней. Юра продолжал свой рассказ.

– Так вот. Сколько я себя помню, с детства меня преследует одно и то же чувство. С него начиналось почти каждое утро, когда я просыпался. Это была мысль, от которой что-то сжималось в районе подреберья, а потом как будто начинало что-то подсасывать. Сама мысль была такая: «Что меня ждёт сегодня? Какие чудеса должны произойти? Что я сам должен сделать, чтобы они произошли?» Мысль-то не Бог весть какая содержательная. Гораздо в большей степени мне не давало покоя именно то чувство подсасывания под ложечкой, которое эту мысль сопровождало. Понимаешь, кто-то жил внутри меня, кто-то вечно голодный каждое утро поднимал меня с постели, заставляя думать, зачем, собственно, я проснулся. Насколько я знаю, люди, тем более дети, просыпаются потому, что они выспались или, в худшем случае, их разбудили. Затем они умываются, завтракают, идут в школу или на работу, и всё потому, что «так устроен мир». Но меня это объяснение только раздражало. Я должен был обязательно если не объяснять, то как минимум оправдывать каждый день, подаренный мне. С самого раннего детства я так и чувствовал, что каждый новый день мне кем-то подарен. Поэтому я не знал, что такое покой или отдых. Когда я отдыхал, я думал над тем, что я ещё должен успеть, и эти размышления всегда заставляли меня прерывать отдых и двигаться дальше. Отдых был нужен мне для того, чтобы строить новые планы. Я лучше всех учился в школе и в институте, я лучше всех играл в теннис, и я не мог остановиться в этой гонке к неизвестной мне вершине, пускай никто из моих друзей и не понимал этого. Мной управляло это странное чувство подсасывания, словно там находилась ненасытная пустота или дыра, а я должен был во что бы то ни стало её заполнять. Сильнее всего это ощущалось утром, и последующий день был направлен на то, чтобы его унять, заглушить. Если к вечеру мне это удавалось, я мог быть спокоен до следующего утра. Если нет, то я плохо спал, а иногда вставал и занимался по ночам.

За свою жизнь я узнал многих женщин, но они не понимали, что со мной происходит. Поначалу им нравилась моя энергичность, но мы быстро расставались. Они не выдерживали темпа, и я не винил их за это. Я не был нормальным в их понимании. И вот появилась Таня. Таня была первой, которая сказала, что дело не в нормальности, что просто я лучший и что она гордится мной. Я никак не мог ей поверить, потому что до этого слышал в свой адрес совсем иные высказывания. Да я и привык ощущать себя другим. И самое главное, я знал, что достигнуть совершенства невозможно. Я научился не ждать понимания и признания, но мне было очень лестно, что Таня искренне так думала и искренне восхищалась мной. Поэтому мы вместе уже так долго. К сожалению, она давно не говорила мне, что «гордится» мной. Теперь она всё чаще на меня обижается. Думаю, она надеялась, что моя неуёмность – временное явление и всё пройдёт, когда мне удастся достичь задуманного.

Она поехала за мной в Америку, хотя у неё и не было личного повода для отъезда; она переезжала со мной с места на место, потому что так нужно было мне; и она практически одна вырастила нашего сына. Она столько всего сделала для нас! А я всё тот же и не могу измениться.

Вот ты говорила мне сегодня об одинаковости дней и о том, как это убийственно грустно, а я тебе возражал. А ты знаешь, что самое забавное? Что я с тобой согласен. Я пытался выступить оппонентом, но я согласен, чёрт возьми. И до сих пор всё делаю, что от меня зависит, чтобы мой следующий день не был тупым повторением предыдущего, чтобы в нём был свой, особый смысл. Это всё реже получается, но по причинам, уже не зависящим от меня. Самое неприятное, что чувство подсасывания не прошло ни с возрастом, ни с переменой мест и продолжает мучить меня до сих пор. Я так и не смог заполнить эту пустоту – каждое утро она неизменно заставляет меня вскакивать и бежать куда-то. А чтобы знать, куда бежать, мне приходится постоянно думать. И это замкнутый круг, – Юра помолчал несколько секунд. – Ко всему прочему, год назад со мной произошла одна необычная история.

Теперь он замолчал надолго.

– Ты мне её расскажешь? – осторожно поинтересовалась Вера.

– Видимо, да, – едва заметно улыбнулся Юра. – Но сначала предыстория, о’кей? Я всегда рассказываю своим больным, что, как и зачем я делаю. И давно заметил, что не все слушают меня внимательно. Знаешь, что удивительно? Что мало кому по-настоящему интересно, что с ним произойдёт на операционном столе. Люди не интересуются, почему врач делает так, а не иначе. Но я к этому привык. И всё равно им объясняю, поскольку это мой долг – объяснять себе и другим зачем. Как-то раз ко мне на приём пришла пациентка – женщина лет шестидесяти. Мы поговорили, я выяснил, что её беспокоит, провёл осмотр и начал ей рассказывать про цель и ход операции, которую считал для неё оптимальной. Она смотрела на меня очень внимательно – внимательнее, чем кто-либо до неё, и, как мне показалось, даже внимательнее, чем того требовала ситуация. У неё были очень пронзительные, почти чёрные глаза. Она не задавала вопросов и ни разу не взглянула на схему, которую я ей рисовал. Она смотрела только мне в глаза, так что я даже начал испытывать неловкость. Когда я закончил, она взяла меня за руку и, не отрывая взгляда от моего лица, сказала: «Доктор Вольман, вы можете мне не поверить, но… я знаю судьбы людей. Приходите ко мне в любой день, и я расскажу вам вашу судьбу. Она того заслуживает, поверьте». Когда она ушла, мне долго было не по себе. Я вообще не верю никаким гадалкам, мне чужда мистика, я всегда считал это надувательством. Поэтому я не хотел идти к ней, но при этом ни минуты не сомневался, что пойду. Ты будешь смеяться надо мной, но я действительно отправился к этой женщине.

Она жила в маленькой однокомнатной квартирке. Я ожидал увидеть в её доме предметы, без которых, по моим представлениям, не может обойтись гадалка, типа хрустального шара, разбросанной колоды карт, каких-нибудь затейливых стеклянных колб. Но ничего подобного не было. Это была самая обычная квартира. Хозяйка сразу заметила, что я с любопытством осматриваюсь, и засмеявшись спросила: «Вы ждали, что будут гореть свечи и на столе будет крутиться хрустальный шар?» «Признаться, да», – смущённо ответил я. «Нет, я не нуждаюсь в таких глупостях. Я гадаю только по глазам и только тем людям, кого выбираю сама. Моя бабка была цыганкой. Но я не профессионал. Так что вам нечего бояться. Садитесь напротив меня». Она приготовила кофе, села напротив меня и начала: «Спасибо, что пришли, несмотря на ваше отрицание моего ремесла. Да и какое же это ремесло, если я за всю свою жизнь пригласила к себе двух-трёх человек? И вас я позвала, потому что увидела кое-что такое, о чём вы сами можете не догадываться, но о чём рано или поздно обязаны узнать. Вам не приходила в голову мысль, что в нашем мире изредка появляются люди, которым дано больше, чем другим? Думаю, приходила. Проблема в том, что эти люди не всегда рождаются с пониманием своей избранности. К счастью, на свете есть другие люди, которые приходят специально для того, чтобы разъяснить это тем, первым. И тех и других мало, и они разбросаны по всему земному шару. Все они обладают способностью менять жизнь вокруг себя. Но для того, чтобы эта способность реализовалась, им необходимо встретиться друг с другом, что происходит, к сожалению, нечасто. Поэтому эти люди почти всегда ощущают одиночество, думают над вопросом «зачем?» и не получают на него ответа. Я увидела вас сегодня и всё поняла. С первого сказанного вами слова и до самого последнего я сидела и думала о том, какое это большое упущение со стороны судьбы, что она до сих пор не послала вам кого-нибудь из тех, кто мог бы вам кое-что разъяснить. Я сразу поняла, кто вы, и при этом заметила, что сами вы об этом ничего не знаете. Хотя и догадываетесь, и эта слепая догадка мучает вас. А такому, как вы, нужна не догадка, а точное знание – тогда вы смогли бы идти вперёд. Вместо этого вы всю свою жизнь движетесь ощупью в темноте». Тут она, наверное, почувствовала, что меня это задело, – ведь я вовсе не считал, что двигаюсь ощупью в темноте, – и добавила: «Не обижайтесь. Другие люди вокруг вас пребывают в той же самой темноте, но они, в отличие от вас, либо вообще не сходят с места, либо бродят по кругу. Мир вокруг нас – в основе своей тьма. Мы судим об устройстве мира по теням на стенах пещеры, в которой родились и которую никогда не покидали. Мы сидим в темноте спиной к свету и смотрим на движения бликов. Некоторые люди бьются над загадками бликов, пытаясь узнать по ним истину, но это иллюзия. Они попусту тратят время. Отсветы не есть свет.

Однако некоторым смертным дано увидеть сам источник света, производящий эти блики и тени. Но чтобы увидеть источник, надо перестать восхищаться бликами, надо отвернуться от театра теней, который так щедро организует на стене пещеры невидимый нам Источник. На это способны лишь десятки из миллионов. И лишь единицы из этих десятков могут выдержать разочарование (или очарование) чистым светом и отправиться ему навстречу. Такие люди покидают мир. Это вовсе не означает, что они умирают физически, хотя бывает и так. Это значит, что они, оставаясь внешне обычными людьми, уже не принадлежат этому миру. Они живут как духовные отшельники – hermits. Их целью становится путь к увиденному свету. Они, как и остальные, не знают истины, но они способны понять, что истина существует и что к ней можно идти. Главное, им дано видеть цель.

Как только я вас встретила, я поняла, что вы – один из них, hermit. Хотя вы ещё не отвернулись от театра теней, вы движетесь ощупью, не видя света. Но всё-таки движетесь, потому что стоять на месте вам не дает ваша сущность. Вам кажется, она вас мучает, а на самом деле вы просто не понимаете, для чего она вам дана и как её применить. Hermits приходят в этот мир, чтобы менять жизнь вокруг себя. Поверьте, и вы призваны кое-что здесь изменить. Вы уже сейчас влияете на чьи-то судьбы, даже не замечая этого». «Что же именно я должен сделать?» – спросил я её, борясь с нервной дрожью. Но женщина лишь пожала плечами и улыбнулась: «Это дано узнать только вам самому. У меня же другая миссия: рассказать вам о том, кто вы есть, и о том, что ваш трудный путь не напрасен. Я даже могу сказать, что вы движетесь в правильном направлении и вам не стоит с него сворачивать».

Мы ещё некоторое время беседовали с ней. Она сказала, что я должен научиться отличать отсветы от настоящего света, тогда можно будет узнать свой путь. Постепенно я пойму, что именно я должен изменить вокруг себя, и найду в себе силы воплотить это в жизнь. Возможно, сказала она, мне суждено ещё встретить кого-то в моей жизни, кто мне поможет в этом движении к цели.