Читать книгу: «Посылка из Америки», страница 3

– Окаянный, неугомонный!

Видно было, что Данила пьян, и пьян крепко. Натощак хватило ему и полбутылки.

– Данила, Данила! – рванула она за рубаху.

Более притворяясь пьяным, чем на самом деле, спьяневший дед нарочно потешно-комически отбивался от жены, под общий смех соседей, – никак он не поддавался на ее уговоры. Потом шли под руку, Данилу гнуло и клонило.

– …До ста лет жить хотца, Стеша, – говорил он. – И вот думал я, что хоть не молод, а повеселю еще народ, ан нет, задвохаться стал. Приходит всему предел, знать, прошло и мое времечко.

И всю ночь тяжко спал старик, с полуоткрытыми глазами, как мертвый. Степанида тяжко вставала в ночи, не зажигая свет, в светлую весеннюю ночь, спрашивала, заглядывая в бледно-синее лицо мужа:

– Сердце болит, Данилушка?

…Утром два выстрела, один за другим, взбодрили тишину деревни – ударили, эхом отозвались, догнали друг друга, встретились и сплелись. Кольцом сошлось эхо и умерло вдали четырежды.

– Эка штука, – сказал, привставая и вслушиваясь, наваливаясь на подоконник грудью, Данила, – глянь-ка, стреляют, никак охота.

– На кого? – насторожилась старуха.

– Вот бог знает, кто и есть: для уток поздно, май уже. Да и на тетерева поздно. Уж не городские ли?

– Городские и есть, наши давно не палят, не на что баловаться, на хлеб не хватает.

На горизонте повис столб: густо и плотно шел-поднимался шлейф пыли, словно гарь за подбитым самолетом, вздымалась пыль вверх, обозначая путь горбатой иномарки, – шлейф пыли заволакивал дали, медленно полз под угор. Грозный клаксон причудливым звуком оглашал окрестность. Клаксону вторила визгливая музыка. Упруго била она, эта заморская музыка в динамики «лендровера», вытряхивалась на улицу. Глухо и непривычно трещало в сплетении звуков, рег-свинг, граунд-свинг… – кто-то бренчал глухо на банджо, перемежая аккорды с чехардой перестуков непонятного инструмента, то ли бубна, то ли барабана – словно палкой по забору частил опытный джазмен, тер как бы палкой по стиральной доске.

– Ух, открой, Валера, открой окно! Душа воли просит! «Вот моя деревня, вот мой дом родной…»

– Деревня – это да, деревня твоя – красавица: «Утонула деревня в ухабинах…» А в курицу ты даже и с двух раз не попал! Шефу скажу, пусть в тираж тебя спишет: слепой ты, нет, не стрелок, не личный ты охранник.

– В тираж? Да где он такого найдет… Я боец! Слышишь, ты… Как там тебя, водила!

Мелко семеня, удирали из-под колес куры, спешили в сады, пролезали сквозь колья частокола – и метались в стороны растерянно, едва умея отыскать прогал. Чья-то собака бросилась сдуру под колеса, да вовремя отскочила.

– Эх, гляди, чудо-то!

Теленок на длинной веревке долго и неподвижно смотрел на машину, пережевывая траву, и так же внезапно, потеряв интерес, отбежав на длину веревки, дернул всю ее так, что едва не вырвал вбитый в землю кол.

По-своему поняв намек, пьяно ткнув локтем в бок водителю, и опять захохотал, замахал в окно пистолетом личный охранник.

– Кончай шмалять, всю деревню поднял, – окоротил шофер друга, – лучше подсказывай, как и куда.

– Рули вперед, все время вперед! Давай, давай, ямки, дави на газ, Валера!

Коротко стриженный и губастый охранник – «телок», с крупной грудью, сдавленной узкими бретельками черной стильной майки, с мотающейся поверх кобурой, – свистал, хохотал, подстукивал от нетерпения и топал в такт музыке. В открытое окно гнало дым сигары шофера.

Машину в засохшей глине по колее валяло то в одну, то в другую сторону. Но колея держала каменно.

– Против колодца сверни. Пятистенок рубленый, рули под тополь. Туда, туда. Приехали.

Грудастый охранник, предвкушая радость встречи, выдавил в рот душистую конфету из цветной коробки. Рыжий водитель затормозил, выдохнул ароматическим дымом. Выщелкнул мокрый окурок сигары из окна подальше.

Подъехали бойко, качнуло от тормозов. Посидели, прикрыв окна автоматическими кнопками, пока уходила-плыла прочь пыль и опадала, обгоняя машину. И все долбила и долбила в динамики, не переставая, сумасшедшая музыка, мягко и громко ударяя в акустические колонки, словно музыканты, примеряясь к обстоятельствам, искали свои ноты, тонкие и причудливые, чтобы удивить, изумить, ошарашить деревенских аборигенов.

Приехавшие едва слышали друг друга, общались знаками, как немые: все трещало, жило, плыло, играло и разговаривало. Мягкие сиденья из кожи не могли погасить тройного напора звуков. Саксофон вел партию самыми причудливыми тропами, а банджо вторило саксофону, то догоняя, то отставая, чеканил и частил упрямый ударник.

– Ну и дичь тут у тебя, страна Муравия. Вот она где была бы – настоящая-то охота. А шеф платит бешеные бабки за стояние на номерах, ты сюда его вези, покажи заштатное житье родной деревни. Как можно было родиться в такой глуши и не быть охотником, скажи мне, Оцеола? А ты? Не попал в курицу с двух раз, вплотную!

– Это ж тебе не ПМ, а «Ижак», а проще – «ишак», дерьмо, а не пистолет. Менты выдумали и вооружили ЧОПы. Четверть прицельной мощности и поражающей силы… Нарочно разработали и внедрили барахло, понимаешь?

– Понимаю! Плохому танцору всегда паркет скользкий.

Говорить было трудно: так шумно, скоро и гнусно менялся репертуар.

Дед Данила, привалясь грудью к подоконнику, пристально и близоруко долгим взором вперился в окно на подъехавшую иномарку: чудней и шикарней автомобиля он в жизни своей не видывал. Степанида испуганно растолкала створки окна и, тут же заохав, мелко и часто крестясь, села на табурет.

– Ты что, бабка? – Данила все никак не мог понять, что же случилось. – Чего ты, старая?

– Выдь-ка, выдь да глянь, старик. Гляди, ведь это он сам и есть…

– Кто?

– Да ведь это Петя?! Это… или это Петро к нам?

И всплеснув руками, старуха бросилась на улицу.

Старик, сдвинув брови, стал пробираться вдоль печи, отыскивая опору. В полутьме через сенцы, все путаясь, проваливаясь руками в темные углы и прислушиваясь к стуку собственного сердца, сразу упавшего, затаившегося и вновь ударившего в грудь сильней и тверже. Данила выбрался на крыльцо, удивляясь своей шаткости и предательски ушедшему из-под руки дверному косяку. Тотчас и подвернувшийся молочник завизжал от пинка вбок.

– Кто это? Петя? Ты как здесь? – выкрикнул он и сам поразился слабости и осиплому своему голосу. Так и стоял на крыльце, беззвучно разевая рот. Старуха кинулась на грудь вышедшему из машины. Сын Петро – косая сажень в плечах, черная майка на узких лопающихся бретельках, а по ней рисунок: белая обезьяна над штангой с изогнувшимся грифом и надпись не по-русски – Воss…

Петя чуть прихрамывал от долгого сидения, растирал затекшие ноги.

– Не признаешь никак, батя? А постарел… – и не поясняя, кто постарел, добавил. – Ты прямо это… Как капитан дальнего плавания на мостике, ага…

– Мать, – сипло позвал Данила жалостливым голосом, – а мать, это Петя? Он?

Взмахнув платком, стянутым с плеч, шагнула старуха со ступень крыльца и чуть не подвернула ногу.

– Ты чего, мать, чего воешь-то, как по мертвому? – Петро обнял ее. – Дорогие мои старики…

– Пожалей ее, пожалей, Петя, – узко и торопливо шагая-сходя по ступеням с крыльца, сипло попросил Данила. – Плохая она, плохая совсем здоровьем. Еле-еле живая…

– А ты?

– Ну-у, я еще нормально, я в силах.

– А болезнь-то твоя, вечная…

– Какая?

– Птичья, «перепил» называется. Похмелиться-то не хочешь?

– Теперь другая болезнь, называется «дай поесть». Жрать нечего, голодуха у нас по селам. У кого пенсии – еще купят хлеб, если дети не пропьют их деньги, не отнимут. А молодые все безработные. Заработать негде, швах.

– Угощаю! – вскрывая бутылку шампанского, стреляя пробкой и пачкаясь белой пеной, весело кричал Валера-шофер, натерпевшийся по веселому питью за рулем. – Угощаю! Пою и кормлю! Все оплачиваю сам!

Петька обнял плачущую мать, правой рукой ухватил бутылку:

– Валера, разбирай, разбирай багаж. Провиант в горницу, скарб в сени, так, батя? А вот это, Валера, он, это и есть мой батя. Силач, кузнец, характер! Отец, а это Валера Вихров, собственной персоной. И шофер, и помощник, и друг. Один в трех лицах. Что? Ну, значит, в одном лице. Верный слуга своего шефа. Лучший шофер Москвы и окрестностей. Всех времен и народов, да! Валера, неси все в дом. А виски осталось у нас там? Ночуем в хате на пуховике. Можно и выпить от души. Заслужили. Три дня гудим как флюгера на ветру: у-у-у…

– Там, в багажнике.

– Ты стакан тащи, свой большой, «семиглотошный». В маленький-то у него, Валера, нос не лезет, он из маленького не пьет. Только из большого. Да чтоб с горкой. «Всклень» называется. Чего стоишь да головой трясешь, отец, счастью своему не веришь?

Желтый, как утренняя моча, виски плеснули в два стакана, отец и сын.

– Валера, а ты?

– Я не бу-у.

– А мы будем. Будем, отец?!

– Будем. А закусить?

– Вот, батя, пахлава, бери. Коржик сладенький с толченым орешком. Восточная сладость.

– Ну и выпить ты нашел, Петро, хуже самогона. Под него бы… грибки соленые.

– А есть? В погребе.

– Мать, дай фонарь, фонарь мой где-то немецкий, я в погребок нырну за грибочками, я мигом. И сметанки наберу… Стой, стой, Валера. Вот гляди. Какие дела. Ты городской. Тебе не понять, а я давно изумляюсь: вот гляди, видишь, церковь шатровая, золотые купола. Каменная. Русский крестьянин в лаптях ходил, а купола позолотил. И люди жили, те крестьяне, что строили ее из камня самородного, – у этих людей крыши изб камышом были крыты. Слышишь, Валера, не жестью и не ондулином – камышом. Не веришь? Я еще застал… Мам, как так нет фонаря, а где же он?

– А она его, Петя, на печи оставила зимой. А печь протопили как следует, он и расплавился, батарейки поплыли, щелок из них замылился.

– Мам, зачем же ты его на печь-то? Хоть на паличку или на шесток бы поставила.

Яма амбара – холодное чрево сруба с бегающими мокрицами – встретила Петра недружелюбно. Подгнивший рубленный в лапу сруб слоился гнутыми от старости и тяжести земли рваными бревнами, угрожал падением. Заговорившие под его ногами ступени лестницы, запах мокрого смородинного и вишенного листа из кадки вмиг окунули его в детство. Петька с закружившейся головой присел. С удовольствием дышал он и вглядывался в полутьму. Промытая алкоголем душа с обострившимися чувствами ностальгировала. Было глухо, темно и беспокойно. Тайная веселость трогала сердце. Лечь бы прямо вот здесь. Свернуться клубком по-собачьи, все оставить-забыть. И шефа-охотника-коммерсанта, что, напившись пьян, отпустил в деревню погостить, и недостроенный дом из пеноблоков с неудачным фундаментом в Подмосковье, и все-все… Пришло на память, как сестра в детстве боялась лягушек, а он нарочно бросил лягушку в крынку здесь, в амбаре. Да и послал сестру за сливками. Лягушка плавала, не давала сливкам согреться. Машка, спустившись в амбар, вдруг завизжала как резаная. Братья хохотали. Подтрунивали: «Машка, где сливки? Перевернула?»…

– Мать, а где же сливки к грибам? – вылезая наверх по певучим ступеням, крикнул Петр, поднимая в ковше оранжевые соленые черныши в смородинной листве. – Или все съели?

– Какие сливки, сынок, коровы-то нет давно. Я косить не гожусь, отец – тоже. Вон они, руки-то, не разгибаются. И у отца артрит. Не руки, а крюки.

– Ставь багаж на крыльце, малый, – сипел Данила.

– Валер, ставь тут, не суетись. На-ка, на пистолет-то, спрячь его в багажник. А то гости соберутся, перепугаем еще, чего доброго…

Данила как выпил, так тут и сел с пустым стаканом в руке. Сидел, двигал бровями, тяжело сопел от удовольствия.

– Прошла голова? Добавить, батя?

– Подожди, не гони коней… Пусть пожжет. Петро, а я о тебе вчера сон сбредил. Зуб у меня будто бы выпал, коренной. С кровью. Вот она и впрямь – кровь своя родная: ты приехал.

– Ты бы раньше сбредил, старый. Хоть на годок один, – упрекнула Степанида с навернувшейся слезой.

Валера принес опять. Разлили.

– Мать, а тебе?

– Ну ее к лешему.

– Поехали… Гадость какая… Фу…

– Между первой и второй промежуток небольшой.

– Три тысячи рябчиков бутылка, батя. А ты говоришь «гадость». «Блек Джабел». Во, читай…

– Что ты? – испугался Данила, даже жевать престал. – Три тысячи? Это ж полкоровы!

– Ну, за шесть тысяч никто коровы не продаст, хотя в вашей «очумеловке» шут его знает. Нищета тут такая, что, пожалуй, и продадут, а?

Валера поперхнулся, закусывая ветчиной, засмеялся, закашлялся. Ему услужливо застучали по спине, чтобы не подавился.

– Чертово тырло! Дожди пойдут, гляди-ка, и на «джипе» не вылезешь. Вот откуда я родом, Валера. Как вспомнишь, так вздрогнешь, со стыда сгораешь: из дикарей сиволапых. Уж ладно бы Германия или Дания, ну хотя бы Рига, а то село Мукасеево на речке Вобля.

– Речка хорошая, да. Щука опять пошла. А ты был там, в Германиях-то, сынок?

– «Был». Не был, а жил. Недавно опять оттуда. Вот житуха, шик. И одежда, и люди умные – словом, другое измерение.

– Петя, а ты на сколько к нам? Поживешь?

– Дня на два шеф отпустил. Как позвонит, надо отчаливать тем же часом. Он в охотохозяйстве, верст сто отсюда. Пока доедешь…

– Отпустил, значит?

– Он пьяный – добрый. Батина болезнь у него, «птичья», вот боюсь, не заразная ли. Ты что, мать, плачешь, что ли?

– Столько годочков не был – и на два дня?

Через полчаса вышли на крыльцо, заметно повеселевшие, сытые. С дымящимися сигаретами – черными тонкими и белыми.

– А хорошо тут у вас, батя, и что главное – тишина. И такая свежесть, даже сила откуда-то, как в детстве: кажется, воздуху наберу – и сейчас – облака раздую, честное слово.

Вдали растянуло-растащило тучи. Солнце осветило прямо и просто – отверзло лазурную высокую чистоту, отразилось в черном бокастом, жуково-округлом «джипе», в луже у крыльца с утонувшей травой и куриным пометом.

– Зови гостей, мать!

Сдвинутые столы накрыли, как на свадьбу, на улице.

– Во, мать, расставляй: пиво «Специальное», а это дыни, режь, конфеты «Третьяковка», колбаса, сыр «Барбарин»…

Гости собирались на новость: «Приехал Петро, да – богатый… Объявился».

Выпили, скромно накладывали в тарелки картошки, потянули странную колбасу на вилках, сыр с крупными ноздрями. Тарелки у всех были важно полупусты, но только до третьей рюмки. Данила пытался шутить, веселить гостей, загадывал старые забытые и оттого без решения загадки:

– А вот угадайте-ка, кто над нами вверх ногами.

Смотрели вверх, на телесно-выпуклые, величественные нависшие над столами сучья тополя, на сквозившее синью небо в них, не могли догадаться – все обычно, ничего такого загадочного.

– А… что сырое не едят, а вареное выбрасывают?

И опять нависало легкое гостеприимное молчание.

– Лук, – подал голос кто-то.

– Тост… Тост…

– Это у нас директор Силкин, когда еще косили в лугах и столовка там была, у парома. Ему щи принесли, официантка принесла, а он ей: «У тебя пальцы-то во щах». А она: «Ничего, они не горячие…»

– А-а, побрезговал. Небось, теперь не побрезговал бы, когда развалили все, да поздно…

– Это что же за машина, Петь?

Петр, весело и грустно глядевший на собравшихся, насмешливо закинул голову.

– Которая, эта? Рабочая наша. Поди, и не видал такой. На охоту ездим. Еще три разные, в офисе.

– А ты что же делаешь в этой машине? В офисе?

И Петр сбивчиво и с явной насмешкой над глупостью деревенских стал объяснять, что он – инспектор по безопасности, а проще – личный охранник…

– Телок?! – воскликнул кто-то, и все засмеялись.

– Это ты «телок», понял, а я – личный…

– Кто же на него нападает, на твоего «шефа», от кого ты его охраняешь? – близоруко щурясь от солнца и похватывая корявыми перстами лысеющую голову, всерьез ничего не понимая, спросил Данила. Матери не понравилось, как сын перемигнулся с водителем, оба засмеялись:

– От людей, батя, от народа лихого. Может, ты не слышал, в Москве на Рублево-Успенском уже противотанковые рвы роют.

– Что ты? Кто же вступил-то в Москву? Не чеченец?

За столом засмеялись, но уже как-то сдержанней, невесело.

– А медаль-то за что же у тебя, тоже за охрану?

– Какая медаль?

– Вот, – оглядывая с гордостью гостей, мило улыбнулся Данила, – ай ты забыл? Та, что ты прислал, с фотографии.

– А-а, эта? У меня их много, медалей-то, там дома, в городе.

Данила с гордостью обвел всех глазами, Степанида поджала губки.

– Ну, сынок, расскажи, как там было, на войне?

– На войне плохо, батя. Что тут расскажешь, – насыпая в рот соленые фисташки и запивая их пивом, рассказывал Петр. – Жрать нечего. Даже тому, кто с медалями. Дело дрянь… Плесни еще виски. Эй, эта бутылка пустая, «покойника» под стол! На столе пустой посуде не место, примета такая. Чтобы жизнь полней.

Шофер, спохватившись, спустил порожнюю бутылку, поставил ее на землю под ножку стола.

– Бать, а где же Витька Ступа, Володька Лихой?

Отец опустил голову:

– Нет никого.

По наступившей тишине застолья стало понятно: кто спился, кто потерялся в жизни. Нет детства и нет юности. Все проходит, особенно в нынешнее время…

– А все-таки, кого ты охраняешь, если не секрет? Генерала? Чего отшучиваешься, или в разведке? В госбезопасности?

– Круче бери. Генерального директора ЗАО «Термокор».

– Что же это за фамилия, или должность такая? Кто же он, какой нации?

– Нашей, батя. Наверное, нашей. Не уточнял. Это как если бы ты предколхоза своего Силкина охранял, – несколько тушуясь за явную глупость отца, «нетолерантность» его, попробовал перевести все в шутку Петр. – Какая разница, какой он нации, твой Силкин, лишь бы платил хорошо, приплачивал, а? Или нет?

– Та-ак…

– Ты чего погрустнел, батя?

– От кого же мне его охранять, председателя моего?

– Так говорю: от злых людей. А больше того – от бедноты нынешней.

– От бедноты? А я кто, а мать твоя? А ты сам? Или разбогател ты? Где ж твое богачество…

– Нет, но скоро разбогатею.

За столом приняли шутку, засмеялись, но как-то не весело, принужденно.

– А чего ж его охранять, Зао? Или он вор, или растратчик?

Петро с шофером опять переглянулись, засмеялись:

– А то нет?! Ты ж посмотри, как вы живете, посмотри сам, батя. И это жизнь? Денег нет, деревни нет, поля не засажены. Мы вон откуда, от Бастаново ехали – все пусто, шаром покати. На полях одни березки. Только ты один: «кузня да кузня», ходишь как заведенный, мать и та жалуется. После войны, поди-ка, так не было, а?

– После войны. После войны так и было. Только лучше: вера была. Каждую весну цены снижали. Да ведь и теперь война? Война, похоже, и не кончалась. Ты же вот воюешь, герой?!

– Воюю, батя. С дураками и патриотами, – пьяно и шумно вдыхая, раздувая ноздри с удовольствием, подтвердил Петр. – Воюю… То у хаты сижу всю ночь как собака, пока он с телками занимается. То у ресторана или казино, жду его, «папу». Если выиграет, то по тыщенке накинет, а проиграет – станет нервы трепать: курить одну за другой, орать не по делу. Я уже издалека знаю: руки в карманах, орлом глядит – выиграл. Если запнулся по дороге или на лестнице, то хайся, добра не жди. Так, что ль, Валера?

– А нам что, нас гребут, а мы крепчаем!

– Знаешь, батя, вот ты все намекаешь, что мне сладко. Оно так и кажется, конечно. А я так тебе скажу: и он, и все, кто с ним, – другой породы. Это раса кровососов. И я не только охранять, а сам задавил бы его, веришь, нет? Надоел. Это есть вампир. Сам суди. День у меня начинается в пять утра. Квартиру снимаю в Подмосковье, в Москве самой – дороже раза в три. Вот и езжу: на работу два с половиной, с работы – столько же. Или живу в офисе его, неделями. Он выкупил этот «офис», казенный. А знаешь, что это прежде было? Детский сад. У детей отнял, взятку дал, евроремонт сделал. Считает за свое. Пальцем, заметь, о палец – ни-ни, не ударил. А работа, знаешь, его в чем? Подряды московские перекупает на строительство – и перепродает. И еще в «Газпром» мотается. Все. А нефть, газ – они его, что ли? Вот она, работа: в семь ноль-ноль получаю оружие, тут все по-серьезному. Три «подснежника» – рации-малышки такие. К девяти подача машины. Часа два-три я жду его, когда он выйти соблаговолит. Звонить нельзя: разбудишь, что ты… Везем в «офис» – детский сад. Там ежедневно широкий стол. И вот наезжают. То из одной партии, то из другой. Конкретные люди. Только успевай вино подвозить. Потом до четырех-пяти дня мотаемся по охотничьим магазинам Москвы, по друзьям его или по медицинским центрам. А впереди еще ночь без сна и казино, рестораны. Один закроют – он в другой, в ночной. Однажды нищая подошла, «подай», а он – «бей ее»…

– И что, ты бил?..

– Другой раз напился он с дружком пьяным в ресторане и давай черной икрой с чайной ложки стрелять. Да и попал не тому. Опять я за него впрягайся…

– Нанялси – продалси…

– Ему ничего, а меня – в обезьянник. С бомжами сидел сутки. Вонь, чуть живой. А он пришел: «Что, не рад меня видеть?»

Шофер Валера, глядя во все глаза на Петра, вдруг захохотал.

– А ты не знал? Пришел – и хоть ручки ему целуй.

– Поп он, что ли? – Данила незаметно плюнул в ладонь колбасу сырокопченую, сбросил под стол. – И ты что, на его деньги этот харч купил? Неужто ручку целовал?

– Ты что, батя. Да я бы в горло ему вцепился, деньги нужны. И так выпустили, говорю же, шутка, ты что?

– А мы вот что, ни вашим ни нашим, давайте Машутке письмо напишем, ото всех нас, прямо сейчас, – вдруг предложила мать. – Я знаю адрес, сейчас принесу.

За столом оживились. Начали писать, говорить вслух, предлагать: «Нет, а давайте так»… Да все без толку: звонил и звонил мобильный телефон у Петра, не давал сосредоточиться, спорили. В наступивший в очередной раз тишине, повисшей после звонка, вдруг грозно и зло прозвучали слова Данилы:

– Так в чем же твоя работа, Петро?

Тут уже и мать не выдержала:

– Отстань, в кои веки приехал сын на побывку, достал, донял.

– Вот так, как теперь, звонки и звонки. Вот она и работа. Проблемы решаю, то в офис пошлет, то за телками… Сам ходит вот так, в золотых очках… Вот так ходит. Руки за спину, как по зоне. Или так, полы пальто распустит, не идет, а летит, как петух карманный. То за французским вином пошлет, то за билетами на самолет. Но вот если с утра с бокалом уселся за виски, то все, пошло-поехало. «Царская охота», «Медок», рестораны-казино. Но бабы все разные, понимает толк. Он забавляется, а мы с Валерой в машине – сидим-спим. Раньше выгонял на улицу, даже зимой, а потом ничего, привык… Она, телка-то, только вот так вот, откроет дверь машины, когда все сделает, сплюнет – и все. Как говорится, если хочешь поработать – ляг, поспи, и все пройдет. Верно, Валера? Врать не буду, работа не бей лежачего. На-ка, батя, я и вам с матерью деньжат привез. Ты что так смотришь, глаза выпучил? На-ка, мать, он не в себе от радости.

– Это кто же такие на них, – с интересом разглядывая голенькие, как лубок с весенней берестой, бумажки, спросила мать, – никак они повешены, гляди, горла-то как затянуты.

– Не повешены, мать. Это американцы. Президенты их.

– Ну-у, чаво есть-то… Мериканцы… Только у нас ведь, Петя, эти деньги в сельмаге не возьмут, нет.

– С руками оторвут!

– Ты на кого ж работаешь, если тебе американскими плотят? Он что, тоже из них, их человек, твой Зао Термокор, или он наш генерал, русский?

– Наш, наш, успокойся, батя, с шалавами он все играет, а я под дверями сижу, охраняю, такая работа. Не работа, лафа.

– А девки-то все, поди, молодые? – подал угодливый голос кто-то из гостей.

– Молодые… Детей любит. Нимфеток. Так и называет, люблю, говорит, их, сладенькие…

– Ладно, Петро, за тебя. За то, чтобы ты бросил свою работу, своего генерала и вернулся к нам. А то вот мать-то твоя задыхаться стала, еле ноги таскает, мехи-то качать…

– Купишь коровенку. Сенов наваляешь…

– К нам! Только к нам! – вдруг рявкнул отец. – К черту генералов иностранных и сенаторов! Где сокровища ваши, там и сердце ваше! – сдвинув брови, он так ударил в столешницу, что посыпались рюмки и плеснуло красным компотом из кувшина.

– Куда? В твою кузню, что ли? Да и какого генерала бросить, я и на войне-то и не был.

– Как не был, а медаль?

– Медаль? Фотошоп. Сейчас объясню. Программа такая есть на компьютере, «фотошоп». Да не ж…, а фотошоп, из Интернета. Любую фотку за бабки. Хоть с президентом, только плати. И работа, объясняю, не пыльная. Не навоз вилами бросать. Дипломатик, телефон, рация, пистолетик. Ну билетик купить прокатишься. В «Люфтганзу», в Европу, Америку или на Кипр билетик купить, и всё…

– Петро! Прокляну!

– Брось ты, батя. Век высоких технологий, наносистем, а у тебя свинья по сеням ходит, а дом-то – это не дом. Халупа. Поди-ка, по весне течет – живого места нет? Нет, я этот тост пить не буду. А лучше вот: предлагаю выпить за то, чтобы эту вашу деревню похоронили скорее, смели бульдозерами, а стариков дети в города повывезли. Пусть хоть под конец жизни поцарствуют.

В наступившем молчании соседка Нюра встала и, всхлипнув в ладони, вышла из-за стола. За ней поднялись еще двое.

– Валера, дай-ка там нашу, песни молодости, а то несут тут какое-то ретро, тоска!

Валера покрутил ручку, и из машины уверенно и мелодично затянул «Битлз».

– Приглашаю на танец, Надежда, – протянул руку Петр подруге детства. – Надеюсь, ты-то не как эти, отсталость, мхом поросшая.

– На лето приезжаю. А теперь останусь. Не смотри удивленно: кризис. В городе три завода – все встали.

– Корову заведешь, как мне советовали? Или все-таки козу, с ней полегче? На кол привязал, и того, отдыхай, любуйся видами.

– Не хохми, Петька, каким был, таким и остался…

– А я нет, я, Надюха, чтобы сюда жить? Ни за что. На три дня, шеф отпустил, и… только меня тут и видели. Чего смеешься?

– Молодежь танцует! Вся молодежь танцует! – Валерка выскочил, уронив табурет.

Петр так увлекся Надеждой, что, когда оглянулся, увидел пустой стол с недоеденной снедью, Валерку, справлявшего малую нужду тут же, под тополем, да старуху-мать, которая помогала отцу взойти по крутым ступеням в дом.

– И чтобы сегодня, сейчас же, – яростно неслось с крыльца… – Чтоб духу их тут не было, тьфу! Вояка! Я голод пережил, войну, но чтобы в холуи, в лакеи – никогда… Сенаторы! Президенты! Генералы! В услужении… всю Россию, а как же мы?..

– Уймись, уймись, неугомонный, ведь люди кругом, позор-то.

– Ну, батя, надрался… Хочешь верь, хочешь не верь, а я его таким вижу впервые. Староват стал, рюмки и той пить нельзя. Так ты тут одна, Надежда, а муж?

– Объелся груш, – слабо отбиваясь от ухажера, Надежда жалко скривила губы. – Давно уж одна. Оставайся и ты. Тост за это подняли, оставайся. Вместе козу заведем. Вместе и пасти станем. На кол привяжем, и за любовь, а?

– Так я к тебе приду на ночлег, а то видишь, батя-то выгнал меня. Молчишь?

Ветер шумно налетел, заиграл-запутался в тополе, посыпались-закружились сверху мелкие пахучие почки.

– Так что, остаешься со мной, или что, опять шеф, к шефу? Ну чего задумался, гадаешь: одобрит ли он твой выбор, шеф, или не одобрит? – подмигнула насмешливо, в глазах заиграли искорки.

– Шеф-то, он одобрит, ты в его вкусе, – вызывающе окинул взглядом Петро всю ее с головы до ног. – Шеф – он в женщинах толк знает. А все-таки насчет козы… вот тут есть сомнения.

Заботливая рука матери появилась из окна, торопливо поискала створку, стала затворять, а старик все буянил в доме.

– …И чтоб не ноги его, слышишь, мать! Перед всем народом! Так отца обмануть! Так подвести! – опять горячился Данила.

Упал с грохотом табурет, покатилось что-то со звоном, загремело. Кастрюля, что ли. Отец выглянул, отмахиваясь от Степаниды, едко заметил:

– А-а, вы еще здесь, работнички, Христа-про-да… – Степанида, одолев, утянула его в комнату. «Христа-про-дав-цы вы…» – неслось оттуда.

– Он с какого года, отец-то твой? – спросил Валера задумчиво.

– С тридцать шестого.

– Понятно. Военное поколение. Матросов, Мересьев, Гастелло. Родина, честь, слава… «Жила бы страна родная, и нету других забот…»

– Вот-вот. Вот он, истинный свет. Задурили голову им. Все сто лет так народ дурили: сутками, без сна, паши, как трактор, и все за вымпел или за почетную грамоту, вот у них мозги и свихнулись. А помнишь, Надька, как нам учительница декламировала: «…И, чтоб умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому дорогому, борьбе за освобождение человечества!»

– Ничего вам непонятно. И не поймете никогда. Островский, Корчагин. «Как закалялась сталь»… Надо было, Петя, и книжки читать тоже. А то ты все только в трясучку, на мелочь, да в пристенок… Наиграешь, бывало, полные карманы. Сердится отец-то, значит, есть причина.

Петя, прикуривая, прищурился:

– Вот ты училась, отличница, и что толку? Посмотри на меня и посмотри на себя. Ну что, примешь на ночлег или в машине ночевать нам?

– Иди ты… в машину!

Надя повернулась и бойко и гордо двинулась улицей.

– Иди, иди, да смотри не передумай… Тоже мне, цаца. Знаешь, Валера, сколько она мне крови попортила…

– Смотри, Петя. Какая, а… Не идет, а пишет.

– Не пишет, а рисует.

– А знаешь, Петя, что сказал мне ее взгляд? Он сказал мне: не учите меня жить, лучше помогите материально.

Степанида, усталая, простоволосая, с неубранными седыми волосами и с косынкой в руке, медленно сошла вниз по ступеням крыльца.

– Ну чего он там, отец-то? Не угомонился?

– Под иконой стоит на коленях и крестится. Ой, Петя, до чего страшно крестится-то. Медленно, широкие кресты кладет, а сам как каменный будто. Я знаете что, ребятки, я вам в баньке постелю, на воздухе, от греха. Ночи уже теплые. Я вам хорошо постелю, уютно, подушки у меня – пух в атласе. Вы вот только пистолет-то свой спрячьте подале. Спрячьте. Не обессудьте меня, старуху: уж больно зло крестится-то, истово…