Детство

Глава 45

Выскочив почти с Хитрова рынка, решаю вернуться назад и скинуть пиджак, а то дюже жарко, прям на глаза распогодилось. Перед самой дверью споткнулся о развязавшийся шнурок и вынужденно присел, завязывая его и чертыхаясь себе под нос.

– …вы хоть запрос-то отправляли, Аркадий Алексеевич? – Слышу сквозь закрытую дверь.

– Ну… нет пока, но непременно, да-с!

– Не надоело мальчонку за нос водить?

– А вам, господин Милюта-Ямпольский? – Желчно отозвался судья.

– Туше!

– Я, Максим Сергеевич, – Успокаиваясь пробурчал Живинский, – надеюсь не один год доить нашего юного друга. Да и вы, полагаю, не горите желанием отдавать многочисленные долги?

Я весь обратился в слух, смаргивая невольно выступившие слёзы. Некоторое время они молчали, потом раздалось звяканье стекла, и Максим Сергеевич подвёл итог разговора:

– Оскотинели мы преизрядно, нда-с… Ну, ваше здоровье!

Если слышно ступая, вышел в задумчивости из флигеля и пошёл прочь, играя желваками. Настроение такое нехорошее, злое и… взрослое, што ли? Будто из прежней жизни выглянул ненадолго другой я, взрослый и немного злой.

– Тьфу!

Смахиваю рукой с лица брошенный порывом ветра клочок старой, пожелтевшей от времени газеты, сминая в кулаке. Статья о коронации нашево царя батюшки, будь он неладен.

– С-сука…

Накатывает порыв злобы. Он тогда… плясать пошёл! С-сука… после Ходынки… ненавижу! Дружки мои из-за нево… народищу… а он плясать во французское посольство… ненавижу! Царя! Царицу! Царёнышей!

С трудом превеликим укротив ярость на царя, власти вообще, соседей по комнате и свою нелепую жизнь, пошёл шататься по улицам, штоб совсем, значица, остыть. А то не дай Боже, попадётся кто под горячую руку! Чуть не два часа мотылялся, а тут встал на тротуаре перед редакционным зданием «Русских Ведомостей», што в Большом Чернышевском переулке, да и размышляю. Мысли после недавней вспышки тяжко идут, медленно.

– Вы сюда, молодой человек? – Вежливо поинтересовался упитанный молодой господин, едва ли вышедший из гимназического возраста.

– А? Да… к Владимиру Алексеевичу.

– Как вас представить?

– Голым на корове с цветами в руках! – Вырывается ёрническое, откуда-то из прошлой жизни, – Гхм… простите, сударь. Очень уж тяжёлую информацию недавно узнал.

– Н-да, – Крутит тот головой, – Узнаю знакомцев Владимира Алексеевича. И всё же?

– Скажите пожалуйста, што Егор из Сандунов просит о встрече.

Несколько минут спустя показался Гиляровский, тут же махнувший рукой швейцару и втянувший меня в вестибюль.

– Слышал уже, – Загрохотал он, подымаясь по ступенькам наверх, – Серёженька обиделся немного, но всё же оценил ваше едкое чувство юмора.

– Передайте ему мои…

– Пустое! – Махнул тот рукой, обрывая фразу, – Настоящие репортёры на такие вот перлы не обижаются! Вот увидите, он ещё блеснёт вашей остротой! Вы как, не против?

– Дарю!

– Вот и славно! Серёженька! – Замахал он рукой, – Молодой человек искренне извиняется и дарит вам эту остроту, цените!

Серёженька, одетый в потёртый, модный в прошлом десятилетии костюм, отбил поясной поклон, коснувшись рукой пола, и скрылся в одной из редакционных комнат.

– Шут! – Одобрительно сказал Владимир Алексеевич, вталкивая меня в один из кабинетов, замахав руками на находившегося там мужчину. Тот кивнул понятливо и вышел, прихватив с собой стопку бумаг, – Ну-с… рассказывайте.

Запинаясь поминутно, рассказываю ему о проблемах с документами.

– Не знаю, к кому и обратиться, Владимир Алексеевич.

– Так, – Усадив на стул, он промокает мне глаза чистым платком, – не реви! Оставь себе… Неприятно, но решаемо. Погоди… ты ведь тот самый плясун знаменитый, так почему же к купцам… А! Не объясняй! Глупый вопрос, с нашими купчинами лишний раз лучше не связываться – если и помогут, то сто раз потом пожалеешь о той помощи. На тебе заработают, а ты и должен останешься!

– Мда, – Он вскакивает и начинает расхаживать по кабинету, размышляя вслух, – Проблема есть, но для начала нужно установить точные её границы.

– Для начала, – Гиляровский резко останавливается и тычет в меня перстом, – выяснить, из какого ты сословия! Отставные солдаты из крестьян записываются обычно в мещане, если только не возвращаются в родную деревню. И если это так, то действия твоих опекунов, да и всей общины в целом, становятся незаконными. Если твой отец, а значит и ты, приписан к мещанам, то твои родственники никак не могли распоряжаться твоей судьбой.

– Почему? Тётка ж, хоть не родная!

– При отсутствии завещания тебя должны были передать, – Он останавливается, задумавшись, – Хм… нет, точно не помню, надо с юристом посоветоваться будет. В любом случае, твоё дело не могло пройти мимо мещанского суда или каких-то мещанских сообществ того города, к которому приписан твой отец. Гм… если приписан, разумеется.

– Оставить тебя на воспитание могли и у тётки, но тогда, – Продолжает он, – ты бы как минимум знал бы о том. И если! Если я прав, то все права на опеку как твоих родственников, так и сапожника, можно назвать ничтожными.

– А если нет?

– Возможны варианты, – Охотно отзывается тот, – но ничего страшного не вижу. Всё решаемо! Не сразу, разумеется, но полагаю, не к концу лета, так к началу сентября в твоём деле появится какая-то конкретика. А до того… тебе есть где жить?

– Конешно!

– Гм, Хитровка не лучший вариант…

– На лето в Одессу отправлюсь, – Перебиваю его, – есть где остановиться, и ето вполне себе приличные люди.

– Даже так? – Озадачивается Владимир Алексеевич, – Однако!

– Деньги…

– Копейки! – Резко отмахивается репортёр, – И никогда больше… не хватало ещё, чтоб я деньги у детей брал! Уж на конверт и марки моих средств хватит!

Перебирая тряпьё на прилавке старьёвщика, потихонечку поясняю Саньке.

– Вишь? Смотрю одёжку такую, штоб в самую плепорцию. Не оборванец, штоб полицейские и дворники не гоняли, но и не богаческую, потому как ворьё заинтересоваться может.

Ловлю себя на том, што при Саньке постоянно сбиваюсь на деревенский говор. Вообще, у меня ета, как её… мимикрия! С господами, пусть даже и бывшими, по господски говорю, со Львом Лазаревичем по другому, с купчинами иной говор и поведение. Актёрствую так, даже не специально иной раз.

– Посерёдке? Ето как мещане из небогатых? – Чиж осторожно вытягивает из груды одежды рубаху, пока торговец, зевая в усы, курит на крыльце папироску, поглядывая изредка то в нашу сторону, то наверх, наблюдая за поправляющим вывеску маляром, – Годится?

– Не-а! Смотри, – Проворачиваюсь перед ним, – Кака одёжка на мне? Крепкая и добротная поначалу, но велика малость и видно, што через несколько рук прошла. Глянут на меня со стороны и подумают, што я за братьями донашиваю, как принято в нормальных семьях.

– То исть в голове у смотрящево так сразу – щёлк! – Показываю жестом, будто проворачиваю ключик от часов, – И я вроде как насквозь понятен – родители не бедствуют, но и не так штобы богатые, да старшие братья есть. И я весь такой понятный и законопослушный. Хоть у босяков в глаза не бросаюсь, хоть в приличном квартале. Потому как хоть и видно, што я не из господ, и не босяк распоследний. Гимназисты, бывает, и приятельствуют с такими.

– Сильно! – Выдохнул Санька, откладывая рубаху, – А я, я так же? На меня так же одёжку выбирал?

– Так же, но хуже. Робеешь очень уж! Потому одёжку пришлось под поведение подбирать, иначе ух! Как птица попугай среди ворон – и не захочешь, а заметишь. Вишь? Рубаха на тебе из дорогой ткани, но чуть потёрта. Ремешок теперь…

Роюсь на прилавке, выбирая гимназический и тут же опоясывая дружка, подгоняя пряжку так, штобы она с шиком свисала чуть ниже пупа.

– В господском квартале так-то за своево не примут, но хоть мимо пройти можно будет нормально. Причёска у тебя приличная, одёжка будто с господсково плеча. Поглядеть коли мельком, так будто мамка твоя в прислугах, да и ты забегаешь иногда помогать, а то и сам где ни то при кухне крутишься.

– Сложно, – Качает он сумрачно головой.

– А то! Я сам не сразу понял, што к к чему! Ну мне-то никто и не объяснял, своей головой доходить пришлось. Ничо!

– С одёжкой понял? – Улыбаюсь ему, – Теперь одеяла нужны. Посмотри в том углу, только штоб лёгкие, из шерсти – на своём же горбу таскать!

Санька тут же зарывается с головой в груду тряпья, но почти сразу же выныривает.

– Только ты тово… язык не ломай, когда со мной говоришь, ладно? Я вижу, што по городскому привык, ну так и пусть! Глядишь, и я так побыстрей научусь. Ладно?

Киваю, и отчего-то мы оба смущаемся, молча начиная поиски. Я придирчиво перебираю котелки и чайники. Шибко большие не нужны, да и стоит ли котелок в дорогу тащить? Костерок, штобы чай вскипятить, ето одно, а готовить… обойдёмся! Нужно будет, так и в Одессе куплю. И так барахла всякого полно. Одёжка в сумках, у меня книг с десяток, одеяла. Подъёмно канешно, но тюль в тюль, штоб по собачьим ящикам под вагонами скакать, ну или по крышам.

Может, обойдёмся и без чайника? Хотя чего ето я! В буфеты привокзальные нас вряд ли пустят, а какая там вода по пути встретится, ещё вопрос. Кипятить надо, а то обдрищемся!

Взял в итоге небольшой чайничек, а потом руки потянулись к гитаре. Пальцы пробежали по струнам, и…

– Ты никак и на гитаре умеешь? – Вопрос Саньки встряхнул память, и чувство узнавания ушло.

– Не знаю пока.

Торговец, услышав мой ответ, раскашлялся чего-то. Смешно! А мне вот почему-то не очень.

Выходя из лавки, показал язык висевшему напротив входа портрету самодержца, пока торговец отвернулся. Ета детская выходка поправила моё настроение. И маляр… хм…

Разложив холст на досках среди развалин пустыря, ползаю вокруг – как тогда, в бутовском театре. Знаю што надо рисовать, знаю примерно как, но вместе складывается скверно. Шестой холст уже порчу, а ведь каких трудов стоило мне добыть што холсты, што краски!

– Так дело не пойдёт!

Усевшись, подтягиваю коленки себе под подбородок и начинаю буровить последнюю чистую холстину глазами.

– А если и правда – как карикатура? Не на портрете сосредотачиваться, а на етих… аксессуарах!

Прищурив глаза, вожу пальцами по холстине и похоже, што-то у меня, да и получится! Ну или не получится, холст в любом случае последний.

Час спустя всё было готово. Припрятав картину в развалинах, палю потихонечку неудавшиеся шедевры на маленьком костерке и покидаю пустырь. Темнеет, задерживаться лишнее не стоит. Бродяги здесь особо не появляются, но ночью свет костра может привлечь бдительного полицейского или дворника. Завтра вернусь, к тому времени краски мал-мала высохнуть должны.

– Давай, давай! – Помогаю Саньке забраться в собачий ящик под вагон набирающего разгон состава, и тут же прыгаю следом, – Фу! Хорошо, што тренировались во флигеле!

– Ага! Токмо мужики… ну то есть…

– Соседи.

– Ага, – Благодарно кивает тот и стукается слегка головой о железный потолок, – Уй! Соседи животики все надорвали, как мы тот ящик по очереди ныряли, особенно когда за верёвочку его по комнате тягали.

– Пусть! Я в первый раз когда ехал так, не один ящик пропустил, всё решиться никак не мог, да и приноровиться не так-то просто. А тут раз! И всё. Давай-ка одеялу доставай, расстелим – всё не железе лежать!

– Ага!

Неуклюже ворочаясь с тесном ящике и то и дело сталкиваясь, расстилаем одеяло, а поверх и второе. Санька тут же начинает поглядывать в щелочку и делиться возбуждённо своими впечатлениями от путешествия. Я киваю, киваю… но как только мы выбираемся за пределы города и опасность обнаружения уходит, почти тотчас проваливаюсь в сон. Всё-таки ночь не спа-ал…

* * *

Раним утром на Садовом кольце начала собираться толпа. Любопытные останавливались, глядя куда-то вверх и начиная переговариваться и тыкать пальцами. Умные, глянув раз, ускоряли шаг.

Полицейский появился не сразу, и некоторое время вглядывался близоруко в свисающий с дерева холст.

– Разойдись! Разойдись! – Начал орать немолодой мужчина, а потом, на потеху толпе, выхватил шашку из ножен и начал прыгать, тщетно пытаясь дотянуться тупым клинком.

Наконец какой-то доброхот, по виду молодец при лавке, влез на дерево и начал отвязывать верёвку, удерживающую конструкцию из холста размером полтора на два аршина, да двух жердин – поверху, да понизу.

Верёвка не желала развязываться, и нарисованный чёрной краской карикатурный царь, узнаваемый скорее по тщательно прорисованной короне и мантии, продолжал отплясывать вприсядку на прорисованных красным телах под его ногами. В руках царь сжимал огромную кружку, прорисованную как бы не лучше самого Величества.

Наверху крупные буквы подрагивали в такт.

«Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, час расплаты ждёт. Кто начал царствовать – Ходынкой, Тот кончит – встав на эшафот»

Внизу:

«Низкий деспот! Ты навек в крови, в крови теперь. Ты был ничтожный человек, теперь ты грязный зверь^[81]»

Эпилог

Вертя в руках подаренный Егором раскладной ножик, портняжка никак не мог выкинуть из головы слова друга.

«– Сон мне снился, – Егор хмыкнул смущённо, – ты только не смейся! Будто идут по Красной площади люди, вроде как парад. И такие, знаешь… обычные! Не гвардия и даже не войска, а просто люди – вообще без оружия! И я во сне знаю, што там крестьяне есть, рабочие, врачи.

– Вместе?

– Ага! – Егор оживился, – А ещё инородцы, представляешь? Даже евреи! Все вместе идут, и радостные такие – видно, што праздник у людей. Общий! Только почему-то будто сквозь грязное стёклышко вижу, серыми такими, без цветов.

– Ну, во сне часто так!

– Ага! И песня такая, с музыкой.

Егор зажмурился, вспоминая, и начал напевать негромко:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей.
Всюду жизнь привольно и широко,
Точно Волга полная, течет.
Молодым везде у нас дорога,
Старикам везде у нас почет.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Над страной весенний ветер веет,
С каждым днем все радостнее жить,
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить.
Но сурово брови мы насупим
Если враг захочет нас сломать,
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем, как ласковую мать.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек^[82].
 

– А потом проснулся, – Егор открыл глаза, глядя на ошарашенного Мишку, – и понял: всё в стране у нас не так. Всё не так, как надо!»

– Всё не так, как надо, – Вслух повторил Пономарёнок, выдвигая большим пальцем острое лезвие и глядя сосредоточенно на грозный блеск стали.