Читать книгу: «Не буди лихо», страница 9

Главное не увлекаться,  фасад не испортить. Я же не Генка, чтобы по физиономии бить, давать повод  для пересудов и сплетен.

Пока факт насилия не предан огласке, подруга не станет о нём болтать.

Кому хочется выставить себя идиоткой? 

Задница, как государственная граница, всегда на замке. Одно из самых интимных местечек, скрытое от посторонних глаз. Один раз стерпела, значит, сочла допустимым.

Итак, на повестке дня теперь Люська…

Забавная картинка получается. Не упустить бы.

Завтра попрошу экспертов всю информацию по ней нарыть. Есть, над чем работать. Да и баба она смачная. 

Ладно, подумал, ставлю её в списке под номером один. Игра стоит свеч.

Верка надоест, буду доить эту козочку. Решено. 

Даже настроение подскочило.

Нужно по этому поводу Верку на ресторацию развести. Пусть старается, у неё бабла много.

Я мужик видный, задёшево не продаюсь. Что я её, задарма трахать буду? 

Что-то меня сегодня колбасит, как после травки.

Не эйфория, но сладостное предчувствие, словно на пороге открытия.

Надо пользоваться Люськой, пока в кайф. Надоест, что-нибудь придумаю. В психушку, например, сдам. 

Напряжение нужно срочно в Верку слить, только для этого она и годится, тварь продажная. Настоящие дела на холодную голову вершить надобно. 

Блин, сам себе не верю. Столько времени на писанину потратил. Потому, что в кайф.

Ну, здравствуй, Люся! Как я рад, что нашёл тебя, наконец“

Людмила прикусила ребро ладони, завыла беззвучно.

Дура! Какая же глупая!

Васька, как паук-живодёр, опутал сладкими речами, сочувствием, суррогатной страстью и подтягивал не спеша, чтобы позднее съесть без остатка, пока сыт щедрыми чувствами и безотказными заботами.

Люся испугалась Васькиного внезапного прихода.

Ведь он может застать за чтением дневника. Кто его знает, чего можно теперь ожидать, когда он открылся, предъявив без колебаний внутреннюю суть, скрытую до срока? Откуда ей знать, что у него на уме? Страшно-то как!

Людмила спрятала записи, надеясь прочитать дальнейшее после.

Теперь её любопытство не знало предела и покоя.

Женщина хотела всё знать о мыслях и намерениях этого страшного человека.

Фонарик тоже убрала на прежнее место. Нет смысла возбуждать у зверя излишнюю агрессию.

Но как вести себя дальше, воевать или сдаться на милость победителя?

Решения нет. Как ни поступи, Васька начинает и выигрывает, потому, что уверен в своём превосходстве.

Как же хочется прочесть дальше.

Чего муженёк спланировал, как собрался прибрать к рукам её собственность?

Способен ли он убить для достижения цели?

Определённо, нет.

Хоть и чувствует по-волчьи  страх, впитывая его запах ноздрями, не для того затевал интригу, чтобы глупо и бездарно оказаться в тюрьме. Да и задачи далеко не выполнил. На испуг берёт.

Притвориться нужно, что экзекуция вызвала паралич воли.

А если начнёт каждый день истязать, заставит переписать на себя имущество?

Нет, нужно сопротивляться незаметно, время тянуть, чтобы наметить пути и методы спасения. Уступать нельзя.

Василий хитрее, изворотливей, наверняка имеет опыт отъёма чужого добра.

Сила на его стороне.

Но боится, если подумать хорошенько, ничуть не меньше её боится.

Пусть и дальше чувствует себя удачливым охотником, хозяином положения. Нужно усыпить его бдительность, уступая в мелочах.

Можно сделать вид, что признаёт частично вину, требовать для правдоподобности извинений за побои, и твёрдое обещание никогда не делать этого впредь. Но для этого муж должен видеть, что в её глазах нет даже намёка на страх.

Только как от него избавиться, если каждая молекула вибрирует в панике?

Наверняка он сейчас сам переживает, что сорвался до срока, выдал себя с головой.

Васька считает её наивной дурочкой, о чём повествует в дневнике прямым текстом.

Не стоит убеждать его, что это не совсем так.

Пусть и дальше ездит по ушам, изображая обиженного, ревнивого до припадков влюблённого радетеля за её личные интересы.

Придётся действовать его же методами.

Кто кого переиграет?

Нападать сразу он не решится. Для этого нужно иметь железные яйца. Если бы он обладал качествами лидера, не было бы нужды искать благополучие под юбками.

Раздутое до огромных размеров эго реализует Васька только на женщинах, которые обмануты фальшивыми манерами и вниманием, выдавая фантомные желания влюблённых девиц за реальные возможности.

Фактически, её муж – продавец иллюзий.

Нужно сказать успешный, фартовый торговец.

Как он её ловко приручил, заставив без особенных усилий чувствовать себя виноватой и обязанной.

А была ли любовь? Что она чувствует по отношению к мужу на самом деле?

Если разобраться, ничего.

Как он ловко сумел организовать мираж.

Умирающему от нестерпимой жажды человеку не трудно внушить звук льющейся воды.

Немного участия и Людмила упала в его объятия, не потрудившись даже разобраться в чувствах.

Разве можно отказать в доверии искусному иллюзионисту, который уверенно, в замедленном темпе показывает фокус, если не знаешь секрет обмана?

Василий открыл дверь комнаты далеко за полночь, когда звёзды усыпали искрами весь небосвод.

Люда притворилась спящей.

Муж ласково, как ему казалось, поцелуем разбудил супругу, похотливо прижимаясь к ней всем телом, пытался чувственно теребить соски.

– Извини, дорогая. Я был так взвинчен нелепым поступком, не заметил, как пролетело столько времени.

Прости меня, прости, родная. Можешь ударить, даже поколотить. Я не обижусь. Заслужил. Чем могу искупить тяжкий грех? Нет мне прощения. Сам не понимаю, как такое могло произойти. Бес попутал. Накрутил себя, выдумал, будто ты изменяешь. Надо же такую нелепость сочинить!

Моя Люсенька… Век себя не прощу. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Только тебя. Ещё со школы.

Как я мечтал быть рядом с тобой, буквально грезил. По ночам не спал, рисовал в воображении твой силуэт, профиль, овал лица, взгляд.

Жаль, что я не художник.

Наверно тогда весь дом был бы наполнен твоими портретами. Ты мне веришь, моя малышка?

Скажи да, иначе я покончу с собой. Зачем мне жить, если рядом нет тебя? Любимая, не молчи. Я целиком и полностью твой. Разреши отнести тебя в постель. Моя ласковая фея, путеводная звезда, самая желанная, самая нежная. Как же я хочу тебя. Прямо сейчас. Ты простила меня? Конечно, простила, иначе я ощутил бы вкус твоих слёз.

Василий легко, словно пушинку, поднял хрупкое тело жены, и понёс в спальню.  Совершив ритуальное наказание, он чувствовал себя повелителем.

Пульсирующая боль отдавалась в каждой клеточке тела Людмилы. Нестерпимо жгло и тянуло воспалённую плоть, но она не проронила ни звука, стойко перенося страдания, чем вызвала у мужа желание повторить заслуженное наказание.

Он знал насколько это мучительно.

Верка после порки не могла ни стоять, ни лежать, орала, а эта молчит как рыба.

Неужели у неё настолько низкий порог чувствительности? В следующий раз нужно добавить страсти.

Василий грубо перевернул Людмилу на живот, резко провёл ногтями по нежной коже раненых ягодиц. Жена вскрикнула, чем весьма обрадовала супруга.

Последовали поцелуи, объятия, прикосновения. Больные, невыносимо противные. Произошедшее изменило всё.

Она больше не испытывала позитивных эмоций.

Сердце переполняли презрение, страх и ненависть.

В висках колотилась возмущённая кровь, требующая отмщения. Однако для этого у женщины не было сил и возможности.

Обрадованный отсутствием сопротивления муж, дерзко, по-хозяйски раздвинул ноги Людмилы и беспардонно вошёл в сухое лоно мощным толчком.

Какое ему дело до того, что жена чувствует. Он для неё царь и бог. Пусть радуется, что не брезгует ей.

Видимо грубый секс, вызывающий у партнёрши боль, нравился ему больше обычного. Разрядка наступила после несколько фрикций.

Василий с отвращением вытер руки о живот жены, видимо рассчитывая на иной результат интимных стараний.

– Ладно, спи. Скоро тебе на работу. Неужели нельзя было проявить немножко чувства? Лежала, словно бревно бесчувственное. Я в другой комнате лягу. Смотри, не проспи.

Людмиле было не до сна. Мозг высверливали многочисленные варианты выхода из создавшегося кризиса. Она представляла Василия в наручниках на скамье подсудимых. Его же, умирающего в страшных мучениях. Нет, жестокости в себе обнаружить не удавалось. Женщина мечтала о мирном разводе и дальнейшей жизни в полном одиночестве.

Хватит экспериментов с замужеством.

Возможно, настоящая любовь существует, не может быть, что все согласованно врут, но ей простое женское счастье не суждено.

Значит, есть в ней некий незримый  изъян, если повторно наступила на одни и те же грабли.

Справиться бы без существенных потерь с избавителем, оказавшимся извергом.

Страшно. Противно и страшно жить, потеряв остатки веры в людей.

Неужели до конца дней придётся сторониться мужчин?

Теперь каждый из них вызовет у неё тревогу и опасение.

Перебирая варианты спасения, Людмила обливалась холодным потом, понимая, что может не хватить решимости для радикальных мер.

Тактика умиротворения мучителя не принесла ощутимых результатов.

Люся разбудила в мужчине зверя, готового к решительным мерам, жаждущего созерцания страданий и вида крови.

В воспалённый мозг проникла мысль, что остаются лишь два варианта выхода – убить его, или себя. На выбор.

Вряд ли ей удастся справиться с Василием. Он мужчина: на голову выше, вдвое тяжелей. Кроме того, несмотря на причину, заставившую так поступить, её осудят.

Тюрьма, тоже насилие. Стоит ли менять одно на другое? Определённо нет.

Остаётся только суицид.

Конечно, это грех, но если нельзя иначе?

Как жаль, что умерли родители. Они могли бы помочь справиться с ситуацией. Увы, она одна на всём белом свете и лишь сама себе может помочь. Как?

На улице, несмотря на тёплую погоду, завывал ветер. В окно отчётливо видно, как качаются кроны деревьев, не желая уступать напору более сильного противника.

В просвет туч выглянул яркий лунный диск, подарив женщине искорку надежды. Знать бы на что.

Всё-таки жизнь хороша сама по себе.

Почему она должна  лишать себя жизни, облегчая тем самым задачу интригану, замыслившему недоброе?

Отчего Людмила так боится назойливого  внимания окружающих, которое возможно, если вымести мусор за пределы семьи?

Разве она виновата в том, что привлекла криминальное внимание предприимчивого ловеласа, чем вызвала у него преступную активность?

Не может Василий проконтролировать каждый её шаг.

Значит нужно идти и просить помощь, подать заявление в суд, требовать засвидетельствовать факт побоев, предъявить в качестве доказательства дневник, написанный им собственноручно.

Он преступник, это бесспорно. Пусть ответит.

Только бы не спугнуть раньше времени. Загнанный зверь опасен вдвойне.

К утру основательно отбитые ягодицы горели огнём. Каждое движение, даже самое незначительное, причиняло невыносимые страдания. Но Людмила была настроена решительно.

Превозмогая боль, женщина удостоверилась, что Василий спит, извлекла бесшумно ключи из кармана его брюк, обмирая от страха.

Ходить с воспалённым задом мучительно, нагибаться тем более.

Всё же ей удалось бесшумно извлечь из чемодана злополучный дневник.

Спрятала его Людмила в духовке, в самом низу.

Пусть пока полежит. Нужно умыться и одеться.

Шевелиться, раздражая болячку, то ещё удовольствие. Однако с этой задачей женщина тоже справилась.

Не терпелось забрать тетрадь и улизнуть подальше от этого страшного человека, внушающего безотчётный ужас, но если он поймёт, на что Людмила решилась?

Нет, нужно действовать расчетливее, хитрее.

Она решила перепрятать надёжнее тетрадь. Распорола для этого пуховую подушку, вложила в неё неопровержимую улику и зашила вновь.

Сердце качало кровь с невероятной силой, надувая вены, близко подходящие к поверхности кожи. Было видно, как они пульсируют.

Время неумолимо приближало момент, когда пора уходить на работу.

Необходимо разбудить мужа, показать ему силу внушённого ей страха.

Люда подошла к зеркалу, чтобы увидеть готовность играть намеченную роль. Лицедействовать не пришлось, испуг был очевиден.

Она намеренно громко уронила массажную щётку. Результат не заставил себя ждать. Заспанный Василий выбежал в прихожую, бешено вращая глазами с белками красного цвета.

– Я тебя провожу. У тебя всё в порядке, как себя чувствуешь?

Муж сделал шаг в её сторону, что вызвало непредсказуемую для него реакцию. Людмила вжалась спиной в стену и закрыла лицо обеими руками.

– Что с тобой, любимая, тебе плохо? Может быть, ты сегодня не пойдёшь на работу? Иди, я тебя пожалею. Как же я люблю тебя, дорогая. Ты всё ещё сердишься? Прости, прости, прости! Так и будем в молчанку играть?

– Пора на работу. Я не могу прогулять.

– Замечательно. Да не бойся же. Я не враг тебе. Ну, сорвался. С кем не бывает? Все супруги время от времени вздорят. Разве можно из этого делать проблему? Дай я тебя поцелую. Сладенькая моя. Постой, сейчас оденусь. Пять минут и я полностью твой. Сейчас поймаем машину. Вечером встречу тебя. Сходим в кафе. Или в кино. На твоё усмотрение.

Людмила наблюдала за его суетливыми потугами, чувствуя, что ещё несколько минут и упадёт в обморок. Голова медленно совершала кругосветное путешествие, изображение окружающих предметов расплывалось.

Собраться, во что бы то ни было. Сосредоточиться, сконцентрировать внимание. Необходимо сейчас же, немедленно вырваться из этого ада, пока Василий отвлечён на её состояние.

Не хватало ещё, чтобы он спохватился, догадался, какая бомба находится у неё в руках.

Дышать.

Почему же так не хватает воздуха?

– Мне нужно на свежий воздух. Тошнит.

– Я готов. Пошли, дорогая. Может быть, водички тебе принести?

– Пожалуй, да. Голова закружилась. Наверно не выспалась. Ничего. Нужно идти. Не хочу опоздать.

– Обопрись о мою руку. Или всё же останешься дома? Что-то ты бледная.

– Просто не накрасилась. Идём.

Василий выбежал на дорогу, поймал такси. Точнее частного извозчика.

– Ну, как, Люсенька, тебе лучше?

– Да-да, замечательно. Почти прошло.

– Доедешь сама?

– Неужели я так плохо выгляжу, что мне нужна нянька?

Василий чмокнул жену в губы, захлопнул дверцу, энергично махая в прощальном жесте одной рукой, посылая воздушные поцелуи другой.

– А теперь прощай, Вася. Надеюсь никогда больше тебя не видеть. Пока ты на свободе, я сюда не вернусь. Даже если для этого мне придётся уехать в другой город, – прошептала Люда, а вслух сказала водителю, – в травмотологию, пожалуйста.

Кулешман

В деревне коренастого низкорослого старика с довольно диким взглядом из-под рыжих кустистых бровей недолюбливали, многие побаивались.

Кулачищи у него были пудовые, силища дьявольская, нрав буйный, темперамент и вовсе взрывной, а шутки-прибаутки скверные, оскорбительные и злые.

Появлялся дед на глаза всегда неожиданно, словно из-под земли вырастал, немедленно вставлял в разговор что-либо омерзительное, по большей части выдавал неизвестно каким образом добытые сплетни о непристойностях интимного характера.

Особенно любил освещать скандальные эротические похождения подвыпивших земляков, унижать рогоносцев, у которых и без него на селе жизнь не сахар, тем более, что сам был он активный ходок.

Сельчане звали его Кулешман, а в паспорте было записано – Дружинин Николай Егорович.

Этому диковинному персонажу недавно исполнилось семьдесят лет, но он до сих пор работал скотником на ферме и без устали бегал по бабам.

Здоровье у Кулешмана звериное. Болел всегда на ногах, травмы залечивал лихой работой да крутым банным жаром.

Ростом Кулешман дай бог метра полтора, если не меньше, зато в плечах  шире некуда. Ручищи цепкие, жилистые, мышцы по всему телу узлами завязаны, словно ему лет сорок – не более.

Мешок с комбикормом весом  пятьдесят килограммов Кулешман одной рукой на плечо забрасывал и нёс вприпрыжку.

Некрасив, неказист, не особо общителен, вечно лыбится. Ухмылки его опасались даже дюжие мужики, не только бабы.

На то и причина была, но о ней позже.

Николай Егорович – местная достопримечательность. В глаза не скажут, а меж собой все шушукаются. Есть чему, право слово, удивляться.

Отец его, Егор Тимофеевич Сапрыкин, фамилия Кулешману по матери дана, после Октябрьской революции подался в общественники.

Крестьянский труд папашу не привлекал, избегал Егорка всеми способами изнурительного сельского труда, а тут оказия подвернулась.

Вступил Егор Тимофеевич в Совет бедноты, точнее возглавил эту странную организацию.

Выдали ему кожаный портфель, дали наган и поставили руководить раскулачиванием.

Всё бы ничего, да читать и писать Егорка не умел. Школы в деревне не было. Из грамотных на всё население только Мария Трофимовна Дружинина, такая же крестьянка, как и прочие бабы, но из бывших богатеев.

Поговаривали, что от гнева родительского на деревню сбежала. Хотел её папенька силком замуж отдать за купца, который, то ли в шестой, то ли в седьмой раз жениться надумал, и непременно на девственнице.

За Марию, мол, женишок сулил отписать папеньке по своей кончине немалое наследие, а немедленно после венчания кругленькую сумму и щедрое приданое.

Трофим Дружинин имущества и денег имел в достатке: муку молол, кожевенное сырьё выделывал, колбасы и рыбу коптил, но лелеял мечту со временем в Столицу перебраться, да чтобы имя на слуху было.

Марию он сначала в гимназии выучил, потом на женские курсы в Петербург отправил, а как предложение о замужестве поступило, обратно  немедленно вызвал. Даже бил, и не раз, за то, что перечит родительской воле. В монастырь обещал упечь, насмерть запороть, если осмелится упорствовать супротив отеческой воли.

Не успел. Сбежала Мария, чтобы не попасть в лапы старого ловеласа, любителя непорочных дев.

Мария Трофимовна жила на деревне тихо, скромно, на жизнь зарабатывала шитьём да вязаньем, попутно всех желающих грамоте обучала.

Жаждущих знаний было мало, но обращались. Натаскивала читать, считать и писать, истории рассказывала про купеческий и столичный быт.

К Марии тогда Егор и обратился за помощью. Никак, мол, нельзя активисту без грамоты – то декреты, то решения, приказы опять же всякие исполнять и подписывать необходимо.

– Не просить же мне посторонних прочесть документ вслух, вдруг там информация сугубо секретная, государственная. По меркам революционного времени за такое попустительство под расстрел недолго загреметь.

Мария, добрая душа, согласилась. Хоть какое-то развлечение.

Егорка – парень смышлёный, грамоту на лету схватывал. Марии Егоровне даже интересно стало. Вечерами до темноты за книжками и тетрадками просиживали.

Попутно и Егорка, паршивец, кое-чему девицу обучил – обрюхатил.

В любви клялся, ноги целовал, обещал замуж взять.

Мария, не избалованная прежде мужским вниманием и участием, сомлела в ловких Егоркиных руках от соблазнительно нежных ласк, опьянела от иллюзии счастья, верила каждому сказанному им слову, даже удачей считала эти отношения.

Наивная девушка считала, что в её дом постучало счастье. Наверно так оно и было в самом начале – любовь окрыляет.

Недолго довелось Марии радоваться. Капризная судьба в очередной раз над ней подшутила.

Не до больших и светлых чувств было тому Егорке, когда социалистическое отечество, как объяснял он своё бегство, в опасности.

У себя на селе всех, кто косо глядел или много имел, Егорка безжалостно раскулачил, но успел войти во вкус революционной борьбы. Процесс экспроприации пришёлся ему по вкусу. Егор упивался неконтролируемой властью, а перспектива женитьбы была противна его свободолюбивой натуре.

Предложение отправиться давить мироедов на Кубань он принял с восторгом. Замуж Марию обещал взять, когда коммунизм на всей Земле восторжествует.

Уехал и сгинул.

Мария Трофимовна ездила в район к партийному руководству, но следов милого не нашла.

К тому времени родился Коленька. Кудрявый, рыжий волосом как огонь – вылитый папка.

Шустрый, бесенёнок, своевольный, бойкий через меру. Ещё в грудничках, бывало, то сосок от груди материной  откусит, то волосы выдерет, то пальцем в глаз попадёт.

Учиться не захотел. Даже читать ленился. Зато до работы крестьянской жаден был до неистовства, и сноровист.

Всё, что другому тяжело, Кольке совсем не в тягость. Страсть как не любил уже с раннего возраста, когда ему перечат. Встанет в позу, кулачищи сожмёт до хруста, упрётся бешеным взглядом, в глазах безумная решимость и злоба. Всегда по-своему поступал, никаких авторитетов не признавал.

Кто знает, что у него на уме. Сельчане боялись, отступали даже дюжие мужики. Сверстники, те и вовсе стороной обходили, опасались, что приголубит.

Бить Колька умел. Первый в драку не лез, но никому не спускал, сразу кулаки в ход, и прёт  буром, пока противник не сам отступит, или кровища не прольётся.

Работать в колхоз на ферму Кулешман пошёл в десять лет. Определили его скотником.

С обязанностями справлялся ловко. Начальство и общество были довольны.

В эти, совсем уж детские годы, появилась у Кольки непреодолимая страсть к бабам и девкам. Сначала тайная.

По субботам шельмец подкрадывался к окнам деревенских бань и наблюдал как бабы и девки голышом щеголяют, как задами да титьками трясут.

Иногда удавалось подглядеть, как мужики на баб взлезают. Видно, конечно, не очень, но впечатляло до колик внизу живота.

Восстание, которое происходило в такие минуты в штанах, Колька научился гасить революционными методами.

Взрослые девки и бабы нравились Кольке больше, чем ровесницы – у девчушек титек нет и формы не впечатляют. То ли дело округлые телеса зрелых прелестниц: есть, на что приятно посмотреть. Вон сколько у них добра за пазухой и везде.

В те годы заветной мечтой у паренька было желание дотронуться до нагой женщины, прижаться к ней обнажённым телом, как мужики в бане. Не к девчонке, к взрослой бабе со всеми её соблазнительными выпуклостями и впадинками.

Мечта эта и неистребимое желание скорее стать взрослым преследовали мальца нещадно, не позволяли думать о чём-то ином, кроме сокровенных фантазий.

Выход Колька нашёл в четырнадцать лет, решив как-то вечером тайком забрести к одинокой селянке, Верке Струковой, которую преследовала слава непутёвой, но доступной.

Вздорная характером она трижды побывала замужем, но мужики спустя пару-тройку месяцев непременно от неё сбегали.

Истинную причину неуживчивости никто не знал. Бывшие её муженьки молчали, словно воды в рот набрали.

Кольке было плевать на ущербную Веркину репутацию. Парню нужна была даже не сама эта аппетитная бабёнка, а её женские тайны, разглядеть и распробовать которые Колька хотел так, что челюсть скрипела от напряжения.

На удачу мальчишка не рассчитывал, но решился попытать счастья.

Верка его визиту нисколько не удивилась, не смутилась даже, напротив, обрадовалась, даже стол накрыла и самогона налила. Видно не первый недоросль на огонёк к ней захаживал. Хоть и малец, а всё мужик, к тому же здоровый и сильный.

Чему и как она его обучала, молва людская умалчивает. Разговоров и сплетен было полно, но на деле никто ничего сам не видел.

К шестнадцати годам Кольку уже прозвали Кулешманом. Откуда появилось это прозвище – неизвестно, только приросло оно основательно.

Бабы, кто моложе, уже тогда его остерегались. Глазищами Кулешман стрелял, словно раздевал донага. Вперит взгляд, нагло оглядит снизу доверху, даже со стороны видно, как он по срамным местам мысленно путешествует.

Замужние бабы и те краской наливались, старались отойти от Колькиного догляда и его непристойных развлечений подальше, не говоря уже про молодиц и девок, которых супостат запросто взглядом доводил до истерики.

К тому ещё слухи недобрые. Многие видели, как парень запросто вечерами к вдовицам и засидевшимся в девках холостым бабам захаживал. По какой надобности – неважно. Ясно же – не воду в ступе толочь да не порты чинить. Кой чего срамное на ум приходило.

Однажды охальник обратил червивый взор на дочь кузнеца, чернобровую красавицу Танюшку Ерёмину.

Девушке семнадцать лет было. Уже фигурой и статью оформляться начала, сладкими женственными изгибами манила. Высоко поднятая голова в знатных смоляных косах, алые губы, серые с поволокой глазищи в половину лица. Скромностью и целомудрием как жемчугами да кораллами щеголяла.

На парней Танюшка смотрела смущённо, неловко краснела, опуская трепетный взор долу. Как не оглянуться на такую красу, как не полюбить!

Парни вокруг неё хороводились, да всё даром. Девица не торопилась выбрать кого-то.

Кулешман, встречаясь с ней взглядом, сам не свой становился. Парней, кто внимание на неё обращал, просто так задирал, порой злобничал, настроение портил.

Хороша Танюшка: спелая, сладкая. Расцвела как яблонька по весне, соком ядрёным налилась, а в Колькину сторону даже бровью не ведёт.

Не такой милёнок девушке нужен. Он и ростом на голову ниже, и рыжий совсем, да и глядит как сыч.

Батька Танечкин, Ефим Пантелеевич, другого молодца на примете имел для своей красавицы-дочки. С родителями облюбованного в зятья отрока не однажды переговоры вёл. Ещё ничего конкретно  решено не было, но сватовство определённо дозревало – о том вся деревня знала.

И Колька тоже.

На Святки после Рождества девушки обычно на суженого гадают. Собралась и Танюшка с подругами в заброшенном хлеву ночью судьбу испытать. Интересно же, кто вообразится-привидится.

Поставили лавку, колоду вместо стола, в полной темноте раскрыли ворота, чтобы свет от Луны обряд освещал.

Гадали на зеркальце, наклоняя его таким образом, чтобы в нём месяц отражался. Танюшке, ужас-то какой, Колька Кулешман привиделся.

Девушка в суеверной панике закричала и убежала прочь.

– Свят-свят, только не он! Пусть будет тятькин жених. Тот, хоть и незнакомый, чужой, но симпатичный, и сердцу мил. А Кулешман страшный, угрюмый, злой. На селе им малых деток стращали, если засыпать не хотели.

Так Танюшка отцу и сказала, когда в слезах ворвалась в дом. Ефим дочурку успокоил, дал слово, что намедни сватов пошлёт, а к весне свадьбу справит.

Слухи в деревне как мухи летают – происшествия, дающие повод посудачить, от активных сплетников и неравнодушной общественности не спрячешь.

Онамечающемся сватовстве, уничтожающем на корню мечту, Колька узнал в тот же день. Он был в бешенстве, даже слезу проронил, но устыдился такой слабости, отчего пришлось прятаться в холодном погребе, пока не удалось вернуть на лицо привычную для местного населения ухмылку, похожую на оскал.

Целый день Кулешман метался по коровнику, словно осой ужаленный, глазами злобно косил, мысли недобрые вынашивал, поясняя себе, что речь идёт исключительно о любви.

– Нечего дурью маяться, воду мутить, браниться, да судьбу окаянную клясть. Делать что-то надобно. Решительно и быстро. Не желает Танюха по добру любить, значит, будет по-моему. Украду силком, увезу на край света. Стерпится – слюбится. С каких это пор бабы сами решают, кого любить, к кому ластиться. Мужик я или телок!

Дождался Колька момента, когда беззащитная селянка отправилась в одиночестве по какой-нибудь надобности за околицу.

И такой день настал. Танюшка – девочка впечатлительная. Очень уж расстроило её гадание. Обдумывая неожиданный, даже непонятно какой – радостный или нет, поворот в судьбе, сватовство с парнем, которого она даже не знала, увлеклась. Шла-шла по дорожке и не заметила как оказалась за селом.

Замуж-то Танюшка хотела, даже очень, но любви пока не познала, не прикипела ни к кому душой, а без неё всё не так. Девушка была воспитана на романтических сказках, ей хотелось видеть себя в роли героинь историй со счастливым концом.

Сживётся ли она с тем женихом, слюбится ли!

Всё лучше, чем жить с нелюдимым бирюком, который то и дело распускает руки, и бранится со всеми подряд.

Колька даром времени не терял, пока Танюшку затягивали в омут видений сентиментальные  мысли, он решительно приступил к действиям. Дерзко, самоуверенно, нагло.

Кулешман неслышно подкрался, что всегда удавалось ему безупречно, крепко обхватил красавицу-невесту сзади, запечатал рот ручищей-лопатой и затащил  в амбар, где предусмотрительно была заготовлена лёжка из духовитого сена да стёганая тряпица для подстилки, чтобы не наколоть девице зад, когда подол задирать придётся.

Прижал Кулешман растерянную пичужку посильнее и поволок как куль с зерном.

От неожиданности, потрясения и леденящего душу страха Танюшка моментом провалилась в глубокий обморок – обмякла сразу, впала в беспамятство.

Колька волновался, долго не мог приступить к задуманному – всматривался в лицо любимой, гладил смоляные волосы, бархатистую кожу на груди и шее, прикасался к губам.

Безумное желание овладело им задолго до триумфа. Теперь-то Танюшка никуда не денется.

Девушка начала приходить в себя. Кулешман нервничал, торопился осуществить задуманное пока девчонка не сопротивляется. Лихорадочно стягивал с неё одежду, хотел всё рассмотреть вблизи, всё потрогать. В губы целовал, сладость которых нечего было даже сравнивать с Веркиными.

Танюшка была первой в его жизни непорочной девственницей, которая теперь до скончания века будет принадлежать только ему.

Колька долго, но очень осторожно мял и терзал неподвижное тело, стараясь не причинять любимой боли, не делать резких движений, что удавалось не всегда.

Это был его звёздный час, долгожданная блистательная победа.

– Будь что будет, я не мог поступить иначе, со мной так нельзя, пусть даже убьют, мне всё едино, – твердил себе под нос Кулешман, сосредоточенно насилуя безвольную жертву.

– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – с каждой минутой увереннее и громче выкрикивал он в припадке неистовой похоти, – я тебе это докажу. Жить будешь как королева. Я для тебя…

Пришедшая в себя “королева” с окровавленными ногами и искусанными губами закричала было. Колька зажал ей рот, пригрозил.

– Поздно невестушка, жена ты мне теперь, моей волей жить будешь. А любить, любить научу, заставлю. И не вздумай орать – взгрею. У меня рука тяжёлая, сама знаешь.

Танюшка беззвучно билась в истерике, пустила слезу, но больше не голосила, а когда успокоилась, часа два просидев в Колькиных объятиях, безропотно позволила себя целовать.

Тёмной ночью, почти к полуночи Кулешман привёл Танюшку отцу, Ефиму Пантелеевичу, и безапелляционно заявил, – дочку твою тестюшка я спортил, извиняй уж, не стерпел её противления. Не девица она теперь. Ругать и наказывать не смей – зашибу. Я за всё в ответе, с меня и спрашивай. У нас на Руси закон такой – кто молодицу бабой сделал –  тот и под венец ведёт. Решай сам, хочешь, воля  твоя. Только я по факту ейный муж. Переиначить это неоспоримое обстоятельство не можно, невинность взад не возвернёшь. Никому боле не отдам, пока жив буду, поскольку люблю. Если желание имеешь, можешь прирезать меня, сопротивляться не стану. Решай.

Неделю кузнец сивуху без меры пил, решал, что делать. Пороть и срамить дочь побоялся.