Читать книгу: «Не буди лихо», страница 10

Обрядовые церемонии соблюли, как положено. Без роскошества, но с белым платьем, с фатой и полусотней гостей справили печальное торжество.

Дрожки свадебные были, украшенные по обычаю, запряженные в конскую повозку. Правда, кони были рабочие, заезженные, дружки у жениха отсутствовали, радости на лицах приглашённых не было видно, а в остальном свадьба как свадьба, не хуже, чем у других.

Родила Танюшка дочку в положенный срок, особо не мучилась. Девочку назвали Марией.

Славная выросла девица. Лицом и статью не в отца пошла – в маменьку. Костью тонкая, волос как вороново крыло, осанистая, смешливая, но уверенная и спокойная.

Николай со временем душой отогрелся, норов слегка умерил. Люльку, бывало, качает, обнимая прикорнувшую от устатку жёнушку, чтобы, значит, Танюшка выспалась. Жизнь, хоть и по принуждению, начала понемногу налаживаться.

Русские бабы добрые, терпеливые, податливые.

Одна у молодых проблема – жене с мужиком в постель пока нельзя, разорвалась при родах, а Кольке край как необходима женская ласка. Не было у Кулешмана терпежу.

Пошёл Колька за подмогой по женской части к той же Верке Струковой. Там его кузнец и застукал.

Не стерпел тестюшка измены, вломил “по самое не балуй”, силушки богатырской не размерив: нос зятюшке в запале набок свернул, ногу в трёх местах переломил и так, по мелочи.

Слёг Кулешман.

Танюшке его жалко до слёз. Хоть и силой взял, а всё муж, отец Марусенькин. Притерпелась, любить научилась. Душа-то у Кольки добрая была.

Ухаживала, переломы и раны лечила. Кулешману всё нипочем. Он и на тестя не в обиде – за дело учил.

Пока Танюшка рану перевязывает, Колька под себя её подомнёт и под подолом хозяйничает. Та кричит, отбивается, а у муженька от бабьего запаха крышу сносит.

– Можно, нельзя, плевать я хотел на всех вас. Давать обязана. У меня штамп в паспорте. Мне государство дало полное право бабьей серёдкой по своему усмотрению распоряжаться.

Ладно бы ласково, тогда бабе легче боль стерпеть, а он грубо, с размаху, даже переломов не чует, как сладкого мёда хочется. Набрасывается как хищник на добычу и долбит, долбит, покуда Танюха сознания не лишится.

Потом опомнится, ластиться начинает, прощения просит. Понимает ирод, что подобная лихость – не любовь вовсе, а похоть звериная, что по причине природной одержимости обладать властью над женщиной, справиться с которой, с греховными помыслами, не в силах.

Очнулся, а Танюшка опять лежит, обливаясь горючими слезами, растерзанная, с кровавой раной в промежности.

Как ни крути, а по собственному желанию выбрала лихую долю, не захотела срама. Добровольно согласилась стать женой ненасытного зверя. Потому, что понимала – никому теперь, кроме Кулешмана постылого, порченая баба не нужна будет. Это в городе можно по всякому, а на селе хочешь или нет – блюди себя, пока замуж не пошла.

– Лучше бы порешила себя тогда. Воли недостало с жизнью расстаться. Хотела как лучше…

Силища у Кольки воловья. Входит в Танюшку, словно сваю вбивает. Больно и обидно, но муж. Богом данный. Венчанные ведь они теперь. Видно судьба, такая. На роду говорят писано, испытывать муки невыносимые или счастье безмерное в освящённом церковью браке.

Бог терпел и нам велел.

Верка, однако, Струкова, принимала его с радостью. Ей чем больнее и шибче – тем приятнее. Крутится под Кулешманом, бесстыдно подмахивает навстречу размашистым толчкам тазом, разогревая тем самым и без того зверский Колькин аппетит, и орёт как ненормальная, – глыбже давай, соколик, глыбже, страсть как люблю, когда ты весь во мне. Была бы моя воля – всего бы тебя туды запихала.

Может, это она, Танюшка, неправильная, может это у неё по женской части чего не так устроено? Мужу старается не отказывать, но принимает его кобелиные ласки как муку адскую, как пытку. Каждый раз после его грубых набегов промежность горит и в животе ноет.

– Терпеть нужно. Ради дочки терпеть. Без родителя девке никак нельзя. Меня батька до семнадцати годков сберёг,  дале не сдюжил, а без отца вовсе беда

Божечки, как меня угораздило на глаза Кулешману в тот день попасться, похоть его ненасытную возбудить. Вот и стала бабонька королевной. Хорошо хоть не бьёт.

Так и жили до поры.

Делить Кулешмана в постели Танюшке чуть не с половиной деревни приходилось. Людям в глаза смотреть тошно. При ней молчат, а за глаза такое бают – не приведи господи.

Колька никем не брезговал. Мог и старуху силой взять, и молодицу замужнюю приголубить.

Бит был многократно, увечий накопил достаточно, но не унимался. Самое удивительное, что всё сходило ему с рук. Ни разу на него не заводили уголовного дела, хотя и девок и баб, осрамлённых, обиженных непристойными домогательствами и насилием, было предостаточно.

Телятницы на ферме опасались оставаться на ночные дежурства в его смену за исключением пары любительниц, которым его ласки пришлись по вкусу.

Любимым делом Кулешман мог заниматься когда угодно и сколько угодно.

Продолжалась такая неспокойная жизнь до тех пор, пока не случилось вовсе ужасное событие.

Марийка, дочь, была тогда в том же возрасте, когда Колька насильно сделал Танюшку женщиной. Стройная, гибкая, изящная. Не девчонка – загляденье. В деревне люди нескромно шептались, мол, Кулешманова ли дочка? Больно уж справная девка, без изъянов, словно городская, а самое главное – совсем не рудая.

Известно же всем, что рыжая масть всегда у детишек в первую очередь вылезает, а Манька чернявая. Говорят, что в тихом омуте…

Кулешман умом силён не был, богатырская стать в мышцы ушла да в корень, которым он что ни попадя ковырял. Ребятишек с огненными кудрями по деревне бегало немало. Этих головок, как у молоденького подосиновика, хоть в свидетельствах о рождении были записаны другие отцы, на селе не скроешь.

Однако, догадку к делу не пришьёшь. Бабы не признавались, а Кулешман гордо ухмылялся.

Услышал строптивый родитель обидную для себя версию о инородном происхождении дочери, и психанул. Что творилось в его голове – никто не ведает, но с фермы Кулешман пришёл в состоянии сильного подпития.

Опьянение родителя было тем непонятнее, что он отродясь капли спиртного в рот не брал. Его от горячительного зелья и вообще от пьяниц с души воротило. И вдруг такая оказия…

Глаза у Николая Егоровича сверкали молниями, сжатые кулаки хрустели, желваки на челюстях ходуном ходили, про дикий взгляд и говорить нечего.

Вёл он себя более чем странно – ходил взад-вперёд по горнице, размахивая ручищами, и красноречиво молчал, словно готовился разнести всю хату к чёртовой матери.

Марийка предпочла ретироваться в свою комнатку, благо ей было чем заняться. Родительницы дома в ту пору не было.

Потом отец улёгся, успокоился, даже к стенке отвернулся, но явно не спал – его возбуждение выдавали странные вздохи и кашель.

Девочка начала беспокоиться, возможно, интуиция лихорадочно сигналила о приближающейся откуда невозможно её ожидать, опасности, или опыт совместной жизни сообщил – что-то не так с родителем.

Так и вышло. Чутьё опоздало с подсказкой. Кулешман резко встал с кровати, подскочил к Марийке, с хрустом рванул на её груди платье, отхлестал ни за что по щекам, больно схватил за косы, повернул задом, загнул, повалив на стол, и изнасиловал.

Больно, жестоко, не обращая внимания на сопротивление и крики.

– Папа, папочка, не надо, – яростно вопила Маша, – как мне теперь жить, утоплюсь ведь!

– Все бабы шлюхи! И ты дрянь, и мамаша твоя паскудная. Теперь уж не узнать, кто её подлюку обрюхатил. Придёт домой – убью, шалаву подзаборную. Меня, Кулешмана, посмешищем на селе сделала.

Позже, когда вскрылась правда, отнекивался, твердил, что оговаривают, что напраслину возводят.

– Не мог я… как же это, родную-то доченьку, кровиночку. Не было того! Марийка, ты хоть скажи.

– Мог, батя, мог!

Это был приговор. Дочь долго скрывала, что родной отец над ней так паскудно надругался, бинтовала растущий живот, чтобы раньше времени себя не выдать. Увы, шила в мешке не утаить.

Машка родила. От собственного отца родила. Стыдоба – не пересказать.

Чтобы хоть как-то скрыть срам, тогда ещё Ефим Пантелеевич жив был, пришлось Маньку  к родственникам отправить в соседнюю область.

Кулешману и на этот раз сошло с рук, а сам он и глазом не моргнул. Если не бьют – значит можно.

Однако сельчане прознали о той секретной спецоперации – Земля-то круглая, а языки шершавые. Вскоре вся деревня лишь о том и судачила, что Кулешман обрюхатил собственное дитяти, что “таперича никак не понять – дочка Ангелинка ему или внучка”.

– А коды дитя вырастет, что этот зверюга ей баить будет? Бяда! Одно слово – Кулешман. И откуда такие нелюди на свет родятся!

– Знамо откуда, из той же щели, что и мы с тобой.

– Дурило, я ж не о том. Как таких типов Земля носит! Это же нать – собственную кровиночку… не по-людски это.

Марию с Ангелинкой, так назвали ребёнка, привезли обратно в родную деревню.

Колька себя Царём горы почуял. Сексуальные забавы на стороне поставил на поток. И дочку свою, Марийку не забывал время от времени навещать, когда мамаши дома не было. По накатанной тропинке уже проще было вход в рай искать.

Манька только поначалу сопротивлялась, потом свыклась, даже ждала, когда родитель её “облагодетельствует”. Может и правду говорят, что-то про Стокгольмский синдром, будто бы у жертвы агрессора-насильника в качестве бессознательной защитной реакции довольно часто возникает симпатия, чтобы окончательно не свихнуться.

Танюшка мерзкой популярности, тоски по загубленной жизни и безмерного чувства вины не вынесла – порешила себя, вскрыв серпом вены на обеих руках.

В том, что Марийка разделила её горемычную судьбу, она только себя кляла. Кого же ещё, если выходит, что родила дитя на потребу стареющего сатира?

После смерти Танюшки Кулешман уже не стеснялся совокупляться с Марийкой – совсем распоясался, женой дочку на людях кликал.

Ладно ещё, если бы миром и ладом жили. Не тут-то было. Обижал Колька жену-дочь часто. Мордовал нещадно, гулял напропалую, а спать заставлял непременно вместе.

С возрастом его сексуальные потребности и мужская сила, как ни странно лишь возросли.

Манька ещё и Сергуньку от отца родила, потом Павлика прижила.

Последыш на свет появился болезным, хилым, едва выжил. Мамаша его до пяти лет с рук не спускала, молоком грудным отпаивала. Отцу-то всё равно, у него одна забота – кобелиная, а Машка в край извелась, высохла как тростинка.

Время прошлось по Марьиной семье безжалостно, как асфальтовый каток. Первым Серёжка сгинул от туберкулёза, который непонятно от кого и где подхватил. Следом за ним умерла от внематочной беременности Ангелина.

Только ведь жить начала, замуж вышла за агронома, дом построили.

Глубинка. Можно было наверно спасти, только кому это теперь нужно. На всю деревню один телефон, да и тот в совхозной конторе. Пока председателя разбудили, пока дозвонились, потом два часа паромщика пьяного искали.

Не успели.

Марийка от горя совсем хиреть начала, путь свой решила завершить раньше отведенного Богом времени, как и мамка – руки на себя наложила по накатанному сценарию. Нашли её полностью сухой, без единой кровинки, с безжизненным Павликом, держащим пустую как простыня титьку во рту.

А Кулешман?

Чего ему сделается.

Вчера бабы на ферме  ругались и спорили, кому с вечера на дежурство заступать. Все боятся, что у деда окончательно крышу снесёт. Мало ли чего юному перестарку захочется. Хорошо, если по согласию оприходует, а ежели по-звериному – сильничать начнёт?

Сколько женщин, гадёныш, уморил. Никак естество своё поганое утихомирить, насытить не может. Девятый десяток  охальнику, а на уме, как и в десять лет, одно неистребимое желание – бабу хочет.

Я тоже мать!

Трагедия пряма и неуклончива,

однако, до поры таясь во мраке,

она всегда невнятно и настойчиво

являет нам какие-нибудь знаки.

И. Губерман

Утром Виктору принесли телеграмму о безвременной кончине Валентины Алексеевны, мамы бывшей жены, Лизы, с которой он давно и бесповоротно в разводе, совсем не общается, намеренно избегает встреч по множеству объективных причин.

Дети после её скандального ухода остались с ним, настолько маргинальные мировоззрения приобрела Лиза, пустившись с лёгким сердцем во все тяжкие.

Единственным увлечением жены перед разводом стали шумные сборища с пьяными застольями. Причём, для неё не было важно, кто сидит за столом, главное, чтобы людей было много, чтобы вино и водка лились рекой.

Своё желание жить именно так она выразила своеобразно, – такую свободу ни на что не променяю.

Что она имела в виду, Витька так и не понял. Какая свобода, когда живёшь фактически на подаяние добровольных кормильцев, по совместительству любовников!

Мужчина искренне уважал семейные ценности, настойчиво и добросовестно выстраивал крепкое хозяйство и правильные отношения, какими они ему виделись, хотя втайне тоже иногда мечтал о независимости, которую представлял в виде возможности беспрепятственно заниматься любимыми делами, только и всего.

Увлечения у него были, но Лизу они страшно раздражали. Особенно Витька любил аквариум, цветы и фотографию. Ещё стихи, которыми его увлёк папка, большой любитель Есенина, Пушкина и Маяковского.

Когда Лиза вступила на шаткий мостик, переброшенный от тёплого семейного очага к социальной деградации, он – мечтатель и романтик, не заметил.

Его корабль всегда плавал в тихих прибрежных водах, обласканный солнечным светом семейного очага.

Мужчина был склонен к созерцанию, замечал каждую завораживающую мелочь, как у себя под ногами, так и вдалеке.

Для того чтобы зарядиться хорошим настроением, ему достаточно было побродить по цветущему лугу, по осеннему лесу, или просто посидеть в тишине.

Лиза была полной противоположностью. Она походила на шаровую молнию, которая с шумом и треском носится во всех направлениях одновременно. Ей с утра до поздней ночи необходимы были новые впечатления, яркие эмоции, приключения, общение, встречи.

Витька её очень любил, потому мирился с её непоседливым образом жизни.

Лиза постоянно тянула его куда-то, с кем-то знакомила, мечтала о бесконечных приобретениях, покупках и путешествиях, не имеет значения, куда.

Когда получала желаемое, вопреки логике, не радовалась, а расстраивалась, потому, что обретённое никогда не могло её удовлетворить. В нём, ещё недавно объекте вожделения, обычно недоставало самого главного, о чём она почему-то не подумала сразу, а теперь увидела, что хотела совсем не то.

Лиза тут же переключалась на другие навязчивые идеи, которым не было конца, будоража свои эмоции, разжигая эмоции и чувства, используя для этого необузданные фантазии.

Она была ненасытна, неистова, безудержна: гуляла до отрыва, танцевала до упада, неистово ругалась и спорила, неважно по какому поводу, почему и зачем.

Лизу всегда терзали сомнения и страсти, распирали противоречия, переполняли внезапно нахлынувшие переживания. Она часто влюблялась, самозабвенно отдаваясь нахлынувшему вдруг чувству, высказывая свои ощущения и суждения Витьке вслух.

Но он любил её всякую, независимо от настроения. Такой уж у человека характер.

Зажиточной их семья никогда не была, но в сравнении с окружающими   людьми возможности были куда более обширными. Витька старался изо всех сил.

Достаток всегда требует усилий и ответственности. Дети, квартира, имущество, красивые вещи – всё это требует определённой доли внимания. Это нельзя просто иметь. Приходится отдавать вещам и событиям жизненную энергию, внимание и время.

Именно это, особенно бытовые и супружеские обязанности, Лиза считала насилием над личностью.

Она желала жить, порхая и радуясь, не тратя времени на семью и быт.

Фонтанирующая энергия моментально ослабевала, если требовалось приготовить обед или вымыть пол.

Она откровенно полагала, что жизнь дана не для этого. Кому нравится, пусть занимаются ерундой. Её предназначение – любовь.

Правда в это слово Лиза вкладывала особенное, непонятное для мужа значение.

Любить непременно должны были только её. Причём, однообразие становилось скучным уже вскоре после бурных чувствований.

– Ты испортил мою жизнь, ты отнял у меня молодость, всё из-за тебя, зачем ты мне такой нужен, – эти эмоциональные реплики Лиза вставляла в страстную, наполненную до отказа нелестными эпитетами речь вместо привычных междометий.

Она хотела, хотела и хотела. Всегда, всего, много.

В итоге добилась своего, правда совсем в иной плоскости. Освобождение от семейных обязанностей стоило ей сокращения до минимума величины материальных ресурсов, к чему женщина с лёгкостью небывалой моментально приспособилась.

Главное, что ничего не нужно делать. Совсем ничего.

Лиза весь день читала книжки, лузгала семечки и мечтала, не обращая внимания на детей, а вечером уходила к подругам, где довольно часто задерживалась до самого утра.

Всё это случилось задолго до развода и телеграммы.

Виктор, к сожалению, поехать на похороны никак не мог. Некому заменить на новой, куда только что устроился, работе. И дети, которых не с кем оставить.

Капитализм жесток. Он требует от работника полной отдачи.

Двоих детей тоже одному тянуть непросто.

Лишиться работы, когда каждый второй не имеет её вовсе, безрассудство.

Лизу Витька разыскал, хотя это оказалось непросто. Разбитная кампания, к которой она прибилась, определённой штаб-квартиры не имела. Гуляли, где придётся.

Он показал телеграмму, не скупясь, дал денег на дорогу и похороны, хотя выкроить их из скудного семейного бюджета было непросто. Даже пытался успокоить.

Реакция на печальное известие Витьку удивила.

В её глазах не было слёз, печали, скорби. Не было совсем ничего человеческого.

Нескрываемое тупое равнодушие и немного растерянности.

Не от телеграммы. Ей бы опохмелиться…

Лиза постояла некоторое время, молча, словно пыталась уловить цель Витькиного визита.

– Какого чёрта, – телеграфировал её тусклый взгляд.

Потом в выцветших, некогда зелёных, теперь бесцветно-водянистых  глазах вспыхнули искорки осознания чего-то важного. Ведь в её руках деньги, и немалые.

Губы женщины изобразили подобие улыбки, искривлённой и нелепой в очевидной, однозначно трагичной ситуации.

Лиза посмотрела на купюры, спрятала их в карман и развернулась уходить, считая свою миссию выполненной.

Затем, словно что-то вспомнив, или по-иному оценив момент, остановилась.

Медленно вытащила из кармана купюры, пересчитала, будто не веря в их существование, опять засунула, на этот раз куда-то внутрь неопрятного одеяния в область декольте.

Она явно силилась что-то сказать, видимо разыскивая нечто человеческое в огромном объёме духовной пустоты.

Возможно, пылинки скорби по матери.

Но желание глотнуть чего-нибудь горячительного не давало ей сосредоточиться.

Внутренняя борьба отразилась на одутловатом лице, быстро меняя подвижную мимику.

Один миг сосредоточенности на факте смерти и более продолжительное желание бежать скорее в ларёк за желанной дозой более приземлённой субстанции.

– Покажи ещё раз телеграмму. Ах, вот оно что! Похороны-то послезавтра? Так я не успею.

– Это твоя мать, Лиза. Она тебя родила. Ты не можешь отказать ей в последней скорбной благодарности.

–Я тоже мать… ну и что с того! Скажи ещё, что я просила себя рожать.

Она посмотрела на Виктора с нескрываемой ненавистью, словно во всём, что случилось, и что теперь происходит в её жизни, виноват исключительно он, махнула рукой, ещё раз проверила, на месте ли деньги, развернулась и ушла.

На следующий день, когда Виктор пришёл домой с ночной смены, ему рассказали, что Лиза с подругами, пьяные, шумные, весёлые и азартные, ходили по квартирам, просили деньги на похороны мамы.

Многие давали. На другое, на баловство отказали бы. А так… на похороны же.

Лиза никуда не поехала.

Впрочем, это Витьку нисколько не удивило.

Они прожили вместе шестнадцать лет. Удовлетворение личных потребностей всегда было для неё в приоритете.

Деньги, которые в руках, гораздо реальнее смерти, пусть даже и матери.

Это сознательный выбор, не Виктору его осуждать.

Жизнь представляется ей именно такой. Ведь то, что мы видим, всегда иллюзия. Хорошие мысли рождают красоту, нейтральные – обыденность, а злые и раздражительные – разрушение и хаос.

Пути супругов давно разошлись, но даже после полного расставания Виктор много раз вытаскивал её из проблем и неприятностей. В конце концов, он не выдержал, просто отпустил жену в свободное плавание, предоставив возможность самой выбирать и определять жизненный путь.

Но на выбор, тем более на реализацию чего бы то ни было, Лизе не хватило жизненной энергии. Она всю жизнь лишь потребляла, стараясь ничего не давать взамен. Витька был для неё моторчиком и батарейкой. Но женщина так этого и не поняла.

Теперь Виктор совсем другой.

Лиза в сегодняшней жизни, его и детей, лишь случайный прохожий.

Бывает и так…

В голове мужчины крутились слова из песни “жизнь невозможно повернуть назад. И время ни на миг не остановишь… “, в глазах блестели слёзы. Ничего не поделаешь, он чрезмерно сентиментален.

Это не очень правильно для мужчины.

Однако, что выросло, то выросло…  не может он изменить себя. И свою жизнь тоже не может.

В его силах и возможности только желание и умение сделать верный выбор, позволяющий открытыми глазами смотреть на мир.

Впрочем, чего пенять на жизнь – она замечательна в любых проявлениях, даже в трагических.

Во всяком случае, продолжается вопреки всему.

Пусть каждый ответит за свою судьбу, которую создаёт собственноручно.

А одиночество… у каждого из героев повествования оно настолько разное.

У Виктора в праздники полный дом родных и близких, но он считает себя одиноким.

Лиза же всегда в компании, которую воодушевить может только водка, где никто никому не нужен. Но одинокой она себя не чувствует.

Вы удивитесь, но Лиза по-своему счастлива.