Читать книгу: «Сын Пролётной Утки», страница 8

Кашель вспугнул Почемучку, он зашевелился, задышал часто.

Где же может находиться эта проклятая бумага, договор, который он заключил с вполне доброжелательной конторой, сочувствующей, чужим напастям, имевшим способности образовываться словно бы сами по себе, а на самом деле – по злой воле, концы которой, говорят, находятся аж в самой Москве, – контора эта, как и горе, также возникла из ничего, будто бы из воздуха, из некой колдовской напасти, приползла из ада и прижилась на земле…

На первых порах контора делала добро, помогала людям – кому-то деньжонок подкинула, кому-то еды, кому-то муки с сахаром, кому-то детской одежды, поскольку подоспевал очередной учебный год, а детишкам не в чем было идти в школу – у каждого «клиента» был свой интерес, словом, многие воспользовались шансом, предоставленным «благодетелями», и, выходит, накинули себе на шею веревку.

С кухни потянуло горелым – роскошный урожай «оленьих рожков», добытых днем, превратился в черный спекшийся уголь. Гордеев с трудом помял себе затекшую шею и поднялся на ноги.

В кухне плотными темными слоями плавал дым. Гордеев постоял несколько минут молча, покачиваясь на ногах, будто пьяный, растерянно и одновременно мученически глядя на плавающий дым, потом, не обращая внимания на гарь, начал шарить в столе в поисках бумаги, которую ему оставила «доброжелательная» фирма. Бумаг в столе было всего ничего, два жалких огрызка, но найти договор Гордеев не мог долго.

Когда нашел и пробежался глазами по тексту, то обнаружил, что так оно и есть – в случае неразрешимого конфликта (в тексте специально было подчеркнуто «форс-мажорных обстоятельств») клиент – то бишь, Гордеев, – должен вернуть одолженную сумму в сроки, обусловленные фирмой…

Все фирма, фирма, фирма. Она могла делать все, а клиент – ничего.

Он мог только собственной шкурой расплачиваться за свои ошибки. Гордеев поежился, словно бы за шиворот ему попала ледышка, насквозь прожгла холодом кожу и в дырку эту теперь наружу вытекает все живое, что имеется в нем: Гордеев нервно, будто грузин Порхадзе, подергав ртом… впрочем, рот у него дергался сам по себе, помимо его воли, словно бы у Гордеева отказало что-то в организме, сработались тормоза, он прижал к губам ладонь, успокаиваясь, но попытка оказалась безуспешной – рот задергался еще сильнее.

Неожиданно он увидел перед собой Почемучку – тот стоял перед отцом, по-взрослому закинув руки назад и, собрав лоб в мелкую частую лесенку морщин, глядел на Гордеева. Почемучка не понимал, что происходит.

«Сейчас будет задавать вопросы, – машинально отметил Гордеев, – почему, да почему?.. А что я отвечу ему?» В окно была, видна рыжая, плотно утрамбованная ногами дорожка, уводящая в ореховые заросли, над недалекой сопкой сгребался в копешки сизый легкий туман. Все-таки Сучан – красивый город… Гордеев ощутил, что ему сделалось страшно. Не за себя страшно, за себя он не боялся, – за Почемучку.

Ну почему сын стоит молча, ну будто бы набрал в рот воды и, перестав быть Почемучкой, не задает своих вопросов? Или же он разобрался в ситуации, как и отец, и испугался настолько, что холодный пот выступил у него не только на лбу, но и под мышками, на хребте, обмокрил лопатки и самый низ спины. Все это есть у отца и должно быть – ведь он здорово провинился, вляпался в дерьмо, – а вот у Почемучки быть не должно…

– Ты чего, Почемучка? – прошептал Гордеев едва слышно, – шелестящий шепот его принесся словно бы из далекого далека, из-за сопок, поросших лещиной, из-за речек, из-за лесов – и не его это был шепот. Чужой…

Чужие люди хотят поселиться в его доме. Или уже поселились? Гордеев глянул умоляюще на Почемучку, попросил его мысленно, одними глазами: «Hy скажи же что-нибудь!» Почемучка вопрос его прочитал, но ничего не ответил. Гордеев повесил голову – он оказался плохим отцом.

Визит «грузинского верноподданного» что-то надсек в Гордееве – испоганил организм, вызвал кровотечение, Гордееву показалось, что даже во рту у него появился вкус крови, и вкус этот делается все сильнее и сильнее, и ноздри у него уже забиты кровью – не продохнуть.

– Почемучка, – прошептал он жалобно, умоляющим тоном, шелестящий шепот этот слабым ветерком растекся по квартире, Гордеев и сам не услышал его, шепот по пути зацепился за клок отставших обоев и повис на нем, будто липкая паутина.

Гордеев понимал, что люди эти, и прежде всего грузин с клювастым лицом старой вороны, не отпустят его, постараются взять свое, а если он воспротивится, ухватится за что-нибудь мертво – будут бить нещадно и, в конце концов, добьют его. Эту породу людей Гордеев успел изучить.

Денег, чтобы вернуть их фирме, Гордеев конечно же не достанет – ладно бы город был богатый, работающий, – тогда все было бы проще, он и нужную сумму раздобыл бы, и довесок еще – сверх того, – выложил бы, и пиво с прицепом выставил бы, но в долг ныне люди не дают денег даже на хлеб. Нет денег ныне у людей, нету – полно домов, где на буханку хлеба не наберется даже двух червонцев.

Перестроечная, выкрученная, как белье, жизнь оказалась много страшнее и беднее доперестроечной, – такой человек, как Гордеев, которому с детства вдували в уши слова «кто был никем, тот станет всем» – раньше, как оказалось, был всем, сейчас же стал никем.

Человек – это ныне тьфу, пыль, грязь, плесень, уничтожить его, обратить в воздух ничего не стоит – вот и появились целые легионы неких порхадзе, окруженных «быками», качками, считающими себя элитой общества, хотя мозгов у этой элиты не больше, чем один раз намазать на хлеб – даже кошке не хватит, чтобы наесться. А уж насчет того, чтобы принять какое-нибудь мудрое решение, о-о-о…

Что делать, что делать? Тугие тревожные молоточки забились у него в ушах – Гордеев не знал, что делать, – жизнь для него вообще кончилась, даже яркие краски, и те погасли – и небо с тихо ползущими невесомыми взболтками облаков, и редкостные деревья, которые только на Дальнем Востоке и растут, больше нигде не водятся, – все это потемнело, сделалось мрачным, гибельным, в воздухе запахло тленом. Виски то стискивала железная боль, мешала дышать, то отпускала, – но отпускала лишь затем, чтобы в следующий миг обернуться болью еще большей.

Надо было попытаться найти деньги – вдруг кто-нибудь разбогател – нашел в тайге, в сопках золотой самородок и «обналичил» его в местном банке, либо получил наследство от внезапно окочурившегося за океаном дядюшки. Либо у себя под подушкой обнаружил подкинутый нечистой силой «кохинор» – дорогой розовый бриллиант… Вдруг Гордееву повезет и он сумеет добыть денег, чтобы расплатиться с бандитами?

Телефон в квартире Гордеева был отключен. Естественно, за неуплату. За что же еще можно отключить телефон у бывшего законопослушного, трудолюбивого, способного изобретать разные мудрые штукенции-дрюкенции работяги?

Гордеев оделся. Почемучка ухватил отца за руку, крепко впился пальцами в ладонь – Гордееву даже больно сделалось:

– Па, я с тобой!

Гордеев вздохнул: Почемучка прав, дома его одного оставлять нельзя, вообще-то, дети в этом возрасте живут под недреманым оком матери – присматривать. За ними надо каждую секунду, без пропусков, очень тщательно…

– Пошли! – В следующее мгновение Гордеев повторил более решительно: – Пошли!

Он заглянул к старому своему приятелю, с которым вместе немало поел уголька в забое, – к Жихареву, Жихарев каждый день ездил на заработки в Находку. Иногда попадал в мишень и привозил домой кое-какие деньги – добывал их на разгрузке судов в порту, на поденной работе, иногда проскакивал мимо и возвращался ни с чем.

Но для того, чтобы оплатить телефон, деньги у Жихарева все-таки находились, иначе дом их вообще оказывался без телефона. Жихарев, бровастый, носастый, весь из себя внушительный – хилостью комплекции он никогда не отличался, – встретил Гордеева на пороге квартиры. В Находку он сегодня не поехал – почувствовал себя неважно, одышка, зараза, подступила к самому горлу, сердце тоже въехало в горло и застряло там – совсем не думало выбираться, воздуха не хватало, и Жихарев решил сделать перерыв.

– Ну! – таким громким возгласом встретил приятель Гордеева, поездил бровями из стороны в сторону. – Судя по твоему взъерошенному виду, что-то случилось?

– Случилось, – хмуро подтвердил Гордеев и, стараясь, чтобы голос его не дрожал, не срывался от слез и обиды, рассказал, что произошло.

– Охо-хо! – Жихарев вновь по-бармалейски поездил из стороны в сторону бровями, вздохнул горестно, внутри у него что-то глухо забулькало, словно бы он переполнился водой (водкой либо слезами он переполниться не мог, не ту натуру имел Жихарев), сжал пальцы в кулак. – Свернут эти люди всем нам головы! – Внутри у него опять раздалось глухое бульканье. Жихарев поспешно полез в стол, достал оттуда тощую пачечку розовых бумаг, перетянутых резинкой. – Вот все, что у меня есть, можешь воспользоваться.

– Сколько тут? – спросил Гордеев.

– Пятьсот рублей. Они твои.

Гордеев взял в руки пачечку денег, с горестным видом помял ее пальцами.

– Пятьсот рублей меня не спасут.

Жихарев придвинул к себе старый телефонный аппарат, склеенный синей изоляционной лентой.

– Давай звонить по корефанам, бить в набат.

Гордеев забрал у него аппарат и, слепо тычась пальцами в скрипучий диск, позвонил человеку, как он считал, богатому, главному инженеру автобазы. Услышав о просьбе, тот замялся, речь его сразу сделалась невнятной… В общем, пусто. То ли жалко стало денег главному инженеру, то ли жена висела над ним и носом мужа держала свой увесистый кулак.

– Не горюй, мужик, – подбодрил приятеля Жихарев, чихнул и дернул нашлепками бровей, направляя их вначале в одну сторону, потом в другую. – Накручивай следующий номер.

Брови, как два послушных меховых возца, запряженных невидимыми крохотными лошадками, замерли на месте – возчик приказал им остановиться…

Следующий звонок также ничего не дал. И третий звонок не дал. И четвертый с пятым. Те, кто имел деньги небольшие – копейки по нынешним понятиям, – не спешили расставаться с ними, точнее – просто боялись: вдруг завтра возникнет какая-нибудь кризисная ситуация и им не на что будет купить хлеб? Гордеев этих людей понимал…

Кроме тощей пачечки из пяти сотенных бумажек, которые предложил Жихарев, Гордеев ничего не добыл.

– Вот мать честная! – Раздосадованный Жихарев хрястнул кулаком о колено, брови-возки ожесточенно заездили у него по лицу, ныряя то в один угол обширной, покрытой крупными порами территории, то в другой. – Вот мать честная! – голос у Жихарева дрогнул, задребезжал влажно, затем из глотки вымахнуло зажатое шипение, словно бы внутри у этого большого сильного человека что-то прокололи, выпустили воздух, и он невольно затих.

Домой Гордеев вернулся ни с чем.

В окна квартиры лился мягкий розовый свет вечернего солнца, припозднившегося с ночлегом, пели птицы – каждая изливала душу, каждая вытворяла такое, что мигом пропадали все слова, делались пустыми, как шелуха – перед этим сладостным пением они ничего не значили. Гордеев услышал собственный взрыд, застрявший где-то внутри, взрыд встряхнул его тело.

За себя Гордеев не боялся – его песенка спета, – а вот за Почемучку боялся очень сильно.

Для начала Почемучку надо было покормить. Гордеев выскреб из сковородки остатки грибов, черных как уголь, даже чернее угля, швырнул в мусорное ведро, застеленное цветным полиэтиленовым пакетом, поставил на газ чайник, из холодильника достал банку с молоком.

Это молоко было Почемучкино, сам Гордеев к нему не прикасался – что же в таком разе останется сыну? Купить два литра молока вместо одного Гордеев не мог – все по той же скорбной причине… по которой он лишается этой вот квартиры.

Внутри у Гордеева вновь что-то шевельнулось, встряхнуло его тело. Гордеев погасил взрыд. Даже если с ним что-то случится, с Почемучкой все будет в порядке. У властей ныне появилось много помощников, особенно по части незадачливого детства, – наверное, не менее, чем беспризорников в нынешней России, государство на эти цели выделяет деньги, поэтому Гордеев был за Почемучку спокоен.

Чайник, стоявший на плите, дернулся, призывно фыркнул и засвистел. Будто беззаботная птица.

Гордеев заварил Почемучке чай, кинул в стакан три полных ложки сахара – сын любил сладкое, ему надо было расти, потому дети в этом возрасте и едят много сладкого, отпилил три ломтя от старой зачерствевшей булки и сунул под крышку на сковороду. Следом плеснул немного кипятка из чайника.

Через полминуты по квартире растекся роскошный хлебный дух, от которого у Гордеева во рту в твердый комок сбилась слюна… Все-таки хлеб – это типичная русская пища. Как и картошка… Картошка с лучком, жаренная на постном масле, порезанная плоскими аппетитными скибками, м-м-м, Гордеев положил теплые мягкие куски булки, распаренные на воде, перед Почемучкой!

– Ешь!

После ужина движения у Почемучки сделались медленными, сонными – умаялся сынок, столько грибов набрал, только вот попробовать их из-за этих гадов не удалось. Гордеев поспешно подхватил Почемучку на руки, подивился легкости его тела и отнес в комнату на диван.

Накрыл старым, светящимся насквозь, но еще теплым шерстяным одеяльцем – через тридцать минут Почемучка бодро захлопает глазами и проснется и тогда перед вторым, уже длинным, сном его можно будет раздеть. Почемучка натянул одеяльце на ухо и сладко засопел.

Несколько минут Гордеев сидел молча, погрузившись в некое оцепенение, боясь пошевелиться. Пространство неровно колыхалось перед ним, мышцы тупо покалывало, ему чудилось, что в доме его поселилось нечто неведомое, чужое, враждебное, он ощущал этого незваного пришельца, но не видел его, поэтому и сидел неподвижно, будто в засаде высматривал. Мыщцы начали затекать. Но Гордеев продолжал сидеть без движения. Попутно вспоминал свое прошлое, хотя его совсем не хотелось вспоминать. Не хотелось, но, видать, так устроен человек, что прошлое само выбирается наружу, вспоминается, давит, и нет способов справиться с ним. А уж чтобы справиться с самим собою – об этом даже думать не моги.

Он продолжал сидеть неподвижно, погруженный в тяжелые свои мысли, искал в самом себе светлые полянки, на которых можно было бы расположиться, и не находил их, в результате все темнее, чернее становилось у него на душе, все хуже и слезливее делалось ему. Выхода не было.

Завтра снова придут богатые быки во главе с современным юристом Порхадзе, раскинут пальцы на руках в виде вил и будет Гордееву совсем худо – мир, и без того беспросветный, схожий с большим куском угля, сделается совсем черным.

Ему очень хотелось очутиться сейчас где-нибудь далеко от Сучана, очень далеко, и разом покончить со всей этой мататой, с бедой, с тревогой, мертво застрявшей в его душе… Главное – чтобы рядом с ним находился Почемучка. Только один Почемучка и больше никто.

Но грезы есть грезы, а явь есть явь, одно с другим хоть и рядом находится, а смыкается редко. На душе делалось все чернее. В одном Гордеев был уверен твердо: дети за грехи родителей не отвечают, и если он сейчас куда-нибудь зафитилится, исчезнет, то вместе с ним исчезнут и его долги, на Почемучку они никогда не перекинутся – согрешивший отец за долги ответит и на этом все – стоп! Таковы законы жизни.

Но ныне появились такие люди, которым законы все, писанные и неписанные, до «лампочки», как было принято говорить в гордеевском детстве, и вообще эта новая порода людей живет не по правилом, а по понятиям.

Почемучка продолжал спать. Безмятежно, беззвучно, с открытым ртом, в котором были видны молочные, еще не очень крепкие зубы, крепкие зубы у него будут потом, они придут вместе с новой жизнью.

В груди у Гордеева громко, очень встревоженно забилось сердце, оно словно бы сорвалось с места, нырнуло вначале в один угол, затем в другой, затихло, будто бы оборвалось совсем, потом возникло вновь, обозначилось в ключицах болью, шарахнулось в сторону, опять исчезло. Стука его не стало слышно совсем. Гордееву сделалось страшно.

Он понимал, что спасти его может только чудо, но чудеса уже давно перестали являться людям, сына своего он может спасти только сам, больше никто – своей смертью может дать Почемучке жизнь, гарантировать ему и дом и кров.

Наивным человеком был Гордеев. Несколькими невесомыми движениями он поправил на Почемучке сползшее одеяльце и на цыпочках прошел к двери – боялся разбудить сына. В горле у него что-то забулькало, задергалось и он поспешно притиснул к шее руку – ни одного неосторожного шороха, ни одного царапанья или бульканья не должно возникать. Ничто не должно потревовожить Почемучкин сон.

Хотя вечернее пространство Сучана и было заполнено звуками – пением птиц, пытающихся отодвинуть от себя ночь, далекими криками детей, возвращающихся с сопок, тихой, очень грустной музыкой, льющейся из выставленного на подоконник магнитофона, тявканьем одного из героев популярного телесериала – голос этот, схожий с собачьим, звучал из квартиры шахтного слесаря Кротова, бедствующего, как и Гордеев, ранеными вскриками вечно ссорившихся супругов Нисневичей, живущих над слесарем Кротовым, но все это не проникало в сон Почемучки. Могли проникнуть только более близкие звуки.

И город Сучан, и их улица, утопавшая в тени высоких деревьев, и дом их жили своей жизнью.

На верхнем этаже их подъезда, в окне лестничной площадки были выбиты стекла – влюбленные молодые люди неосторожно выдавили своими задницами; видно отсюда, с восьмого этажа, было далеко. Розовый вечерний воздух ловко разрезали ласточки, носились, как ножи, с тихим чивканьем, всаживались в огромное красное солнце, плавились в нем, исчезали, сгорали, потом возникали вновь – все в этом мире было взаимосвязано, ничего не пропадало, если что-то вдруг впечатывалось в солнце и вспыхивало огнем, то яркий свет этот вовсе не означал, что кто-то исчез на веки вечные – скорее это означало рождение.

И на месте исчезнувшего Гордеева будет жить другой человек, более удачливый, более богатый, с иной судьбой.

Цепляясь руками за остатки парапета, на которых были выструганы ножиком разные нехорошие слова – молодежь упражнялась в грамотешке, в правильности написания популярных русских выражений, – Гордеев забрался на подоконник оконного проема и глянул вниз.

Все, что находилось там, в зелени и розовине, в туманном от вечернего света оконном проеме деревьев и кустов – находилось очень далеко, в опасном пространстве. Гордееву на секунду сделалось страшно, умирать расхотелось, но по-другому он не мог защитить Почемучку; может быть, и были другие способы защиты, но Гордеев не знал их. В следующее мгновение он стиснул зубы, сжал глаза в узкие беспощадные щелки, глянул влево, потом вправо – боялся испугать людей, – и с сипением втянул в себя воздух.

Переместил взгляд в глубокое розовое небо, в которое ему предстояло унестись, ощутил, что рот ему свела сухая судорога, с силой, кривясь лицом и ощущая боль, раздернул ее, освобождая себе губы…

Пора.

В это мгновение где-то в стороне, за пределами его сознания, послышался дробный испуганный топот детских ног, затем раздался сплющенный, стиснутый расстоянием крик:

– Па-апа!

Это был Почемучка.

Гордеев дернулся, сопротивляясь самому себе, мотнул головой отрицательно и вновь услышал далекий, слабенький, совсем не Почемучкин крик, хотя кричал Почемучка:

– Па-апа!

От крика этого, как от удара, Гордеев качнулся вперед, взмахнул рукой, пытаясь за что-то зацепиться, но цепляться было не за что, Гордеев взмахнул еще раз и с удивлением и страхом обнаружил, что рука прямо в воздухе оперлась обо что-то невидимое, твердое, словно бы кто-то подставил ему свое крепкое плечо.

– Боже! – воскликнул Гордеев смятенно, земля неожиданно оторвалась от него и проворно, с тихим звуком унеслась вниз, накрылась тонким и прочным, похожим на дорогую ткань слоем тумана. Лицо у Гордеева исказилось, губы испуганно запрыгали, он оглянулся, и этот взгляд назад, на бегущего по лестнице маленького человечка, все решил.

Как же он мог оставить этого человечка одного, как? С чего это он решил, что Почемучку, ежели тот останется один, никто не тронет, дом не отнимут, а самого Гордеева, тело его, вместо могилы не засунут под какую-нибудь железнодорожную платформу?

Гордеев застонал, оперся рукой на невидимое плечо и развернулся лицом к Почемучке.

Тот бежал к нему по лестнице и издалека тянул тонкие, розовые, – к Почемучкиной коже не приставал загар, – руки:

– Па-апа!

Боль просадила Гордеева насквозь, будто чья-то беспощадная рапира проткнула сердце, на щеках и шее у него высыпали ошпаривающей гречкой мелкие красные пятна, и он, одолевая боль, пытаясь обрести дыхание, ответно протянул к сыну руки:

– Почемучка!

Спрыгнул с подоконника вниз, сложился пополам, стараясь сломать плоскую железную рапиру, сидевшую внутри, от боли на лбу у него выступили мелкие, как при лютой хвори, капли пота, с трудом перевел дух и сел на теплый, разогретый дневным воздухом бетонный пол. Попробовал протолкнуть твердый комок, возникший в глотке, но попытка оказалась тщетной, и Гордеев закашлялся. Кашлял долго, мучительно.

Почемучка с лету опустился рядом с ним, обхватил обеими руками, прижался головой к его плечу.

– Па-апа-а! – выбил он из себя вместе со слезами, и у Гордеева вновь перехватило горло – мало того, что в нем сидел комок, горло сдавило еще что-то, Гордеев уронил голову, притиснул к себе Почемучку и заплакал.

Он понимал, что не должен плакать – особенно когда рядом находится ребенок, ведь он мужчина, а мужчины не плачут, но не мог сдержать себя… Не имел на это сил. И Почемучка плакал, сидя рядом.

Одно хорошо: слезы обладают очищающими свойствами, более того – они возрождают в человеке мужество, хотя справедливости ради надо заметить: в них есть и обессиливающие свойства – вон как сложно все… Как жить дальше, как бороться, Гордеев не знал, не ведал, чем он встретит завтра грузина-модника в его диковинных полукилометровых ботинках, которых не было даже у Маленького Мука, окруженного сытыми быками, не знал, что будет есть… Хотя одно он понял сейчас, и истину эту усвоил твердо, – Почемучка помог, – умирать нельзя, надо держаться.

Он поднялся и пошатываясь, словно немощный, заметно исхудавший, с испятнанным морщинами лицом – всего одной минуты на это хватило, – обхватил одной рукой Почемучку и, тихонько стеная, начал спускаться по замусоренной, пропахшей кошками и мочой молодых козлов лестнице к своей квартире.

Оттуда, часа через полтора, несмотря на позднее время, – рабочий народ в эту пору вообще уже третьи сны досматривает, – отправился к Жихареву. Честно говоря, он думал, что Жихарев уже спит – завтра ведь наверняка намостырится пятичасовой электричкой в Находку, чтобы сшибить, если удастся, какую-нибудь работенку, – но Жихарев не спал, сидел босой на кухне с мрачным тяжелым лицом, будто собирался пойти добровольцем на войну в Чечню, шевелил пальцами ног и молчал, чего-то про себя соображая – по лицу его было видно, как в черепушке Жихарева протекает мыслительный процесс и если прислушаться потщательнее, то можно услышать скрежет невидимых механизмов, чивканье, схожее с птичьим, звяканье шестеренок и цепи, перекинутой из одного мозгового полушария в другое…

Хоть и слеп был и глух в эту минуту Жихарев, плотно сидел в своих непростых мыслях, а на стук двери голову поднял и приветливо дернул уголками рта, разгоняя губы в улыбке: заходи!

– Ты ружье свое не продал? – с порога спросил Гордеев. Голос у него был бесцветным, очень ровным, будто бы не Гордеев говорил, а некий незнакомый автомат.

– Нет.

– Дай мне ружье. Я не хочу пускать этих гадов к себе на порог.

Жихарев подумал немного и одобрительно наклонил тяжелую голову:

– Хорошее дело! – Наклонил голову сильнее, словно бы хотел рассмотреть какое-то насекомое, поселившееся в рассохшемся полу, среди двух кривых паркетин, в неровной щели. – А вот патронов тебе не дам.

– Почему? – спросил Гордеев, почувствовал, что вопрос его прозвучал глупо – разве не понятно, почему ему боятся доверить полдесятка картонных стакашков, набитых дробью.

На этот вопрос можно было не отвечать, но Жихарев ответил – вяло помотал в воздухе широкой серой ладонью и сказал:

– Не приведи Господь, еще на курок нажмешь, продырявишь какого-нибудь быка, из этих… – Жихарев вздохнул и закончил фразу нехорошим словом. – Менты тогда примчатся и к тебе и ко мне. А сидеть… – Жихарев снова умолк и повозил полными сухими губами из стороны в сторону, – сидеть на старости лет очень не хочется.

– Но как же тогда… – Гордеев в красноречивом жесте вскинул над головой руку, – а звуковой эффект? Отпугивать лихоимцев чем я буду? Стуком приклада о собственную черепушку?

Жихарев вновь шумно, со свистом прогнал воздух сквозь ноздри, вздохнул?

– И это верно. – Пальцем, как крючком, поддел заусенец в ящике стола, с грохотом выдернул сам ящик. Внутри с чугунным недобрым звуком стукнулись друг о дружку патроны. Жихарев выгреб пять штук, подержал в руке, будто согревал заряды, и отдал Гордееву: – Держи. Только в людей не стреляй, понял? Иначе нам с тобою не сдобровать. Засудят. И тебя, и меня.

– Обещаю не стрелять… – тихо произнес Гордеев.

Жихарев знал своего соседа – если тот что-то обещает, то обещание свое обязательно выполняет. Даже если ему на хвост наедет бульдозер.

Гордеев относился к редкой категории людей, которые слова свои держат, чего бы это им ни стоило.

– Но если понадобится ударить поверх голов, либо под ноги – ударю, – добавил Гордеев. – Ладно?

Вновь повозив сухими губами из стороны в сторону, Жихарев крякнул, выбивая в кулак хрипоту:

– Это нежелательно… Но… – Он резким движением откинул руку в сторону, сжал пальцы в кулак – жест был призывным. – В общем, ты сам все понял.

– Понял, – ощутив, как тепло начало натекать ему в виски, – оно заполняло выемки, звонко стучало в черепе, – прежним тихим тоном произнес Гордеев, сглотнул твердый горький комок, вновь возникший в горле, подкинул в руке ружье, ловко поймал – с этой старой двухстволкой он почувствовал себя увереннее. – Вообще, ежели что, я тебя не выдам – сам умру, но ни за что не скажу, что взял у тебя ружье. Никто ничего не узнает.

Он был полон решимости бороться, защищать себя, защищать Почемучку, защищать дом свой, крышу над головой, очаг, жизнь их общую с сыном. Почемучка вернул ему уверенность в себе (как, собственно, и Жихарев), Гордеев ощутил острую необходимость бороться и пойти, если понадобится, на крайние меры, – и он на них пойдет… Конечно, Жихарева при этом он ни в коем разе не будет подставлять – упаси Господь!

Жизнь для него как будто начиналась сызнова.

А с другой стороны, он может действительно сорваться и загнать в ружье патроны с дробью – Порхадзе ведь выведет из равновесия кого угодно, даже бегемота, выигравшего очередную партию в шашки у слона и оттого очень радостного…

Гордеев попытался уснуть, ворочался беспокойно, но так уснуть не сумел – не получилось. Рассвет он встретил в кухне, сидя у холодной плиты и поглядывая в окно. Ружье он держал на коленях.

Порхадзе пришел в десять утра, ярко разряженный – в красном клетчатом пиджаке и синих полосатых брюках, в ботинках, сшитых из дорогого вишневого опойка, с длинными, задирающимися вверх носами. Сзади у него стояли двое быков – дюжих, с железными челюстями и одинаковыми, крохотными, будто бы вырезанными из свинца глазками.

Открыв дверь, Гордеев поспешно отступил назад – боялся, как бы быки не рванулись в квартиру, не выломали ему руки, ощутил, как по лицу, по коже щек, по лбу и шее поползли крохотные мошки. Пшено какое-то, а не мошки.

– Ну что? – небрежным тоном спросил Порхадзе. – Вещички свои собрали.

– И не подумаю собирать.

– Да-а-а? – с неожиданным интересом протянул Порхадзе. – Что, разжились где-то деньгами?

– Нет, пока не разжился.

– Напрасно. Мы вас сегодня выселим.

– Не посмеете!

– Еще как посмеем. – Порхадзе усмехнулся и, дернув шеей, словно бы ему что-то давило на кадык, повернулся к быкам, призывно щелкнул пальцами.

Гордеев поспешно отступил назад, подхватил ружье и ловко, точно, короткими движениями загнал в черные круглые провалы дула патроны и с масляным клацаньем сомкнул стволы.

Выставил перед собой ружье и предупредил:

– Только пусть попробует кто-нибудь из вас переступить порог… Буду стрелять!

Вид у него был такой решительный, что быки разом сделались меньше в росте и попятились. Им захотелось побыстрее уйти из этого дома…

2005 г.