Читать книгу: «Алтай. XXI век. Поэзия», страница 3

«Не бойся меня, клоуна с улыбкой Джульетты Мазины…»

 
Не бойся меня, клоуна с улыбкой Джульетты Мазины.
Я знаю, что ты – одинокий волк и только сам свой.
Мы вернёмся из разных важных дел, встретимся у магазина,
Купим чего-нибудь к ужину и вместе пойдём домой.
 
 
Я – ненадолго, меня так мало осталось!..
Красная песня моя, моих наваждений дым!
Я не позволю тебе увидеть моё разрушенье, мою старость.
Последний выплеск света, и останешься вновь своим
 
 
Женщинам или мечтам о них.
 

Первая любовь

 
Молодость. Осень. День – среда,
У него в квартире кончилась вода.
И я несла ему эту воду,
Гордая, словно несу свободу.
(Он жил по соседству,
Говорил, что я ни на кого не похожа.
Он был на три года меня моложе,
Он не знал, что у меня есть ещё и сердце,
Но я любила его.)
 
 
Я рассказывала ему о Лоэнгрине,
Бессмертную историю аббата Прево
И что Бог создал людей из глины,
Но, кажется, он не понимал ничего.
Мы включали музыку, наполняя мелодией зал,
Мы танцевали под блюз Гарри Мура.
(У меня тогда была хорошая фигура,
И, мне кажется, это он знал.)
 
 
Я уходила под утро, рано.
Я собиралась бесшумно и быстро.
Я знала, что мы никогда не поженимся.
Я уносила с собою блаженство,
Сердечную рану
И пустую канистру.
 

«Напустил такого тумана!..»

 
Напустил такого тумана! —
Символист!
Я люблю, когда страшно и странно,
И когда неожиданно из бурана
Вышел ты, как вино игрист.
Ну, поехали!.. Что там? – Твист?
 

«Я увидела степь и тебя верхом на коне…»

 
Я увидела степь и тебя верхом на коне.
Это было в потерянной нами с тобою стране.
Две косы мои путались в высокой зелёной траве.
Заузорено имя твоё на моём рукаве.
 
 
Ты кувшин с молоком принимал из девичьих рук.
И была я красивей сестёр своих и подруг.
А глаза твои были словно пристрелянный лук,
Ты удерживал взглядом, крепче ремней и подпруг.
 
 
А когда уезжал воевать за туманный дол,
Целовала коня и кафтана резной подол.
 

«Ты думаешь, яблоня белым жива?..»

 
Ты думаешь, яблоня белым жива?
Наивный, невежа, незрячий.
Сияет безумная голова,
Избытком любви горячая.
 
 
Легко ль осыпается белым любовь?
Легко ли за грань шагнуть?
Смотри, ударяюсь сияющим лбом
В сестрицу свою – Луну!
 
 
Весна! И на всё мотануть головой —
На числа, судьбу, и работу,
И даже на то, к чему давно
Артериями примотан.
 
 
Смоги! У тебя несерьёзный взгляд,
Не бойся того, что можешь.
Вдохни баламутящий белый смрад
Уставшей от холода кожей.
 
 
Я – нет. Я – весна. Я скоро умру.
Не быть голове моей белою.
И потому, потому, потому —
Люблю – это всё, что я делаю!
 

«Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде…»

 
Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде.
Он ломал шоколад и пива мне подливал.
Я сказала: «Послушайте! Лучше меня убейте,
Только не обрывайте сверкающий мой карнавал».
 
 
Он ответил задумчиво: «Я слишком верю в Исуса,
Ничего не получится, детка, у нас с тобой.
Я чуждаюсь всего, что красиво, легко и вкусно,
Чёрным хлебом питаюсь и запиваю водой».
 
 
Я смотрела и плакала: боже, какая нелепость!
Он же язву желудка скоро себе наест.
…Значит, хлебом – всю жизнь неизменным хлебом,
Ни на час не снимая с сутулых лопаток крест.
 

«Сегодня ночью вся черёмуха погибнет…»

 
Сегодня ночью вся черёмуха погибнет,
Такой безжалостный и беспощадный ливень.
А ночь короче свадебного гимна,
А пальцы ливня холоднее глины.
 
 
Есть ночь одна посередине мая —
От аромата валит, как от яда.
Вот и меня, как веточку, сломают,
Мне не дожить до осени и ягод.
 

«Моё платье в горох, я – гороховый шут…»

 
Моё платье в горох, я – гороховый шут,
Я внимания, как подаянья, прошу.
Я всегда весела, я – одна, я – струна,
Никому не нужна.
 
 
Я в прищуринах глаз жгу бенгальский огонь.
Вы пугались напрасно – я глупая мощь.
Подойдите поближе, подставьте ладонь,
Я и есть только этот сгорающий дождь.
 

Да!

 
А впереди был ноябрь горький,
Голые ветки, больное горло,
Да! И день твоего рожденья
В хмуром обмороке октября!
С нами ободранный осенью город,
Ветер, трамвай, телефонный сговор, —
Да! И любовь слепым наважденьем,
Где я опять увижу тебя?
 
 
Выпадет снег, первейший и чистый,
Станут большим ожиданием числа,
Да! Понедельники и воскресенья —
Свежие лица и синий снег!
Жить, чтоб любить иль любви учиться…
Да! Для свиданий нужны причины,
Только несу, как цветок весенний, —
«Да!» – протянутое ко мне.
 

«Зажми моё дыхание в кулак…»

 
Зажми моё дыхание в кулак,
Держи моё дыхание в руке.
В тебе нуждаясь, доверяю так
Способность жить, сокрытую в цветке.
 
 
Впервые я не презираю плоть,
Всё потому, что я в неё не верю.
Я, словно душу, открываю рот,
Хочу вдохнуть, вдыхаю и немею…
 
 
Я задыхаюсь! Сорванный букет —
Я не умею без тебя никак.
Держи моё дыхание в руке,
Зажми моё дыхание в кулак!
 

Маскарад

 
Как знакомо всё и как старинно,
Каждый миг наш кем-то повторим.
Потихоньку плачет Арлекино,
Кулаком размазываю грим.
 
 
Это вечно, это уже было,
Это будет вечным и потом.
Грустный Арлекин глядит уныло,
Улыбаясь ярко-красным ртом.
 
 
Мы живём в жестоком маскараде,
Нам приятен шорох мишуры.
Даже если кто-то плачет рядом,
Это тоже в правилах игры.
 

Март

 
О, как неистово лают собаки,
Сторожевые мнимых сокровищ.
Март загрязняет зимние знаки,
Словно убийца, жаждет крови.
К солнцу, к теплу и подземные твари
Тянут кольчатые тела.
Солнце слоняется в лужах —
Свара собак по нему прошла.
Мир перемерен распутностью марта.
Каждый в прицеле, на каждого метрика.
Псы одичали в предчувствии старта.
Солнце – как знак на одежде смертника.
 

«Я хотела б уснуть с тобою на маяке…»

 
Я хотела б уснуть с тобою на маяке,
в чарах волн, в закипающем молоке,
в шумной страсти, в пышном сиянье брызг,
чтобы жутко было выглядывать вниз…
 
 
Это было бы между: сон и явь,
это было б на грани: жизнь и смерть,
потому что с тобою мне явь как сон,
потому что с тобою мне смерть как жизнь…
 

Михаил Гундарин

Михаил Вячеславович Гундарин родился в 1968 г. в Дзержинске Горьковской области. На Алтае живёт с 1975 г. Окончил факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Кандидат философских наук, член Союза российских писателей. Автор нескольких книг стихов и прозы.

«Вот мы уехали, а облако осталось…»

 
Вот мы уехали, а облако осталось
Растить себя на вертикальном фоне,
Изображать то горб, то шестипалость,
Вздыматься птеродактилем в короне.
Показывая то, чего не знает,
Жемчужное, оно сочится белым.
Тяжёлая перина опадает,
Её клочки летят во все пределы
И быстро тают в изумрудной бездне,
Крошатся кружевными позвонками —
Во много раз прекрасней, бесполезней,
Пустынней мира, созданного нами.
 

«где небо будущим беременно…»

 
где небо будущим беременно
а тут продлёнка третий класс
мы все идём тропою Римана
но Риман умер не за нас
зазря пространство многомерное
густеет в баночке чернил
всё ассонансное, минорное
какое ты и сам любил
иное только улыбается
не поддаётся мирный квант
он с нами пьёт, грешит и кается
как привокзальный музыкант
 

«Кто знает, из какой тоски…»

 
Кто знает, из какой тоски,
из перелома со смещеньем,
из ночи, рвущей на куски
своим тяжёлым освещеньем,
мы выплываем на бульвар
предновогоднего похмелья…
Встречай, окраинный квартал,
героев горькой карамелью!
 

«Столетье смерти модерна…»

 
Столетье смерти модерна.
Вербное воскресенье.
Голову Олоферна
вносят в чужие сени.
Что он видел? Двойчатки
вечно живых соцветий.
Каменные початки,
смальтой полные сети.
Что он увидит – в стёкла
пыльного саркофага,
в мире простом и блёклом,
плоском, словно бумага?
Миру не надо линий,
поворотов сюжета.
Ни орхидей, ни лилий
ярого полусвета.
 

«Бегущая строка моей любви…»

 
Бегущая строка моей любви
Над городом, над гаванью пустой!
Единственное имя назови,
Блесни своей подвижной наготой.
 
 
А мы меняем молодость на жизнь
По курсу двадцать восемь к одному,
И нам не интересны миражи,
Колеблющие праздничную тьму.
 
 
Там вместо звёзд – раскрашенная твердь,
Там не луна, а дуло у виска.
Но зыблется, не может догореть,
Бежит неопалимая строка.
 

«То сожмётся, то разожмётся…»

 
То сожмётся, то разожмётся,
Птичьей дрожью полным‑полно,
Словно смотрит со дна колодца
В занавешенное окно.
Мёртвым звёздам снится немного
И одно и то же всегда —
Нарисованная дорога,
Перевёрнутая вода,
Старый дом с кривыми углами,
Где вот‑вот закроет глаза
Жизнь, завязанная узлами, —
Воспалённая железа.
 

«Эти струны будут возмущены…»

 
Эти струны будут возмущены,
Несмотря на то что, поднявшись в рост,
Хлебным мякишем утренней тишины
Я замазал дырки на месте звёзд.
Таково воскресенье: проспать полдня,
Посмотреть наверх, покидая дом,
Хорошо, что видящие меня
Вспоминают прошлую ночь с трудом.
Это я по небу пустил волну,
Обвалил сияющий потолок,
До утра стаканом ловил Луну
И почти поймал, да поспать прилёг.
 

«нелегко оставаться…»

 
нелегко оставаться
одному в этом мире,
где 12 × 9
или 3 × 4.
но зато невозможно
одному не остаться
там, где 10 × 10
или 30 × 20.
 

Романс

 
В одном из городов,
охваченных огнём,
назначь свиданье мне,
но сон прервётся жёстко
внезапным, как патруль,
бесцеремонным днём,
пускающим в твой мир
не дальше перекрёстка.
 
 
А за спиною дня
по взорванным мостам
течёт, пылая, ночь
под рухнувшие своды.
Всё гибелью грозит,
но мы бессмертны там,
где воздух полон искр
победы и свободы.
 
 
Победа – это дождь
из огненных камней,
горячая роса
полночного эфира,
сияющая смесь…
Давай намажем ей
стареющую плоть
обыденного мира!
 

«Пели-спали где только придётся…»

 
Пели-спали где только придётся,
Водку в ступе любили толочь.
Но не пьётся уже, не поётся
И не спится в холодную ночь:
Жизни жалко, и жалко собаки,
Остального не жалко почти
В подступающем к сердцу овраге,
У большого ненастья в горсти.
 

Девятый класс

 
Где у подъезда толкотня
И тёмный лес тяжёлых рук,
Там ждут, надеюсь, не меня.
Я слабый враг, неверный друг.
Качели, горки, гаражи —
Темны распятья во дворах.
Попойки, драки, грабежи.
Ты прахом был и станешь прах.
А дома книжная тюрьма,
Обойный клей, колода карт.
Уйти в бега, сойти с ума
Советует лукавый бард.
Но нет надёжнее пути
Сквозь стыд и срам чужих дворов,
Чем сон-травою прорасти,
Не оставляющей следов.
А в небе ледяной металл,
И если лечь лицом в бетон,
Увидишь то, что так искал, —
Свой неразменный миллион…
 

«Собирался домой…»

 
Собирался домой.
Но пришёл приказ —
и развеян пепел над чистым полем.
А теперь, невидимый, среди нас
он сидит и, кажется, всем доволен.
Крепок, будто бы новенький карандаш,
только слабо помнит
про то, что было.
Вроде шёл пешком на восьмой этаж,
опираясь на вычурные перила,
Но куда пришёл, как нашёл ключи,
отчего наши лица ему знакомы —
не поймёт никак. Мы пока молчим.
Он хотел домой – и теперь он дома.
 

«Уже обозначается сезон…»

 
Уже обозначается сезон
стеклом растительным, упрёком несерьёзным,
желаньем отодвинуть горизонт
к реке, кипящей дымом паровозным.
А мы стоим в раскрашенных полях,
скорее фишки, нежели комбайны,
а под ногами плоская земля,
лишённая и памяти, и тайны.
О, если бы четвёртый кто-нибудь
нас вывел под испачканные тучи,
текущие, как вспененная ртуть,
над нашей головой рекой горючей!
 

«Ты-то помнишь эту музыку ТВ…»

 
Ты-то помнишь эту музыку ТВ
Эти танцы в беспощадной синеве
Помню-помню занавешенный экран
Чью-то кровь из чёрно-белых рваных ран
Были молоды мы, молоды тогда
А над нами говорящая вода
А над нею ледяные небеса
Между ними города и голоса
Десять жизней уместились в полчаса
 

Сказка

 
В одном далёком городке
Гора приставлена к реке
И смерть невдалеке
Её не бойся – это твой
Передовой городовой
Единственный конвой
Он отведёт тебя туда
Где камень есть и есть вода
Но нету ни следа
Ни рек ни гор ни городков
А только море огоньков
Над полем облаков
 

«Весёлая тоска венецианских зим…»

 
Весёлая тоска венецианских зим,
божественный мотив под номером четыре.
Он умер, но, смотри, остался негасим
и медленно плывёт в предпраздничном эфире.
Лови, покуда он – полупрозрачный шар
из рыбьей чешуи сияющего моря
(рисованной страны несмелая душа,
блаженное окно в стене ночного горя).
 

Окраина

1

 
Здесь царство бабочек и семечек —
на улице правобережной.
Скажи держите меня семеро
и эти семеро удержат.
Поёт баян над палисадником
я жил как все, и это промах.
Навеки спешившимся всадником
мучительнейшая из черёмух
над тихой речкой молча клонится
(а-ля Аскольдова могила).
Когда здесь проходила конница?
Да никогда не проходила.
 

2

 
А мы ходили были молоды
вовсю гуляли переулками
потом дошли до центра города
и тем покончили с прогулками
Не то чтобы и здесь развалины
иной живёт по-новорусски
но всё-таки не сталь – окалина
сезон усушки и утруски
Я тут проездом время позднее
а может быть совсем остаться
упасть в бурьян попасть на звёздное
кино как было в 18
 

3

 
Запить без повода, по-прежнему,
ведь в этом месте всё как прежде
Весна застроена коттеджами —
но покосятся и коттеджи.
Металл сгниёт, кирпич рассыплется,
как парикмахер в комплиментах,
любовь нальётся или выльется,
запутается в акцентах
Что ж не запить – вот винно-водочный
как встарь под шиферною крышей
вокруг народ с душой полуночный
я эти песни с детства слышал
 

4

 
«Как жить на свете одинокому
да без работы и без денег
что дни что ночи одинаковы
ободраны как банный веник
А бабы что по всем понятиям
идут пусть нахрен вправду сказано
Дык я б нашёл себе занятие
но западло жить как указано
Пошли братан помянем кореша
у нас тут всякий пьёт что молится.
Да не, он, вон, покуда жив ишшо
но выпьет за твоё здоровьице»
 

5

 
Закат прошит чужими нитями
вся жизнь вся улица чужая
Глаза закрою ноги вытяну
как будто бы в тоннель въезжаю
и вот уже лечу над бездною
во власти полупьяной дрожи
тоска дорожная железная
конечно же, и это тоже.
Лечу над лужами киосками
сквозь непрощённую обиду
закат забит кривыми досками…
 
 
Но разгорится, где я выйду
 

Семидесятые

 
На каникулах, возле Бийска,
А сегодня мы на базаре —
Грязном, скомканном, как записка,
Как окурок на тротуаре.
Жарко. Люди толпятся возле
Деревянного туалета.
Солнце в плечи колотит гвозди,
Бесполезно пылится лето.
Сонно стелется «Арлекино»
По киоскам и по прилавкам.
Под ногами сухая глина,
Издыхающая муравка.
Здесь толпа без конца и края,
Огород разномастной речи…
И русалка – точь-в-точь такая
У соседа на левом предплечье.
(Он кедровые ложки режет,
он ругается тяжким матом,
ходит, курит в майке несвежей,
и глаза его – две гранаты.)
А русалка-то – среди лилий,
На ковре. Не ковёр, а сказка,
Где отсутствие чётких линий
Искупается красок пляской.
Самодельное, как окрошка,
В стиле ранних пятидесятых —
В золотые миры окошко
Из прокуренной тесной хаты.
Может, это о Пугачёвой,
Может быть, о грядущем порно,
Что-то есть в картинке кичёвой,
В дне, пропахшем известью хлорной.
Наши бредни об океане
В изнывающем, злом июле,
Чья-то смерть на большом экране
И мясник на скрипучем стуле.
Сонный морок, распад империй,
Всё, что было и будет с нами,
Все падения и потери —
Здесь, в рисованной телеграмме.
Раскрывайся, тройной гармошкой
Косо сложенная записка!
Жизнь, стучи деревянной ложкой
По базарной площади Бийска.
 

Старый мотив

 
Снегу следует падать,
Бормотать на лету,
Находить себе радость
В полумёртвом саду.
Утверждать по привычке,
Что растает не зря,
А входя без отмычки
В двери календаря.
Потому что обещан
Всем достойный конец,
Даже если не вещим
Был наш лучший певец.
 

Русская песня

 
Пушистый снег под фонарём вращается,
А жизнь как жизнь, она не прекращается
От снов, тяжёлой солью припорошенных,
От топота в сенях гостей непрошеных.
О чём тут говорить, когда всё сказано!
Мы жили вместе, прожили по-разному.
Возьми назад пустые обещания,
Осталось время только для прощания,
Да для снежинок, в воздухе ликующих,
Да для последних слов, для слов взыскующих.
 

«Тренье слизистых, пенье медных…»

 
Тренье слизистых, пенье медных,
Шелестение остальных.
Целый мир – от его победных
До его никаких —
Умещается между бедных,
Беглых гласных имён Твоих.
Здесь безумие, и паденье,
И любовь моя, и вина —
Просто звуков сосредоточенье,
Неудавшаяся тишина.
Нам оставлено только зренье,
Жизни судорожная волна.
Что же я всё хочу услышать
Предназначенное не мне?
Мир таится полночной мышью,
И в мучительной тишине,
Как оборванная афиша,
Бьётся небо в моём окне.
 

Валерий Дашкевич

Валерий Геннадьевич Дашкевич родился в 1964 г. в Актюбинской области. Учился в Омском филиале АГИК. Работал журналистом, режиссёром на телевидении, в книжном издательстве. Участвовал в литературной жизни Омска, Барнаула, Тобольска. С 1993 г. жил в США, но связи с Россией не терял. Стихи и проза публиковались в журнале «Дружба народов», альманахах «Встречи» (США) и «Побережье» (США), в «Антологии русской поэзии Новой Англии» (США), в коллективных сборниках «Складчина» (Омск) и др. Автор трёх книг стихотворений: «Ангел сумерек», «Сизый ворох Сизифа», «Жить». Живёт и работает в Барнауле.

«Где родился – там не пригодился…»

 
Где родился – там не пригодился.
Дом растаял в пасмурной дали.
Помнишь, как безудержного Нильса
Гуси недолётные несли…
 
 
Как имён зачёркнуто немало
На полях истории простой…
Как меня чужбина обнимала
Холодом, презрением, пустотой.
 
 
Всех спасал, да сам не изменился —
Прижилось заклятие во мне.
И всё больше превращаюсь в Нильса,
Никому не видимый вовне.
 
 
Сгинул Мартин, канула империя…
Крысы атакуют небеса.
И в руке остались только перья —
Мне вовеки их не исписать.
 

«А накануне Третьей мировой…»

 
А накануне Третьей мировой
Ты занята вечерним макияжем,
А я в делах привычных – с головой.
Мы были здесь, нам это не впервой…
И час придёт. И мы привычно ляжем.
И простыни привычно изомнём.
Тела блаженно вымоем под душем…
Нам хорошо с тобою день за днём
Не вспоминать о прошлом и грядущем.
Чтоб кофе растекался по нутру
И в чистом доме зеркало лучилось.
И мусорщик приедет поутру
По расписанью – что бы ни случилось.
 

«В городе ветер. Птицы навылет…»

 
В городе ветер. Птицы навылет…
Мёрзнущий хочет не хочет, а выпьет —
Холодно жить.
Холод порвал струну на гитаре,
Холод сдавил водосточной гортани
Ржавую жесть…
 
 
И ты, спеша по краешку тепла,
На миг забудешь здешние дела.
И то, как ты тогда не умерла,
И то, как ты ждала меня три тысячи дней.
И кто я, чтобы лгать, что ты напрасно строга,
Что недолга зима, моргнёшь – и вся недолга…
Зима пройдёт, но вечные не сгинут снега.
Теплей уже вовек не станет – лишь холодней.
 
 
В городе ночью мысли – на вырост.
В баре напротив водка навынос —
Кто ж не возьмёт,
 
 
Если не греет, даже не светит.
Что ж ты, куда ты – слёзы на ветер,
Брови вразлёт…
 
 
Постой, взгляни на небо, не спеша,
Вздохни – и ты увидишь, как душа
Взлетит морозным облачком туда,
Где тлеет обманувшая звезда.
Где мы – юны, красивы и глупы —
Вдвоём на зов раздвоенной судьбы
Спешим… И нам вослед из темноты
Моргают разведённые мосты.
 
 
Спички сгорали, спицы сновали,
Мы не играли – мы убивали
Времечко влёт.
 
 
Бейся не бейся – стрелка не дрогнет.
Бойся не бойся – время не тронет.
Время небольно, тихо догонит,
Нежно убьёт.
 

«В городе N беспамятно вьётся багровый плющ…»

 
В городе N беспамятно вьётся багровый плющ.
Ищет на ощупь прошлое, а на пути – стена.
Так на коленях пьяница шарит упавший ключ…
Сколько б ни длились поиски – плоскость всегда одна.
 
 
В городе N безвыходно станешь самим собой.
Я с фонарём и с компасом в нём потеряться смог.
Здесь по пустынным улицам дождь моросит слепой,
И утопают в зелени стены его домов.
 
 
Плющ не сдаётся, тянется мокрою пятернёй…
Он архаичен в нынешнем, как в алфавите – ять.
Часто стою и думаю, взгляд подперев стеной:
Если б не эти веточки, камню – не устоять…
 
 
В городе N, непонятый, всяк по колено ввяз,
Не изменяя плоскости, жизнь вспоминая вскользь.
Плющ проникает в комнату, но не находит нас
И обвивает бережно камня неровный скол.
 
 
Этот песок запёкшийся, надписи на стене,
Выбоины и трещинки помнят его листы…
Так я в ночи, испуганный, шарю рукой во сне
И, задевая тёплое, верю, что это ты.
 

«Остановись, мгновенье, ты прошло…»

 
Остановись, мгновенье, ты прошло.
Нет времени понять, что с нами стало.
Стекаем незаметно, как стекло.
Блудим, как заблудившееся стадо.
 
 
Но всяк в толпе умрёт особняком,
Устав от снов – несбыточных и странных.
В России, где светлело от икон,
Отныне лишь иконки – на экранах.
 
 
Их бледный отсвет в мыслях и глазах.
Нерусский слог сквозит в любом глаголе…
И я смотрю, вернувшийся назад,
На эту казнь – зевакой на Голгофе.
 
 
Пока страна, вздыхая тяжело,
Спасенья ждёт – от Бога ли, царя ли…
Остановись, мгновенье, ты прошло —
Пока мы сдуру вечность примеряли.
 

«Я ль не препинался о законы…»

 
Я ль не препинался о законы,
Я ли эти пни не корчевал,
Превращая изгородь загона
В накрепко сплетённые слова…
 
 
Осознанья нету и в помине.
Я ли взгляд не вперивал в зенит,
Восклицая: «Господи, помилуй!» —
Будто это Он меня казнит…
 

«До содроганья, до срыва…»

 
До содроганья, до срыва…
Вижу отдушину – шасть!
Я задыхаюсь, как рыба,
Впрок не умея дышать.
 
 
Я до пьянящего жадный,
Как вертоградаря жом.
Взрежьте мне красные жабры
Ржавым консервным ножом.
 
 
Я посвящению верный —
Блажь благодарнее вин.
Взрежьте мне красные вены —
Ветви матёрой любви.
 
 
Если не допил до донца,
Если с ума не сойду,
Знаю – мы снова сойдёмся
В грешном бессонном саду.
 
 
Там, где терновником колким
Ужас ползёт по стенам,
Все гефсиманские кошки
Станут завидовать нам.
 
 
Где в колыбели из мяты
Всё неспроста – поделом
Ложью уста не разъяты,
Спаяны руки теплом.
 
 
Где, заплутавший, ко мне ли
Брёл неприкаянный Бог…
 
 
Не сострадая, из лени,
Мне перебили колени.
Чтоб никуда не убёг.