Читать книгу: «Алтай. XXI век. Поэзия», страница 2

«Старею, что ли?..»

 
Старею, что ли?
Сам не знаю,
себя в себе не узнаю.
Всё реже к сердцу допускаю.
Всё легче руку подаю.
 
 
Пришла пора иных законов,
не то что в юности моей?
Всё шире, шире круг знакомых.
Всё уже, уже круг друзей.
 

Сон о Георгии

 
Когда в земле родной неправда
царит, и властвует бирон,
тогда везде течет Непрядва —
во всех углах, со всех сторон.
 
 
А сердцу снится чудный сон.
 
 
Как будто воин величавый,
овеянный небесной славой,
летит на взмыленном коне
по обескровленной стране.
 
 
И в страшных корчах души злые
следят за ним и за конём.
Сейчас, сейчас настигнет змия!
Сейчас пронзит его копьём!
 

Русская песня

 
Понаболели, понастыли,
понаревели – навеки…
А взяли песню – всё простили,
как взяли дочку на руки.
 
 
И что там не было,
что было,
где в правду выдумка вплелась,
она легко соединила,
когда над ними пролилась.
 
 
В ней близь и даль от сна очнулись,
в ней отворились глубь и высь.
Чужие люди – оглянулись.
Родные люди – обнялись.
 

Память

 
За семью за печатями,
за семью за печалями,
возле самой беды,
ниже красной звезды,
на траве между плит,
опершись на гранит,
то ли облако спит?
то ли воин сидит?
 
 
Он сидит – не вздохнёт.
Мать глядит – не всплакнёт.
Тень на тень набежит —
глубь земли задрожит.
 
 
То ли сон?
То ли Бог?
То ли милый сынок?
 

«Покой и звёзды…»

 
Покой и звёзды.
Разве можно,
вздохнув, не позабыть себя?
О, не задень неосторожно
алмазный луч —
на нём, возможно,
записана твоя судьба.
 
 
Не надо знать того, что будет.
Покой и звёзды – всё, что есть.
Душа сама себя остудит.
Но не простит и не забудет,
что не прочёл.
А мог прочесть!
 

Молитва Сергия

О. Михаилу (Капранову)

1

 
В колодезный сруб, как в затмившийся век, заглянуть,
в прохладную темень и глубь, и в зеркальном квадрате
увидеть своё отраженье средь пешая рати
Димитрия – русские двинулись в путь
 
 
к Непрядве. Кликуши и вороны, кыш!
Кольчужка дырява, но я не сробею в той битве.
И ангелы реют, и Сергий стоит на молитве,
шепнувши пред этим Димитрию: «Сим победишь!»
 

2

 
В затмившийся век, как в колодезный сруб, опусти
рассеянный взгляд и ленивую мысль – хоть от скуки.
Ты видишь ли Сергия? Слышишь ли стоны? И стуки
щитов или копий? Не видишь? Не слышишь? Прости.
 
 
Как всё обернулось! Гуляет презрительный шиш.
И жизнь не кончается? Странно… И все не в утрате?
Чу! Сходятся снова две веры, две воли, две рати…
Но Сергий стоит на молитве – и сим победишь!
 

Санный путь в берёзах

 
Санный путь в берёзы заворачивал.
Накренясь, покачивался воз.
И слепил меня, и завораживал
иней, облетающий с берёз.
 
 
Кони шли себе без понуканья.
Сено шебуршало у лица.
Было счастье, равное страданью,
раствориться в мире до конца.
 

Прощание с озером

Евгению Гущину

 
Не видно Озера в тумане.
Шумит Кокши за валуном.
Мы чай заварим на бадане,
по кружкам жарко расплеснём.
 
 
До каждой жилки он достанет,
густой почти до черноты.
И снова сердцу больно станет
от обступившей красоты.
 
 
Забрать её – не хватит взгляда.
Забыть – что заживо зарыть.
Не знаю, Женя,
может, надо
срубить избу в тайге – и жить?
 
 
Держать, как встарь, рыбачью лодку,
ружьё да плотницкий топор,
а для друзей – табак и водку
да задушевный разговор.
 
 
Не знаю, Женя.
Сердцу смутно,
желанный чай не веселит.
Неужто всё сиюминутно,
что в нас ликует и болит?
 
 
И за кормою теплохода
истает эта красота,
как наши мысли,
наши годы,
как наши память и мечта?
 

«Завидная доля черёмух…»

 
Завидная доля черёмух —
завянуть и снова зацвесть.
Во всём на земле очерёдность,
всему повторение есть.
 
 
А мне повторенья не будет.
За краем ослепшего дня
и ливень меня не разбудит,
и лес позабудет меня.
 
 
Земля станет тёмной, оплывшей.
Но каждою клеткой своей,
не сдавшейся,
не остывшей,
я всё буду помнить о ней!
 

Елена Безрукова

Елена Евгеньевна Безрукова родилась в Барнауле. Автор шести поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Юность», «Сибирские огни», «Алтай», «День и ночь», «День литературы», «Плавучий мост» и др. Член Союза писателей России. Окончила юридический факультет Алтайского госуниверситета и психологический факультет Томского университета. Работает в сфере культуры. Живёт в Барнауле.

«По усталости уличных плит…»

 
По усталости уличных плит
Март пройдёт тяжелей, чем эпоха.
Нас ли доза весеннего вздоха
От вселенской тоски исцелит?
 
 
Мы смеёмся, жуём шоколад,
Ждём трамваев, теряем перчатки,
Но сквозь лица видны отпечатки
Жёсткой воли откуда-то над…
 
 
Похваляться ли высшим родством? —
Время стерпит и эти проказы,
Будто видит – за пылью проказы
Лик нездешним сквозит торжеством.
 
 
Будут платья темнее сутан,
Чтобы прятать причастность к чему-то.
И река по-весеннему мутно
Разольётся по нашим следам.
 
 
Солнце выкажет мартовский лёд,
Где-то в долгой репризе плутая.
Как разрознит слова запятая,
Так и слово миры развёдет.
 
 
Жизнь размерена, как пересказ,
И крестами расстелены тропы,
И ещё бесконечно до пробы
Восхожденья кого-то из нас.
 
 
Мы пока ещё розним миры
Осторожно, молчком, исподлобья.
Мы пока ещё только подобья
До поры, до последней поры…
 

«Я пробелом строку заменю…»

 
Я пробелом строку заменю,
     потому что честнее.
Потому, что в слова
     я незримого яда волью.
Я сказать о любви не могу,
     потому что не смею,
Потому, что люблю
     или кажется мне, что люблю.
 
 
Промолчу. Пусть в гортани
     теснятся слова раболепно,
Чтобы свет их небесный
     от крови моей заалел.
От небесного света
     я не прозреваю, а слепну,
Потому что стою
     на безмерно высокой земле.
 

«Протяжное сплетение корней…»

 
Протяжное сплетение корней,
Ветвей, и проводов, и рек, и бродов.
Я в бронхи мира вплетена, верней —
Я воздух в их подземных переходах.
 
 
Ещё не жизнь, а только кровоток.
Ещё не плод, но музыка над садом.
Услышь, как распускается листок,
Заранее пронизан листопадом!
 
 
Скрипиным вздохом, выпавшим из рук,
Замри в огромном небе и не сетуй:
Вот-вот смычок в тебя проденет звук
И понесёт на ниточке по свету.
 

«Господи, сколько назначено…»

 
Господи, сколько назначено
Горя, любви и души!
Светом нездешним оплачено
Предначертание жить.
 
 
Воздух вдыхая, подраненный
Неразделённой весной,
Всё принимаю заранее,
Что ты задумал со мной.
 
 
За дерзновенье довериться
Вещей печали твоей
Жизнь никогда не изменится
На подражание ей.
 
 
Строки бедою горячечной
Рушатся между висков.
Сколько души нерастраченной!
Вот и неси высоко.
 

«От сонного детства останутся детские сны…»

 
От сонного детства останутся детские сны,
Сквозь пальцы вода – чей-то окрик, и вздох,
и «прощайте!».
Мы вышли куда-то и думали, что спасены,
Как птицы из гнёзд в направленьи, которое – счастье,
 
 
Чтоб замысел божий почувствовать в чьей-то душе,
Что камень найти, о который не жалко разбиться.
Прощай, моя радость, поскольку ещё и уже
Любовь – слишком гордая вещь для того, чтобы сбыться,
 
 
Всего-то частица какой-нибудь фразы витой.
Чем громче слова, тем верней – о каком-нибудь вздоре.
А выгляни – город заполнен весенней водой
По самое горло, по самое синее море.
 

«Терять – как стареть, как стараться успеть…»

 
Терять – как стареть, как стараться успеть
Запомнить, опомниться или заплакать.
На рёбрах душа повисает, как плеть,
Себя сторонясь, как недоброго знака.
 
 
От фраз откровенных уныло бегу —
Печальная речь уязвимей, чем совесть.
Молчание – кровь из обветренных губ —
По капле теряет свою невесомость.
 
 
Дыханьем неровным пускаюсь в напасть
Казаться восторженнее и счастливей…
Остаться собой – всё равно что пропасть,
Что выйти под этот распахнутый ливень.
 

«Лёгким, безумным, оранжевым…»

 
Лёгким, безумным, оранжевым
Сбудься, случайная жизнь!
Шарик воздушный, не спрашивай,
Стой на мосту и держись
За осторожную ниточку
В небе, контрастном до слёз.
Ах, человечишко, выскочка,
Что же ты миру принёс?
Что там за бред про служение?
Что там за рок огневой?
Может, ты лишь приложение
К шарику над головой.
…А по мосту по бетонному
Слепо, предсмертно, как страх,
Едет в тебя многотонная
Гибель на всех скоростях.
И за секунду до окрика
Вздрогнув, как будто живой,
Шар понесёт тебя в облако,
Вверх, над твоей головой…
 

«Мама поцеловала, отвела в детский садик…»

 
Мама поцеловала, отвела в детский садик:
играй с другими!
 
 
А эти другие растеряны, как и ты.
И воспитатель не так моё
произносит имя
режущим звуком с вышколенной высоты.
 
 
Мама, не вижу лица твоего овала,
но, как луна, оно высветится ввечеру.
Мама, щека, куда ты поцеловала,
меньше горит на ветру.
 
 
Бог целовал, с рук отпуская:
живи с другими!
(Шумно и душно в детском его саду.)
Он обещал: «Как день за своротком сгинет,
Так я за тобой приду».
 
 
Долго гляжу в окно, в его цвет чернильный.
Ты там смотри не забудь меня насовсем!
 
 
Твой поцелуй горит на щеке так сильно.
Я не пойму зачем…
 

«Как долго мы болеем, точно снег…»

 
Как долго мы болеем, точно снег
Летит вовнутрь, не замечая кожи.
И на углях пугливой нашей дрожи
Он тает в нас и каплет из-под век.
И мы зовём, разинув в небо рты,
Кого-то, чтобы жить бесповоротней.
И в нас ещё так много пустоты.
И снег в неё летит, как в подворотню.
 

«Медленные ночи расставаний…»

 
Медленные ночи расставаний.
Чёрные от света фонари.
Я больна тенями и словами,
Точно плод с распадом изнутри.
 
 
Косточка, подточенная смертью,
В мякоти, как точка на мольберте,
Ты – начало, как там ни крути.
Там, где кожура твоя пробита,
Точно дверца первая открыта
К музыке из омута в груди…
 
 
Косточка ли, пуля или слово…
Если Богом в лоб не поцелован —
Всё ещё возможно – оживи.
А потом, прожжённый этой метой,
Ты прикован, ты припаян к свету
Берега, рождения, любви…
 

«Что за блажь такая – ворваться в грудь…»

 
Что за блажь такая – ворваться в грудь
И спалить – отчаянье не остудит.
Прогори, коль хочешь, а кто-нибудь
По остаткам пепла тебя рассудит.
 
 
И осудит на
                       сто веков подряд
Полыхать и маяться где попало.
Неспроста так больно глаза горят,
Будто в них по острой звезде упало
 
 
И открыли зренье.
                              А мне-то как?
Это не любовь, если воздух выжат.
Что за блажь такая – развеять мрак,
Если только в нём и возможно выжить?
 

«Ночь бьётся о стёкла и всё норовит…»

 
Ночь бьётся о стёкла и всё норовит
Во впадину сердца чьего-нибудь влиться.
А взгляд одиночества жалок на вид.
И время течёт не в минутах, а в лицах.
С назойливым ветром слились ещё те,
Что где-то в корнях моей памяти нервной.
Куда же теперь мне в моей нищете,
Как долгой зиме до проталины первой?
А вы – не нужнее схожденья с ума,
Не трепетней чашки остывшего чая,
Когда в эти окна вторгается тьма,
Ненужной растрате меня завещая
Выстраивать мысли в один звукоряд
Над белым листом, как создатель над сенью,
Где речи огнём богохульным горят,
Но строки мерещатся, как воскресенье.
 

«Втиснут свет в проём оконной рамы…»

 
Втиснут свет в проём оконной рамы,
Вполбеды до неба самого.
И идёт сердечной диаграммой
Способ постижения всего.
То ли это кто-то ради шутки
Взгляд мой проливает на пустяк,
Заполняя смыслом промежутки
Между тем, что дорого и так.
Вот, ищи с покорностью холопьей
Оправданье ветхое, пока
То ли листья кружат, то ли хлопья,
То ли жизнь качнулась у виска.
То ли жизнь, а то ли небылица,
Где так скоро, будто сгоряча,
Сединой молчания покрыться,
В пустоту весь голос прокричав.
 

«Жизнь дошла до конца коридора…»

 
Жизнь дошла до конца коридора,
Постояла и тронулась вспять,
Удаляя окно, за которым
Струи дождика в воздухе спят,
 
 
Пропуская больничные стены,
Пост ночной с задремавшей сестрой,
Что от грома взовьётся мгновенно:
«Тётя Маша, окошко закрой!»
 
 
И пока от нагретой подушки
Шла она, жизнь качнула назад, —
И девчонка, ночная зверушка,
За неё пялит в бурю глаза.
 
 
Меж палатами, как после взрыва,
Человечье мелькает быльё. —
Это время нас крутит игриво,
Как в стиральной машинке бельё.
 
 
И в проёме меж третьей палатой
И лифтом станет мне десять лет,
И бессмысленный дождик проклятый
Прополощет мне жизнь на просвет.
 
 
И пока я живу, понарошку
Ускользая к рождению вспять,
Тётя Маша, закрой же окошко!
Всё равно,
всё равно умирать…
 

«Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова…»

 
Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова,
С розовой кожей, оставшейся от зари,
Словно с передника накрахмаленного,
Из прошлого века – бери.
После зимы, шаги его помнящей,
Дремлющий плод рукавом потри,
Чтоб заблестел, словно жук беспомощный
В тёплой руке – смотри!
И через воздух, набрякший музыкой,
Будто бы летней грозой густой,
Я как во сне по карнизу узкому
Ринусь на голос твой.
Будто бы верю, что ты подаришь мне
Вечность в обмен на смерть.
И, разрываясь, летит над клавишами
Вечный Второй концерт.
И в самолёте ночном над Родиной,
На небесах оставляя след,
Яблоко спит. А тихонько тронь его —
Кажется, гений придёт на свет.
 

«Ненастный свет. Прощёная вода…»

 
Ненастный свет. Прощёная вода.
Я между «навсегда» и «никогда».
Ты между смертью и её повтором.
На реверсе, на вечном колесе
Мы выживаем, кажется, не все.
…Я прилечу к тебе на самом скором —
На световом, – а он так невесом,
Что мне самой останется, как сон,
Не воплощаться, а висеть на грани.
На грани между вечным и живым,
Где Бог в окне смирен и недвижим,
Как подорожник, прикипевший к ране.
 

«Я взяла эту ноту – значок…»

 
Я взяла эту ноту – значок
В партитурном корявом разбеге,
Карандашный отточенный штрих
С червоточиной – да и всего.
Взбудораженно и горячо,
Через воздух прокуренный, пегий,
Лишь её – среди звуков других,
Точно лучше и нет ничего…
 
 
Я взяла её…
В гулких висках,
В чутком трепете каждого нерва
Резонирует горечь её,
Как судьба на ладони дрожит.
Боже мой, как она высока,
Что другую такую, наверно,
Я уже никогда не возьму:
На другую не хватит души!
 
 
А в глазах всё темней и темней…
И со звуком последняя сила
Из души постепенно ушла,
Оставляя одну немоту.
Жизнь моя, да зачем же ты мне
Высотою глаза заслонила
И дорожную нить провела —
Да не так, и не там, и не ту?
 

«Приходили с утра, на рассвете, Мария и Анна…»

 
Приходили с утра, на рассвете, Мария и Анна.
Молодая грустна, а седая улыбчива странно.
Молодая темна, а вторая – луна на пределе,
Что колышет спасительный свет в полупризрачном теле.
Приносили подарки. Молчали. Садились поближе.
Что ты, Анна, молчишь? Коль чего принесла – говори же.
Темноглазая Анна отрез вынимала на платье.
А чего же он чёрный? Угрюмо раскинула: нате!
Вы ещё молода, говорит, вам к лицу эта горечь,
Пусть несчастья над вами шумят, призывая на помощь.
А Мария снимала колечко с рубиновым камнем,
Мне с ладони в ладонь опускала. – На что мне? Куда мне?
Я колец не ношу; и пока я слова вынимаю,
Я руками дышу. – Принимай, говорит. – Принимаю.
И глядит она весело, старые лучики морща,
И вокруг неё песенно, даже когда она молча.
Не пиши, говорит, а колечком зажми эту ранку.
А дыши, говорит, всей собою, как свет спозаранку.
 

«Страшные ветра – те ещё…»

 
Страшные ветра – те ещё…
Правда на земле – ложь.
Ешь своих детей, времище,
Только моего – не трожь.
Помешай клюкой варево,
Слышишь? – из веков шаг —
Мальчик мой в рассвет, в зарево
Превращает твой мрак.
Он хранитель звёзд тающих,
Он творец иных звёзд.
Вечность, – ты судьба та ещё,
Если встать во весь рост…
Холодит рассвет смолоду.
С ночи выходи, сын,
Уводить ветра по воду
Да в поля пускать сны…
 

«Простой реки переговор…»

 
Простой реки переговор,
Её пробор в долине кроткой.
На полосе береговой
Спит перевёрнутая лодка. —
Как будто бабочку ладонь
Накрыла и остановилась,
Она побудет над тобой,
Укрыв от вылета в огонь,
Она побудет над тобой,
Как чья-то милость.
 
 
Но всё равно найдётся щель
Меж старых досок, между ними,
Но всё равно найдётся цель,
Которая тебя поднимет,
И лодку тихую швырнёт,
И воздух взмахами прошьёт
И полетит над этой речкой
В бессмысленный и жаркий путь,
Где лишь одно меня калечит —
Что мне тебя обратно нечем
Вернуть…
 
 
О, дай мне, Господи, забыть,
На берегу спалить останки.
Я не могу всё время пить
Из этой речки, этой ранки.
Покинуть память с ночевой
И не дожить бы до рассвета…
Пусть я не помню ничего.
Но лодка эта, лодка эта…
 

«Что же ты плачешь, как ветер сирый…»

 
– Что же ты плачешь, как ветер сирый,
Тёплый младенец в моих руках?
– Мама, я знаю все тайны мира,
Всю его боль, суету и страх.
 
 
– Ты погоди, этим знаньям вечным
Скоро на смену придут слова,
И, овладев человечьей речью,
Ты позабудешь, что знал сперва.
 
 
– Мама, где радость в моей пустыне?
– После страданий и лет мирских
Радость в глаза твои, старец, хлынет
И навсегда остановит их.
 

«Когда кончится этот сон…»

 
Когда кончится этот сон,
как туман на рассвете в поле
растворится – и не вернёшь…
У тебя глаза – человеческие до боли.
А в руках – от погони дрожь.
Когда выведет этот путь
между травами нам по плечи
на обрыв – дальше ходу нет…
У тебя слова – негромки и человечьи.
А в гортани – звериный бред.
Когда кончится эта речь,
между нами, как берегами,
перетрётся как будто нить,
дотянись, дотянись
до подземной воды руками,
отыщи её, дай мне пить.
И, покуда я буду жить,
то ли маленькими глотками,
то ли ливнем свистящих лет,
будешь ты в меня уходить,
как под воду уходит камень,
не оглядываясь на свет.
 

«На бельевой верёвке за окном…»

 
На бельевой верёвке за окном
Спят капли, пропустившие минуту,
Когда зима прошла сквозь этот дом,
А нас не разбудила почему-то.
 
 
И в этом сне мы долго не умрём,
Пусть мы не знаем (мы и так не знали),
Что происходит в воздухе сыром,
Пугливом, как забытый звук в рояле.
 
 
Лишь паучок снуёт у потолка,
Мы часть его пейзажа, ну и что же?
И выпускает спящая рука
Ключи от городка, куда мы вхожи.
 
 
И падают они сквозь ветхий пол,
И город исчезает постепенно,
И всё, что в нём томилось до сих пор,
Осело и растаяло, как пена.
 
 
И только снег очнулся и пошёл,
Сугробами пустыми громыхая.
Прости меня, что нам нехорошо.
Что жизнь длинна, как музыка плохая.
 

Фарида Габдраупова

Фарида Анваровна Габдраупова родилась и живёт в Барнауле, окончила филологический факультет Алтайского государственного университета. Председатель Алтайского представительства Союза российских писателей. Автор пяти поэтических сборников. Работает учителем русского языка и литературы и педагогом дополнительного образования в гимназии.

Свет

 
Рваный альбом, как время, назад листаю.
Слабо сияет прошлого тусклый след.
Что утонуло, а что на плаву осталось,
Откуда тьма и откуда явился свет?
 
 
Стыдно писать: обычное самое детство.
Наголо брили меня, обзывали лысой башкой.
Печку топили зимой, чтобы сварить и согреться,
И за водой далеко ходили пешком.
 
 
А за дорогой, где я не была ни разу,
Чудился замок, в котором принцесса жила.
(Там оказалась типичная маслосырбаза.
Я заходила туда по каким-то делам.)
 
 
Кажется, в детстве было сплошное лето.
Кошки облезлые бегают во дворе.
Помню, как папка котят утопил в туалете,
Я их достала и мыла в помойном ведре.
 
 
А в это ведро я выливала водку —
Детский протест во имя родного отца…
Всё понапрасну… Вот я, чёрная, сбоку,
А это – мама‑вдова, от слёз не видно лица.
 
 
Свет изнутри, природа его неизвестна.
Свет впереди – из тьмы и проблесков детства.
 

«Я люблю этот шум последнего зимнего ветра…»

 
Я люблю этот шум последнего зимнего ветра,
Он из глуби небес вырывает младенца-весну.
Пусть она пролетит в темноте заплутавшей кометой
И успеет в глаза возвышающим светом блеснуть.
Я глотну этот всполох и вновь зашагаю в осень
По обугленным листьям и непроходимым снегам,
Разгребая дорогу нездешней мечтою, как тростью,
Этот свет сохраню и обратно небу отдам.
 

Картаней (бабушка)

 
Домик холодный, сохнут растения,
Ветер во все щели.
Стол деревянный, брусчатые стены —
Всё в этом доме священно.
Дом этот очень похож на бабусю,
Старенькую картаней.
Я не могу без смущенья и грусти
Даже подумать о ней.
Вечно в работе, вечно в движенье
Сердце, как старая печка.
Длинная жизнь с народным сюжетом —
Плодоносящая вечность.
Хлеб ароматный на доли разрежем,
Вспомним фамилию, имя и отчество.
Знаю, простишь ты и внучку заезжую
За непростительное одиночество.
Хочешь – надену татарское платье,
Выброшу курево, джинсы, рубаху…
Бабушка, милая, что же ты плачешь? —
Лучше молись за меня Аллаху!
 

Лишняя

 
Оглохнуть, ослепнуть, сжаться,
Вслепую бежать с полверсты —
Всего и дел, что сорваться
С какой-нибудь высоты.
 
 
Я – лишняя, я – чужая,
Глаза лишь мозолю я.
И всюду меня ругают,
И всюду меня бранят!
 
 
Но я не могу по-другому,
Мне трудно среди людей! —
Набейте меня соломой,
Поставьте меня в музей!
 

«Птицу в руках держала…»

 
Птицу в руках держала —
Спелую, белую!
Знала,
Ей в небе дом, и надо бы отпустить.
Милость – не видеть со стороны,
Что же я делаю.
Густо растут на берегу кусты.
 
 
Чувство моё! Улетай,
Но оставь хоть следышек,
Чтобы дышать,
Чтобы было с чем дальше жить.
Счастлив парящий,
Ползучих смертей не ведающий.
В юных высотах ему навсегда кружить!
 

«Пенициллином и манной кашкой…»

 
Пенициллином и манной кашкой,
Скомканным носовым платочком —
Ребёночек пахнет ночной рубашкой,
Мокрой яблонькой в белых цветочках.
 
 
В больнице не было одеяла,
В мае уже не топили трубы,
И я ребёночка согревала
Махровым халатом и тёплой грудью.
 
 
За окнами бился и злился ливень,
Стёкла зубами стучали громко,
И не было никого счастливей
Меня и моего ребёнка.
 

«Ты спишь, моя радость…»

 
Ты спишь, моя радость,
В подушку уткнувши нос.
Тебе посылаю
Я стаю
Смешных стрекоз.
Пускай полетают
И крыльями пошебуршат,
Стрекочут, лопочут,
Касаются и смешат…
В загадочных сферах
Их водянистых глаз
Немыслимо вверх
Увидишь открытый лаз.
Там в мягких берёзах
Округлый есть водоём.
Мы тоже стрекозы —
И солнечно нам вдвоём!