Читать книгу: «Тата», страница 2

9

23 октября 2010

Сирил Рампен, явившийся с двумя жандармами, открывает высокую деревянную дверь, за которой обнаруживается домик из 50-х, стоящий прямо на кочковатой земле. Бирючины не подрезали тысячу лет, сорная трава проросла между плитами старой террасы, но гравиевые аллеи вычищены, лучше всего – ближайшие к жилищу. Непросто осознать, что готовишься проникнуть в дом женщины, ушедшей из жизни. У двери предусмотрительно приготовлены сапоги. Я бросаю взгляд на размер: 36-й. Тот же, что у Колетт. Капитан протягивает мне пару латексных перчаток: «Если не возражаете…»

В коридоре пахнет аммиаком, как в классе начальной школы. Везде очень чисто. Мое внимание привлекает вешалка с серым плащом. Я подхожу, чтобы понюхать воротник, почувствовать аромат ванили. Она покупала ее в маленьких бутылочках, жидкость внутри была чуть маслянистой. От ткани пахнет розой. Слева находится кухня с пластиковым столом, двумя стульями, варочной панелью и маленьким холодильником. Посуда вымыта, тарелка, приборы и стакан сохнут рядом с мойкой на полотенце. На углу раковины стоит лимонное средство для мытья посуды, рядом с губкой. Я открываю холодильник: масло, три натуральных йогурта, три яйца, банка варенья, в отделении для овощей – морковь, остатки супа в кастрюльке под пластиковой крышкой. Занавески на окнах задернуты. Дверь справа ведет в гостиную, где перед телевизором стоит двухместный диванчик с тремя подушками. Я ничего не узнаю. Кроме номера «Франс Футбол-2000» – «Гёньон, победа “Кузнецов”», – выложенного, как трофей, на низком столике. Я потрясена и невольно отшатываюсь.

Меня бьет крупная дрожь, когда мы приближаемся к третьей по счету двери. Она ведет в спальню, где на кровати нашли мертвую Колетт. Простыни слегка примяты, как будто тетя и в смерти не утратила деликатность и не хотела никого затруднять.

Тетя, насколько я помню, никогда никого собой не обременяла. Я вдруг осознаю, что не знаю ее. Больше не знаю. Она, должно быть, совсем мне не доверяла, если позволила поверить в свою смерть. Я не переступаю порог.

В глубине коридора, в последней комнате, стоят несколько пластмассовых ящиков и старая оттоманка из сапожной мастерской. Рядом – столик, утюг, современная швейная машинка и шкаф. Меня совершенно потрясают телефонный аппарат и старый справочник, я снимаю трубку и слышу гудок. У Колетт был телефон! Но кто ей звонил? Кто знал? За кем закреплен номер?

– С этого и нужно начать.

– С чего именно? – спрашивает Сирил Рампен.

– Со списка номеров. Так мы выясним, кому звонила она и кто связывался с ней. Узнаем, кто был в курсе.

– Это вторжение в частную жизнь. Смерть Колетт не выглядит подозрительной, так что вряд ли удастся что-нибудь выяснить.

Я набираю номер своего мобильного на аппарате Колетт и записываю высветившиеся цифры.

– Мне звонил прокурор. Учитывая обстоятельства смерти, патологоанатом считает необходимым сделать вскрытие мадам Септамбр, ее тело можно будет выдать родственникам – то есть вам – через несколько недель. Потом мы эксгумируем женщину, лежащую под могильной плитой с именем вашей тети. Расследование грозит затянуться.

Я не слушаю Сирила Рампена, рефлекторно приоткрываю правую дверцу шкафа, вижу картонные коробки, открываю одну и вижу толстые альбомы в крафтовых обложках, надписанные, как ученические тетради: 1982, 1983. Я перелистываю страницу, зная, что нашла тетину коллекцию. Она вырезала все статьи о матчах, составе команд и заменах. Я узнаю фамилии журналистов, в памяти всплывают лица. «Хороший и плохие, – говорит Колетт. – Невежи, завидующие игрокам, и тот, кто их поддерживает и знает, о чем говорит: “бывший футболист”». На этажерке стоят пластинки с записями выступлений моих родителей, в самом низу, на дне, похоронные таблички и вымпелы с эмблемой клуба – их Колетт наверняка забрала со «своей» могилы.

– Вот почему в морге я поняла всю меру своего идиотизма!

– Каким образом?

– Три года назад Луи Бертеоль передал мне вещи тети, и меня не насторожило отсутствие коллекции. Она слишком ею дорожила, как и записями моих родителей, и не могла расстаться ни с тем, ни с другим.

Я нахожу коробки с фотографиями. На всех я в разном возрасте. От грудничка до двадцатилетней девицы. Задыхаюсь от волнения, спрашиваю, могу ли взять их себе.

– Позже, – отвечает капитан, – пока оставляем все на своих местах.

Последняя дверь. «И посещение будет закончено…» – сказал бы риелтор, показывая квартиру. Ванная спартанского вида: ванна, душ, раковина, шкаф-аптечка, стиральная машина. Пахнет кондиционером для белья и хозяйственным мылом. Все очень чистое. Стыки между плитками аккуратные. Кажется, сейчас кто-то войдет и спросит: «Что вы забыли в моем доме?» На полочке стоит туалетная вода с ароматом розы – в конце жизни тетя отринула ваниль. Щетка для волос. У Колетт была густая грива, с которой требовалось обращаться очень осторожно. Мои сохранили черный цвет, ее – поседели. Цвет волос – семейная примета. Зубная щетка и тюбик пасты. На одной из коробок в аптечке от руки написано: «от боли в суставах». Я узнаю почерк.

– Чей это дом?

Сирил Рампен сверяется со списком и отвечает:

– Владелец – Луи Бертеоль.

– Кто позвонил насчет Колетт? Вы ведь не случайно наткнулись на тело?

– В участок сообщил аноним.

– Голос был мужской или женский?

– Мужской. Нам пора, – добавляет он.

– Мне хочется остаться. Навести порядок. Рассортировать вещи. Попробовать найти дневник, или письма, или что-нибудь еще. Возможно, содержимое коробок заговорит…

– Не сейчас, – перебивает меня капитан. – Вы сможете вернуться сюда, как только смерть вашей тети будет признана естественной.

– Сколько придется ждать?

– Несколько дней.

Я держу удостоверение личности Колетт, выданное в 2000-м, и записку от руки: «Я хочу, чтобы меня сожгли, а урну с прахом захоронили рядом с моим младшим братом Жаном Септамбром и невесткой Ханной. Прошу развеять горсть праха на стадионе “Жан-Лавиль”. Буду благодарна, если передадите эту записку моей племяннице Аньес Септамбр. Колетт Септамбр».

10

Я живу в доме напротив.

Она приехала вместе с жандармами. Она не изменилась – разве что волосы подстрижены короче, но все равно забраны в затейливый пучок. Время от времени я видела ее по телевизору, когда она представляла очередной фильм, а в журнале прочла, что они с актером расстались. Лично я всегда считала, что жить с таким типом – все равно что метать бисер перед свиньей.

Лицо у нее было белее таблетки аспирина, в точности как в детстве, когда она приезжала на каникулы и в первые дни казалась прозрачной, а когда начинала носиться по Гёньону с друзьями-приятелями, краски возвращались.

Жандармы наверняка постучат в мою дверь.

Опрос соседей: «Кто там жил? Кто туда приходил? Вы не замечали ничего подозрительного?» Я отвечу: «Совсем ничего». Я не провожу время, подглядывая из окна за соседями. Занимаюсь домом, хожу по магазинам, разгадываю кроссворды и – главное – готовлюсь к лекциям. Сегодня исключительное утро. Не каждый день три полицейские машины паркуются на моем тротуаре. Сегодня утром Гёньон слегка напоминает Америку, какой ее показывают по ящику.

Вчера, увидев пожарных и жандармов с носилками, я поняла, что под брезентом лежит мертвое тело, и сильно плакала.

Иногда в газете Le Journal de Saōne-et-Loire печатают жуткие статьи под заголовками, которые требуется прочесть несколько раз, чтобы понять. Нет, не понять – принять. Хотите пример? Да пожалуйста! «Найден в своей квартире, где пролежал мертвым много месяцев». Каждый раз, наткнувшись на нечто подобное, я думаю: «Боже, какое горе, какое ужасное горе!»

Если мне станут задавать вопросы, я отвечу, что понятия не имела, кто живет за неухоженной живой изгородью. Скажу: «Я только на днях узнала, что в том доме обитала женщина. Одинокая, если верить слухам. Говорят, будто это Колетт Септамбр».

Колетт уже несколько лет спит на кладбище. Конечно, если это не то, о чем я думаю. То, что знаю я одна. Что все связано.

Судя по всему, моя соседка ушла во сне и еще не остыла, когда врач констатировал смерть. Я знаю, кто вызвал «кавалерию». Знаю, кто обнаружил ее бездыханной. Я никогда не скажу, что за люди вошли в дом на другой стороне улицы. Если это вызовет удивление, объясню, что с улицы дом не виден и там царило безмолвие. Не было ни газонокосилки, ни кота, ни собаки, ни музыки. Не хлопали ставни. По вечерам я замечала свет, пробивавшийся сквозь густую листву. За сто лет ветви тесно переплелись воедино. Так я буду говорить всем, кроме Аньес. Ей я отвечу на любой вопрос.

11

1956

– Жан! Жан! Скорее, а то нас заругают.

Россыпь звезд взлетает к низкому темному небу. Мальчик ковыляет к ней, одетый в пальто, которое когда-то принадлежало Колетт. Зеленое пальтишко годится и для девочки, и для мальчика. На Жане красный шерстяной шлем, тесно облегающий шею. «Чешется!» – жалуется он сестре по пути на ферму. Она держит его ладошку в своей, с черными ногтями. Земля въелась в кожу и не оттирается даже жесткой щеткой с хозяйственным мылом. В школе ей вслед часто шипят: «Деревенщина». Шепотом – ведь Блэз де Сенешаль, сын хозяина замка, чью землю арендуют родители Колетт, на три головы выше остальных ребят. Он ее ангел-хранитель и держится поблизости.

Колетт десять лет. Жану шесть. Она любит этого ребенка с глазами цвета зеленой травы, родившегося у Робена и Жоржетты, трудолюбивых земледельцев с некрасивыми лицами. Колетт не понимает, каким чудом ее младший брат получился таким красивым. Ангел, упавший с неба в чужую семью.

Колетт боится одного – что их мать снова забеременеет. Она следит за ее животом, как за кастрюлькой молока на огне. Она часто отсутствует на уроках – приходится помогать на ферме, а если появится третий отпрыск, ее заберут из школы навсегда. Фермерская дочка, ломовая лошадь – вот что я такое.

Источник радости Колетт – ее брат. А еще она любит укачивать на руках новорожденных ягнят – тайком от родителей, чтобы не злить их. Работа на ферме есть всегда, и руки Колетт – подмога, бесплатная рабочая сила. Она ведь старшая.

Они никогда ее не били. Ни разу не ударили – ни отец, ни мать. Но и обнимать не обнимали. Оба. Никогда. Родители вроде бы встретились на балу в честь 14 июля, в Гёньоне. Когда Колетт – она любопытная, ей все надо знать! – спрашивает у матери: «Какая музыка играла? Вы танцевали вместе? Как Робен с тобой заговорил? Что он сказал?» – та пожимает плечами и краснеет. Отвечает сердито: «Тебе делать неча? Вопросами ни скотина, ни мы сыты не будем».

Летом девочка косила, ворошила сено и собирала его в стога, до начала зимы перетаскивала в подпол тяжелые мешки с картошкой, помогала отцу толкать плуг, запряженный лошадкой Бижу. От этой тяжелой работы ломит спину. Подвязать фасоль, полить салат, перепахать огород, посеять, прополоть, выпустить животных, потом загнать их назад, помочь с дойкой… Пятьдесят баранов и овец, это вам не шутки! Тяжелый труд до и после школы. К вечеру мать так устает, что Колетт приходится «укладывать малого». Она ведет его в кровать, сидит рядом, пока он не уснет.

– Спи, малыш, закрывай глазки.

– А сказка?

– Я же рассказала тебе «Спящую красавицу»!

– Еще одну!

Колетт вдыхает запах его кожи, щекочет носом шею, и Жан хихикает.

– Ну пожалуйста, спи! Мне еще работать…

– У тебя есть работа, Коко?

– Да, Коко должна помогать папе с мамой.

– Ну тогда хоть коротенькую историю, а?

– Последнюю, договорились? Потом ты закроешь глаза и будешь спать.

– Обещаю! Пианино?

– Снова?

– Да.

Колетт приносит свою тетрадь по математике, хранящуюся в ранце. На двух последних страницах Блэз написал карандашом коротенькую историю, которая особенно нравится Жану.

– Одно крошечное пианино жило-поживало в кармане куртки маленького мальчика по имени Жан. Каждый вечер малыш доставал инструмент, подносил его к уху и слушал лучшие на свете музыкальные импровизации. Жан закрывал глаза и засыпал. Музыка звучала в его снах, росла и занимала все пространство комнаты. Великолепные сонаты заполняли ночи его детства, но как-то раз утром пианино исчезло. Он искал, выворачивал карманы, но так и не нашел его, а когда открыл дверь гостиной, увидел свой инструмент. Тот увеличился в размерах – как в его снах – и стоял посреди комнаты, сверкая черным лаком, словно жеребец-чистокровка. Пианино нашлось, но самостоятельно не играло. Мелодию нужно было подбирать самому. Жан поднял крышку и начал играть, наугад выбирая клавиши. Ничего не произошло, гармония не складывалась. Пальцы не могли сотворить чуда, сонаты не оживали, но Жан не оставлял надежды, вслушивался в голос инструмента и в конце концов отыскал мелодии, свои мелодии. Жан стал великим пианистом, еще более великим, чем его пианино. Они никогда не расставались и путешествовали по всему свету вдвоем.

Колетт целует брата. Мальчик теплый, пахнет молоком и миндалем. Она тихо выходит и отправляется в хлев. Овца поднимает на нее глаза, переводит взгляд на ягненка. Матери знают, что однажды у них заберут детей, поэтому они всегда настороже. Рука человека дает корм, но отнимает ягнят. Колетт запускает пальцы в гриву Бижу, лошадь вздрагивает, касается мягкими губами плеча.

Колетт возвращается в дом, проходит через кухню, где храпит Робен, прикрыв лицо газетой. Мать спит наверху. «Тем лучше, – думает она, – каждый вечер одно и то же, он – внизу, она – наверху. Никакого риска… Он не сделает ей ребенка». Она ворошит угли в печке и садится за стол, чтобы выполнить домашнее задание. Как бы ей хотелось стать учительницей! Но для этого нужно продолжить учебу после начальной школы, поступить в коллеж, как Блэз, и добраться до бакалавриата, а не идти на завод в четырнадцать лет и уж тем более не оставаться на ферме. Мечта не исполнится. Родители не позволят.

Из задумчивости Колетт выводит тихий стук – Блэз бросает камешки в окно. Она выходит пожелать ему доброй ночи, он протягивает ей «Милого друга» Мопассана. Блэз незаметно таскает книги из родительской библиотеки и снабжает ими Колетт. Времени на чтение у нее почти не остается – всего несколько минут перед сном, но она обожает слова, ей нравится утягивать их за собой в сны. Она прячет том под свитер.

– Отец говорит, это только для взрослых.

Колетт смеется, прикрывая рот ладонью.

– Спасибо.

– До завтра. Спокойной ночи, моя Колетт.

Она часто говорит Блэзу, что однажды он станет великим писателем. Как Виктор Гюго.

12

23 октября 2010

– Хочешь, я приеду?

– У тебя музыка и школа, дорогая.

– Ну и что, мама, ты не можешь торчать в Гёньоне в одиночестве!

– Я не одна, детка, не волнуйся. Со мной Адель, Эрве и Льес.

– Те, что на фотографии в твоей комнате?

– Да.

– Они не уехали из города?

– Не все уезжают, котенок. Иногда человек остается там, где родился и вырос.

– Какими они стали?

– Не изменились. Похожи на себя.

– Ты так и не узнала, где Луи?

– Нет.

– Вся эта история какая-то… тяжелая, мама. Ты не понимаешь, почему Коко так поступила? И куда исчез Луи? Думаешь, ее кто-то искал? Или ей угрожала мафия?

– Не глупи, Ана, тетя держала сапожную мастерскую.

– А может, это было прикрытие. Что, если она работала на секретную службу? Почему она нам ничего не рассказала?

– …

– Сейчас 2010-й, я не видела ее с Рождества 2006-го. Помнишь, как мы с папой съездили в Гёньон и обратно, чтобы отпраздновать вместе с ней? А через восемь месяцев Колетт не стало…

При упоминании Пьера я холодею.

Успокойся, Аньес, умоляю, возьми себя в руки…

– Ты ее видела?

Я не понимаю вопроса, и дочь уточняет:

– Ты видела Коко?

– Да… вчера, в морге.

– Какая она?

– Не изменилась. Постарела, конечно, но я ее узнала. У меня нет ни малейшего сомнения.

Когда я впервые показала Ану мой тете, она чуть в обморок не упала. Колетт сидела за станком для изготовления ключей. Шум стоял адский. Она подняла голову, посмотрела на нас и нажала на «стоп». Ана спала у меня на руках, Пьер вез за нами пустую коляску.

Даже когда гëньонская команда забивала гол, тетя так сильно не бледнела. Она молча сделала несколько робких шажков, посмотрела на малышку, и та сразу проснулась, как будто физически почувствовала на себя взгляд двоюродной бабушки. Колетт вытерла руки о фартук и произнесла дрожащим голосом: «Она похожа на Жана». Ана и правда очень походила на моего отца, особенно зелеными глазами в обрамлении таких длинных ресниц, как будто их подвели черным карандашом.

– Хотите ее подержать? – спросил Пьер.

– Да… – шепнула Колетт.

Она села на старую оттоманку (я сразу узнала диванчик на улице Фреден), и я положила дочку ей на руки. Я впервые видела тетю с ребенком. Помню, как удивилась, когда Пьер щелкнул их, он очень редко брал с собой фотоаппарат.

Колетт долго молча смотрела в глаза моему ребенку, как будто о чем-то спрашивала. Ана заснула, сжав кулачки. Колетт не шевелилась. В мастерскую зашла клиентка, но тетя шепотом попросила ее вернуться позже, а Пьеру сказала, чтобы запер дверь на ключ.

Когда к ней вернулся голос, он показался мне помолодевшим. Как будто она набралась сил от своей новоявленной внучки. Были заданы привычные вопросы: «Заночуете у меня? Да, конечно, в отеле будет удобнее. Надолго приехали? Уедете завтра? Так скоро? Понимаю, работа ждать не будет. Она крепко спит? Жан поначалу много плакал. Ты готовишься к съемкам нового фильма? Сценарий? Писать – это здорово. Ана – красивое имя, звучит как имя твоей мамы, но пишется иначе. Ана – простое имя, потому и красивое. Она будет приезжать ко мне на каникулы? Будете учить ее музыке? Играть на пианино?»

13

1957

Блэз нажимает на клавишу рояля. Фа-диез. Жан повторяет с закрытыми глазами. Он мгновенно воспроизводит любые ноты. На улице жарко, поэтому все ставни закрыты. Лето в разгаре. Маркиза с маркизой нет дома. Колетт помогает родителям – настала пора сенокоса, и все в поле. Жан еще слишком мал для такой работы, и Блэз, по просьбе Колетт, присматривает за младшим из Септамбров. Он тайно провел мальчика в дом прошлой весной. Никто, кроме прислуги и немцев во время оккупации, не проникал за стены владения Сенешалей. В дни охоты мужчины собираются в павильоне. Робену и Жоржетте ужасно не нравится дружба Блэза с Колетт, они бы с ума сошли от ярости и стыда, узнав, что их сын садится за рояль. Видит бог, ничто не портит нам жизнь больше собственной глупости!

Блэз обучает Жана сольфеджио. Он сыграл менуэт соль мажор Иоганна Себастьяна Баха – простой, для начинающих. Жан «записал» его у себя в голове, выслушав с закрытыми глазами, и теперь безошибочно воспроизводит отрывок.

Блэз никогда не слышал об абсолютном слухе. Читал где-то, что в 1770 году четырнадцатилетний Моцарт услышал в Ватикане Miserere¹¹ Грегорио Аллегри и позже мог воспроизвести это произведение для двух хоров на десять голосов.

Но это Моцарт, величайший гений всех времен! Для обладателей абсолютного слуха музыка – второй язык, и Блэзу кажется, что Жан владеет им в совершенстве. Может, это реинкарнация? Что, если в прошлой жизни он был музыкантом? «Да кто поверит в подобную чушь?!» – сказал бы его отец.

Все началось с радиоприемника, который Блэз подарил Жану и Колетт на Рождество 1955 года. Жан открыл для себя музыкальные пьесы и рассказал об этом Блэзу, напевая мелодии. Тот очень удивился, усадил Жана за инструмент (родители удачно отсутствовали), и тот воспроизвел услышанную накануне музыку. Ему никто никогда не давал уроков игры на фортепьяно. Блэз неотвязно думал о том, что делать с этим природным даром. Утаить или объявить о таланте Жана? Кому он может довериться, кроме матери? Но маркиза боится мужа. Что она скажет, узнав, что Жан играет на «Стейнвее» в шато?

14

24 октября 2010

– Через два месяца с хвостиком будет одиннадцать лет с начала 2000 года. Не заметила, как они прошли, – говорю я и залпом выпиваю второй бокал шампанского.

Мы с Льесом сидим вдвоем в «Маленьком баре», и я почему-то пью шампанское, ответив наобум на вопрос хозяина:

– Что тебе налить, Аньес?

Пока я думала, Льес сделал заказ:

– Мне, как всегда, воду с лимоном.

– А я выпью кофе. И… шампанского.

Хозяин заведения Венсан идет за бутылкой, сообщив, что в прошлый раз спускался за «пузыриками» в подвал, когда одна теплая компания праздновала серебряную свадьбу и заняла все столики.

– У тебя тоже радостное событие? – с улыбкой интересуется он.

– Отнюдь… Просто хочу опьянеть… чуть-чуть.

– Мне плевать на время, – заявляет Льес. – Для меня оно остановилось в раздевалке стадиона, в семь лет.

– О чем ты?

– Помнишь Шарпея?

– Нет, кто это?

– Босс. Ему нечего было делать в раздевалках, но он все время торчал в душе для мальчиков.

– …

– Он называл это медосмотром. Уводил одного из ребят и оставался с ним наедине.

– Кошмар какой! Этого гада арестовали?

– Нет. Дело замяли. Он был влиятельным лицом на заводе. Важной особой. Его защищали. А дети молчали. Только представь, как стыдно было мальчишкам… В конце концов он сбежал, как вор, и обосновался на юге Франции. А там наверняка продолжил.

– Нужно на него заявить.

– Он сдох, и пусть Господь никогда не помилует его черную душу. На мертвых не доносят. Их зарывают в землю.

– Нацистов разоблачали даже после их смерти, Льес. И судили.

– А на черта?

– Почему ты сказал, что для тебя время остановилось в семь лет? Что он тебе сделал?

– Давай сменим тему, ладно? Как ты праздновала в 2000-м?

– Прекрати, Льес! Почему ты молчал столько лет?

– А ты знаешь много пострадавших, которые осмелились заявить на обидчика? А у меня к тому же алжирские корни. Только представь, что обо всем узнали бы родители и мои сестры… Да меня в момент отослали бы на родину. Но жизнь продолжается – несмотря ни на что. Сама видишь, я продолжил. Ты тоже. Все мы. До чего же мне нравится твой последний фильм!

– Давнее дело…

– Ну и что, кино никогда не стареет. Если лента хорошая, она остается хорошей навечно. Говорю тебе, классная получилась картина.

– Почему ты не уехал?

– Здесь или в другом месте, какая разница? Работаю на полставки на заводе. У меня красивый дом. Не огромный, но замечательный. Сама увидишь. В конце сада есть специальное место для барбекю. Мой мотоцикл, мой Mehari¹², мои друзья. Время от времени завожу романчик. Без обязательств. Нефтяной магнат позавидует!

Он встает и протягивает мне связку ключей.

– Mehari припаркован на улице. Желтый, не пропустишь. Мне тачка не нужна, а тебе пешком наматывать километры не резон, да и такси все время вызывать не с руки.

– А как же ты?

– Обойдусь мотоциклом.

Он целует меня в макушку.

– Пора на работу. До ско…

– Как звали Шарпея?

– Я больше никогда не произнесу его имя вслух!