Читать книгу: «Обсессивный синдром», страница 4

Прошло две недели. Я уже знала, какая женщина мне нужна в канцелярии, как ее зовут, в каком бараке она живет. Медлить дальше не было времени. Я провела целых две недели тут, но так ни разу не натолкнулась на следы Януша, сколько не всматривалась в толпу с окна моей комнаты или окон блока номер 10, я не видела его нигде. Ни в отрядах, которые уходили на черные работы, ни в больницах, ни среди тех, кто занимался местной работой. Я не отчаивалась, потому что знала: людей здесь десятки тысяч. Площадь лагеря огромна. Аушвиц здесь не единственный. Мне, одной маленькой девушке, понадобилось бы много времени, чтобы найти кого-то. Поэтому надежда была только на документы.

Вечером я вызвалась на дежурство. Оставалось дело за малым. Я старалась унять дрожь, как только могла, у меня дико потели ладоши и подмышки. Это было очень рискованно. В каптерку ко мне постучали, и у меня все упало внутри. Что-то произошло и все отменяется. Как же так? Дрожащей рукой я открыла дверь и не успела понять, что случилось, как в комнатушку залетел Томас. Он быстро, но тихо прикрыл за собой дверь и стал напротив меня. Волосы его были взъерошены, он был в белом халате, на груди ни к селу, ни к городу висел стетоскоп. Он буквально накинулся на меня с вопросами.

– Как же так, Николетта, сколько можно искать повода для встречи? Я уже хотел было ломиться к вам в дом.

Он посмотрел на меня, тяжело дыша. Я сразу же решила идти в наступление.

– Куда вам хваленым профессорам тягаться с нами, мелкими сошками? – и я кинула гневный взгляд в его сторону.

Казалось, он опешил. Действительно, вышло резко. Я была неправа, накинувшись на него. Я еще не знала, что у него на уме и почему он вообще сюда пришел.

– С ума сошла?! – он вскинул бровь. – Садись, надо серьезно поговорить.

Мы сели рядом, чтобы слышать шепот друг друга. Говорить громко мы не рискнули. Первая заговорила я, пока Томас еще был не слишком раздражен и мог прояснить обстановку.

– Томас, что происходит? – я заглядывала в его глаза, ища там правду, а он смотрел в мои широко открытые.

– Ты о чем конкретно?

– О тебе. Чем ты занят? Что тебя гложет? Я же вижу, ты изменился.

Фишер сделал паузу.

– Ника, ты уверена, что хочешь знать ответы? Поверь мне на слово, здесь, в экспериментальных, творится такой ужас, что все эти картины в лагере просто цветочки.

Да, он был прав. Я была жутко любопытной, но еще не готова была услышать о том, что кошмаром называл даже взрослый мужчина. Теперь наступила очередь Томаса.

– Что ты надумала, Ника?

Я вопросительно посмотрела на него, но увидела лишь настойчивость в его взгляде. Он продолжил:

– Ты думаешь, здесь вокруг одни дураки, а ты самая хитрая? Думаешь, я не вижу, куда ты ходишь каждый день? Думаешь, я не знаю, для чего тебе водка, марля и …черт, что ты туда еще носишь?!

У меня бешено забилось сердце.

– Скажи «спасибо», – продолжал Томас, – что самым внимательным оказался я, а не кто иной, иначе тебя в лучшем случае бы уже уволили.

– Значит, ты знаешь? – я скорее констатировала факт, а не спрашивала. Мне ясно было одно. Если бы Фишер захотел сдать меня, то сделал бы это немедленно. Но он пришел ко мне. Значит, он либо действительно меня защищал, и ему не по вкусу была политика рейха, либо ему что-то было нужно. Поэтому я отбросила все осторожности и решила расставить все точки над «i» и пошла ва-банк.

– Фишер, на чьей ты стороне?

От такого прямого вопроса он опешил и долго обдумывал ответ.

– Николетта, ты не представляешь, что здесь будет твориться, какие планы у этих людей. Это не доктора, это изверги. Как ты считаешь, почему… хм… рядовых сошек не допускают ассистировать Йозефу?

Я в раздражении остановила его.

– Если ты не можешь определиться, просто не мешай!

Я со злостью и презрением посмотрела на него и, выходя из подсобки, специально задела его плечом. Вдогонку он сказал мне очень важную вещь: «Будь осторожней с Лорелей».

Время было позднее, трубы крематория дымили. Стояла летняя, но прохладная ночь. За дымом не было видно звезд. У меня за пазухой были спрятаны бутылка молока и белый батон. Я поежилась, зная, что мне придется идти сквозь эту стену дыма, но другого выхода не было. Я завернулась в свой черный плащ, чтобы не светить во мраке своим белым халатом, и отворотом закрыла себе нос и рот. Запах был невыносимым. На женское отделение лагеря я пробралась без проблем, но пришлось идти под стенами бараков впритык. Некоторые вышки не пустовали, а меня в темноте могли принять за беглеца и пристрелить, не раздумывая. Подойдя к баракам, я стала петлять, прокладывая наиболее безопасный маршрут, пока не добралась до нужного мне здания. У входа дежурила пленница, переминаясь с ноги на ногу. Нужно было как-то к ней обратиться, не вызывая подозрений. Лучше всего было сделать вид, что я совершенно законно пришла сюда по срочному делу. Все-таки я была служащей лагеря, тем более не узницей.

– Здравствуйте. Мне нужна Клара Штерн. Она обитает здесь. Найдите ее и выведите ко входу, только тихо, никому ни слова. – Мой голос был спокоен, но тон был повелительным.

Пленница с зеленым треугольником на груди сомневалась секунды две, потом посмотрела на мой халат под пальто и скрылась в темноте барака. Я прождала минут 5, когда услышала шаги. Та же узница показалась в дверном проеме вместе с сонной Кларой, которая, впрочем, уже успела напугаться при виде меня.

– Ступайте пока в барак, спасибо. Клара вас позовет на пост, когда мы закончим.

Мне не нужны были лишние уши. Женщина снова помедлила, потом зашла внутрь. Я отвела Клару как можно дальше от выхода, но за угол мы не зашли, потому что так нас сразу бы увидели охранники. Женщина в недоумении смотрела на меня, не зная, чего ожидать.

Я взяла ее за руку, чтобы мы обе успокоились.

– Вы Клара Штерн, верно?

– Да, – тихо сказала она.

– Вы работаете с документацией в лагерной канцелярии?

– Да. Я чем-то завинила? – она не сводила с меня испуганных глаз.

– Клара, мне очень нужна ваша помощь. Помогите, пожалуйста. В долгу я не останусь, обещаю.

– Что вы хотите от меня? – в ее голосе мне послышалась какая-то обида, как мне показалось.

– Клара, пожалуйста. Выслушайте меня и не бойтесь. Хорошо? – я заглянула ей в глаза, хотя ее черты лица едва виднелись, настолько было темно. – Поешьте, пока я буду говорить.

Я вытащила из-за пазухи еду и протянула ей. Глаза женщины округлились, она сразу же протянула трясущиеся руки к продуктам, но враз застыла.

– Ну же, смелее. – Я вложила молоко и хлеб ей в руки.

Она без церемоний тут же накинулась на еду. Хлеб она откусывала очень осторожно над ладонью, чтобы крошки падали на нее, а не на землю. Я смотрела на это, и мне становилось так ее жаль, так хотелось обнять ее, я едва не забыла, зачем пришла.

– Так вот, – я сглотнула, – я знаю, что у вас в распоряжении есть списки всех, кто прибывает в лагерь. Да?

Женщина кивнула и я продолжила.

– Мне нужен человек по имени Януш Корсак. Поляк. Если это упростит поиски, то прибыл он в лагерь приблизительно в начале 1941. Скорей всего его пометили, как политзаключенного. Но это не точно. Мне нужно знать, поступал ли такой, хотя я почти уверенна в том, что поступал. Еще вы должны узнать, что с ним сейчас, жив ли он, какой его лагерный номер, в каком бараке он живет, если возможно, на какую работу назначен. В этом ли Аушвице он вообще? Я знаю, это много, но мне важно найти этого человека и убедиться, что с ним все в порядке.

Клара взялась за молоко. Пила его осторожно, отрываясь после каждого глотка. Хлеб она съела далеко не весь. Остатки она замотала в платок и положила в карман. Одета узница была вполне сносно, что еще раз подтверждало то, что люди на определенных должностях могли позволить себе больше в еде и одежде. Я смотрела на ее манипуляции, заметив, что за ней наблюдают, она ответила, что это – для ее сына, они видятся время от времени.

Я не уверенна была, что за едой она вообще слушала, о чем я говорю, поэтому я заставила повторить имя Януша. Она, на удивление, в точности передала мой монолог.

Мы договорились о том, когда смогу узнать о результатах поиска и уже начали было продвигаться ко входу, но тут я остановила ее и сказала:

– И еще одна просьба. Узнайте о номере 131 174 и его семье. Они прибыли вместе. И никому ни слова!

***

Время шло, я решила не бездействовать и просто шататься по лагерю, а напросилась помогать акушеркам. Детей тут рождалось прилично. Много беременных уже поступало сюда на поздних сроках.

Я рада была помогать, пока не узнала, что случается с новорожденными. Оказывается, что почти всех их зверски убивали без капли жалости. Были конечно и такие, которых оставляли, но смертность у них тоже была высока.

Простейшие антисептики отсутствовали, тем не менее, роженицы оставались живы, почти все дети тоже, и это было просто чудом. Родившие женщины плакали и кричали, чтобы их детей не трогали и не забирали. Задолго до родов они выменивали свои ничтожные кусочки хлеба на лоскуты ткани, которые служили бы младенцам вместо пелёнок. Никто не хотел заниматься грудничками и обеспечивать рожениц всем необходимым. До них никому не было дела.

Сначала я просто помогала принимать роды и, как могла, облегчала условия роженицам. Иногда, после ухода акушера, я приносила им куски ткани. Я находила их на складах, либо брала что-то из собственных пожитков, обматывалась ими под халатом, и так проносила в бараки. Опять же в ход шли спрятанные мной куски хлеба и все, что только можно было сохранить и транспортировать. Каким же плачевным было состояние женщин, которые переживали огромный стресс и боялись не только за себя, но и за жизнь своего ребеночка.

Но потом я стала свидетелем того, как новорожденных с уже поставленным клеймом на ножках, топили в бочке с водой. И когда малыши захлёбывались, их просто кидали подальше от бараков, где с ними расправлялись крысы. Господи, это было самым ужасным, что я увидела здесь. И вообще за всю свою жизнь. Мне хотелось орать, биться, спасать этих деток, хотелось накормить их, обогреть и унести прочь отсюда, от этих чертовых мучителей. Несколько дней я постоянно плакала, при начальстве на работе я стояла с опухшими красными глазами и не могла сконцентрироваться на элементарных действиях. Мысли вновь и вновь возвращались к маленьким ручкам и ножкам – перед глазами стояла та бочка с водой и бульканье грудничков. Маленькие ангелочки, которые не успели в этом мире ничего, которые только родились, но им не судьба услышать запах мамы и ее молока, были виновны только в том, что они – евреи, цыгане или просто неугодные неработоспособные души лагеря. Меня трясло и выворачивало наизнанку, руки дрожали. Эти дни я вообще ничего не ела, аппетит пропал. Я не могла приложить ума, как можно было спасти детей?

Я заставляла себя вновь и вновь подыматься с утра и идти в эти ненавистные бараки, одевать на себя маску безразличия, иначе мою подавленность расценили бы тут, как слабость и вышвырнули бы меня отсюда подальше. Я должна была держаться. Только здесь я могла хоть чем-нибудь помочь и лихорадочно искала пути выхода. Я столько пробыла здесь, но не сделала ничего полезного для этих людей.

Однажды, я вне себя кинулась останавливать утопление младенца, но на меня тут же накинулась надзирательница свирепого вида и ударила меня плетью по рукам, когда я тянулась к ребенку. От неожиданности я оступилась, и жгучая боль прожгла мои руки. Земля моментально оросилась моей кровью. Я обернулась к этой мегере и, не помня себя от злости, собралась кинуться на нее, хотя она была втрое больше меня.

Но тут сзади меня обхватили чьи-то руки, а сбоку подбежала Агнет, что-то крича, только я не могла понять что. Несколько надзирательниц прибежало на шум, но увидев ту женщину, что ударила меня, резко останавливались, не зная, что делать, как будто боялись чего-то. Я не упиралась, и меня быстро вывели с этой части лагеря. Когда та толпа скрылась из виду, хватка ослабла, и я увидела, что меня держал молодой охранник, лет 22—23. Я уже несколько раз сталкивалась с ним, но не знала, как его зовут. Он был высокий, стройный, рыжий с россыпями веснушек по всему лицу и шее. Он с опаской поглядывал на меня, пока Агнет все время шла рядом и жужжала о чем-то. Оказалось, эта вышибала – Ирма – была главной надзирательницей женского лагеря. Все узницы, да и другие ее подданные ходили в страхе перед ней. Ирма была очень жестокой. Это я уже знала и сама. Я вспомнила, как две надзирательницы говорили о ней за обедом. Сильная, кровожадная, она просто таки обожала издеваться над заключенными: била их за просто так, травила собаками, могла даже выстрелить в кого-то. Сама отбирала женщин, которые пойдут на казнь. За такое старание она слыла любимицей начальства Освенцима. Такие люди были им нужны, а не мямли, вроде меня. Поэтому портить отношения с ней никто не хотел и ясно, почему.

А я испортила. Хорошо, что я была не в ее подчинении, иначе исход конфликта мог быть печальным. Для меня. Что будет дальше, я не знала. Но рыжий парень сказал, что волноваться пока не стоит. Она подняла руку на персонал лагеря, на свиту Менгеле, а это было проступком. Поэтому вряд ли бы она стала докладывать о случившемся, тем более что свидетелей было много. Но Агнет осторожно возразила, что на короткой ноге с начальством можно оправданно лупить кого угодно.

Мы дошли до барака номер 10, я нянчила свои руки, раны оказались довольно глубокими. Нужно было срочно их продезинфицировать, здесь можно было подцепить все, что угодно. Мне не хотелось свалиться с какой-нибудь инфекцией. Рыжий отделился раньше от нас и направился к посту, потом и мы разошлись в разные стороны: Агнет уже опаздывала на селекцию.

Помогая роженицам, в блок номер 10 я почти не заходила. Не было времени, да и с Томасом пересекаться не хотелось. Хотя Фишер тоже в основном перебывал в экспериментальных помещениях. Он оказался трусом ничем не лучше остальных нацистов. Я все еще была зла на него.

Перемены, которые произошли за короткое время в этом блоке, меня просто поразили и мигом отрезвили после мыслей об Ирме и Томасе. Больными были набиты почти все палаты. Некоторые из них отвелись женщинам, другие – близнецам, третьи занимали молодые парни разных национальностей. Я зашла в палату к женщинам. Многие безучастно лежали. И я поняла, что их бесполезно о чем-либо спрашивать. На койке у окна я увидела женщину, которой несколько дней назад отдала тапочки со склада. Она каждый день ходила на стройку в разодранных и стертых башмаках, раня ноги о мелкие камни. После нее на земле оставался кровавый след, но она шла и шла каждый божий день, сцепив зубы. Потому что если бы остановилась, ее расстреляли бы на месте.

Теперь она была здесь. Я тихо пробралась сквозь койки, кровь еще медленно капала из моих ран, и дошла к ней, осторожно села с краю и посмотрела на нее. Ее глаза встретились с моими, и она какое-то время пыталась вспомнить меня.

– О-о, это вы…, – начала она.

Я сразу же приложила палец к губам и повернулась через плечо посмотреть, никто ли не слышит нас.

– Что вы здесь делаете? – спросила я, – вы болеете?

– Ох, милочка. День назад меня и несколько других женщин забрали из бараков и поселили здесь. Сказали, что будут лечить.

– От чего лечить, вы больны? – переспросила я.

– Нет-нет, как раз выбрали самых здоровых из нас, – она облизала губы, – нас поставили под какой-то машиной. Я ничего не почувствовала. Тот доктор говорил с другим, я слышала что-то об облучении, но с нами все хорошо, правда начались недомогания…

Я остановила женщину, коснувшись ее руки. До меня понемногу доходило то, что происходило. Помочь ей ничем я уже не могла. Я улыбнулась ей, насколько можно было выдавить из себя улыбку, и встала с кровати.

– Здесь лучше кормят, – сказала женщина, – только вот сушит меня, вы не могли бы…

– Я сейчас.

И я пулей вылетела из палаты. Пробегая мимо палат с мужчинами, я только кинула взгляд в их сторону и увидела окровавленные простыни у некоторых. Я не остановилась, прошла в подсобку, налила в чашку кипяченой воды и выбежала снова в коридор. Мимо как раз проходила уборщица – одна из заключенных. В дальнем коридоре показалась Лорелей. Я подошла к уборщице и приказала отнести воду больным в палату номер 3. Она ошарашено посмотрела на меня. «Ну, давайте, идите же», – раздраженно ляпнула я, а сама погналась за Лорелей.

Она собиралась входить в другую палату к женщинам. На ней был такой же белый халат и чепец, как и на мне. Вид у нее был довольно неплохой, румяная с подкрашенными губами она выделялась на фоне худых серых лагерных людей. Да и на нашем фоне она выделялась тоже.

– Лорелей, – окликнула я ее.

Она остановилась и посмотрела в мою сторону. Сначала она явно меня не узнавала, но когда я подошла ближе, она помахала мне рукой.

– Неважно что-то ты выглядишь, – она кинула на меня оценивающий взгляд. – Что это? Какой ужас. – Девушка взяла меня за руку.

Тут я вспомнила о своих ранах, хотя боль еще не унималась. Кровь уже перестала стекать по рукам и начала сворачиваться по краям поврежденной кожи.

– Да так, – я спрятала руки, – ты не скажешь, что тут происходит?

– Пошли!

Она потянула меня в палату. Женщины, лежавшие здесь, стонали все до одной, метались по кровавым простыням в жаре, другие свернулись калачиком, одна сидела и бормотала себе что-то под нос.

– Доктор испытывает новые методы стерилизации.

Ко мне несколько минут доходил смысл ее слов, пока она осматривала цыганку средних лет и делала ей какой-то укол. На других женщин она даже не посмотрела. Когда мы вышли, я все еще не знала, какой вопрос задать следующим. Потом не выдержала.

– Какие еще новые методы?

– Ну…, – протянула Лорелей, – троим из них в матку ввели кислоту. Двоим просто вырезали все детородные органы, а та палата, – она показала рукой на палату, в которую заходила я, – тем доктор дал большую дозу облучения. Теперь будет их изучать.

– Что, что это такое? – я посмотрела на нее сверху вниз. – Как это, ввели кислоту? Он в своем уме. Это же летальный исход!

– Тише ты! – она потащила меня за угол и посмотрела по сторонам. Я тяжело дышала, кровь пульсировала у меня в висках и начиналась мигрень. Все было как будто во сне. Я не могла поверить, что все происходит на самом деле. Где-то из операционного блока доносились мужские крики.

Лорелей продолжила тихим голосом.

– Ты что себе позволяешь, Николетта? Перестань, тут законы справедливости и человечности не действуют. Ничего и никто этим людям уже не поможет. Они обречены, понимаешь? Отсюда их вынесут либо мертвыми, либо живыми, но в крематорий. Просто делай свою работу и задавай поменьше вопросов. Ясно? – она гневно посмотрела на меня, вышла из-за угла и пошла прочь. А я осталась стоять в тени коридора. Теперь мне срочно нужно было поговорить с Фишером.

Вечером следующего дня за ужином я не могла унять дрожь в руках, перемотанных бинтами. Сегодня я должна была встретиться с Кларой. Какую плату ей предложить за то, что она сделала? Я могла дать ей только еду или одежду. Еще у меня были деньги, но они тут вряд ли бы ей сильно помогли. Позавчера мне удалось незаметно забрать со стола нарезку колбасы и полбуханки хлеба. Сегодня же я высматривала сыр и молоко.

На вопросы о моих бинтах, я говорила, что обожглась, и все сразу забывали о них, переводя разговоры на тему новых кинолент и аномально жарком лете. Пустая болтовня, праздное шатание после отбоя. Эти охранники напивались до беспамятства, шныряя по территории лагеря в поисках жертв в пьяном угаре. Они ржали, как лошади, много курили, ставили пластинки и танцевали, приглашая женщин и девушек из персонала на танцы. Они мне были противны, и я часто уходила раньше всех, шла в ванную, безуспешно пытаясь смыть с себя лагерь, грехи и весь прошедший день.

Я часто думала о том, что дни идут, и этот день позади, а я так ничего и не сделала, совершенно никому не помогла, бесполезно слоняясь по лагерю. Там находились тысячи людей, я была в состоянии помочь хотя бы одному из них. Но не помогла. Никому.

Переодевшись в темную одежду, я вышла из дома со спрятанной едой и пошла в сторону лагеря. На мне был чепец медсестры, чтобы охрана не сомневалась, что я бегу на дежурство и очень сильно опаздываю, так как подменяю заболевшую подругу. История прокатила, и меня впустили на территорию.

Дальше я быстро зашагала через бараки к своему больничному блоку, пока охрана не скрылась из виду, потом резко повернула и пошла под самыми зданиями, как в прошлый раз. Мне хотелось бежать со всех ног, но я сдерживалась и не забывала о бдительности. Руки под бинтами потели, комары роились огромными кучами около фонарей. Я представила себе, как они досаждают узникам. Мухи и комары тоже были огромной проблемой для несчастных людей.

Наконец-то я дошла. На вахте стояла уже другая женщина. Я снова спросила Клару, но не успела больше ничего добавить, как тут же она и показалась. Видимо, женщина готовилась ко встрече и решила ждать рядом с дверью.

Но в этот раз наше свидание было коротким. Она запихнула мне в руку крохотный клочок бумаги: «Здесь все, что я только смогла найти».

Я крепко сжала эту записку, она жгла мне руку. В ней были ответы на мои вопросы. С ней решилось бы, стоила ли игра свеч.

– Не знаю, как мне теперь вам отплатить, за то, что так рисковали. Вот пока вам продукты, но знайте: теперь по любому поводу обращайтесь ко мне. Пожалуйста, просите. Если меня не будет видно, вы можете передать мне записку через медсестру Агнет, она часто бывает здесь. Такая высокая, светленькая. Я на вашей стороне, помните.

Я сжала ее руку, потом мы быстро дошли ко входу в здание и разошлись – я в темноту ночи, она – в темноту барака.

Домой я идти не рискнула, ведь по легенде я была на дежурстве. Да и смысла возвращаться не было. Я осторожно проскочила караульных и вошла в 10 блок. На вахте сидела юная немка и дремала. Когда она услышала меня, то немного приподнялась и прищурила глаза. Увидев меня, девушка кивнула мне и снова погрузилась в полудрему.

Я обрадовалась, что она не стала приставать с расспросами и прошмыгнула в каптерку. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, я несколько минут собиралась с мыслями. Тянуть дальше было некуда, я развернула бумажку и начала в полумраке присматриваться к бисерному почерку на крохотном листочке.

Там было всего четыре строчки:

 
«Януш Корсак. 13567. Жив! Бар.№13
131 174 Остап Коваленко. Украина
Дети 131 175 Иван Коваленко, 131 176 Надежда Коваленко
Барак 114. О матери ничего».
 

На следующий день на работу идти не пришлось, я сделала вид, что просто пришла пораньше. Заглянула в палату к той знакомой мне женщине, но ее там уже не было. И остальных тоже. Здесь лежали уже новые люди. Я пошла в мужские палаты. Многие спали, некоторые уже проснулись и увидели меня. Один юноша очень страдал. У него был жар, я подошла к нему и спросила напрямую, что ему сделали.

– Он не говорит по-немецки! – услышала я голос с противоположной стороны помещения. Это сказал мужчина лет 35. Он сидел на койке, прислонившись спиной к стене и свесив одну ногу с кровати.

– Рука, – продолжил он, кивнув в сторону юноши.

Я молча взяла его руку, развернула и увидела нагноение. Туда явно что-то вшили специально, но что, я понять не могла. Пользуясь моментом, пока утренняя больница пустовала, я дождалась, пока дежурная немка уйдет куда-то, сняла ключ от манипуляционной, и помчалась туда. Времени было мало. В помещении царил полумрак, но я не включала свет. Я нащупала шприцы, нашла на ощупь жаропонижающие, закрыла дверь на ключ и понеслась обратно.

В палату я влетела уже с готовой инъекцией. Парень не сопротивлялся, он не боялся меня. Но я все равно объяснила ему, что укол снимет жар.

Выйдя из палаты, я сунула использованный шприц себе в карман, ампулу я выкинула еще по дороге сюда, раздавив ее, чтобы никто ее случайно не увидел. Я решила выйти на крыльцо отдышаться, но тут в дверях показался Менгеле. Я остолбенела.

Доктор был, как всегда, безупречно одет, причесан. Я не знала, что он стал приходить так рано на работу.

– Добро утро, фрейлейн Николетта!

– Доброе утро, доктор.

Я не знала, что говорить, когда он спросит, что я здесь делаю. Но ему по всей видимости не было никакого дела до того, кто и когда дежурит. Его внимание привлекло другое.

– Что это у вас, – он кивнул на мой карман, где отчетливо оттопыривался шприц. Вот теперь мне точно пришел капут, подумала я. – Неужели вы решили заняться лечением больных?

Он подошел ко мне ближе и достал шприц из кармана.

– Зачем вам шприц, Николетта?

– Я…у меня сильные мигрени бывают… иногда. Я очень мучаюсь, но уколы морфина мне помогают.

– Что ж вы так не бережете себя?

– Я совсем не…

– Послушайте меня внимательно, Ника. – Голос стал резок. – Просто так брать лекарства и колоть себе или кому бы то ни было, – он сделал акцент на слове «кому», – не выйдет. Если вам нужно лекарство, подходите ко мне или Томасу и просите. Иначе у нас с вами будет другой разговор. Ясно? – и он улыбнулся своей редкозубой улыбкой.

– Простите, я поняла.

Я кивнула, опустила голову и бегом кинулась в свою каптерку. На улицу как-то расхотелось. Коленки дрожали, в голове стучали тысячу молоточков, казалось, сердце выпрыгнет из груди. Я чуть не попалась. Точнее, попалась, но мне повезло. Как меня надоумило раздавить и выкинуть пузырек с жаропонижающим, я не могла представить. Что это, как не везение?

Через полчаса я услышала крики и стоны со стороны бараков. Я еще никогда не видела, как начинается утро здесь, среди заключенных. Я подлетела к окну и стала наблюдать картину: эсэсовцы с прикладами залетали в бараки, а через несколько секунд оттуда вытягивали сонных и напуганных людей. Выталкивали, били, хватали за шиворот, ударяли о стены. Некоторые люди даже не успевали обуться. Им сразу приказывали выстроиться в шеренги по пять человек на перекличку. Я отвернулась от окна. Я никак не могла привыкнуть к этой ненужной жестокости, и, наверное, никогда бы и не смогла. Мне было о чем подумать.

Пока еще не пришли остальные медсестры, я села за небольшой стол, за которым состоялся ранее наш разговор с Томасом, и развернула записку. Я еще раз пробежала глазами по строчкам. Первая была самой главной. Она подтверждала, что Януш здесь, жив и здоров. Напрягло меня то, что он жил в бараке номер 13. Насколько я знала, в этом бараке обитали только члены зондеркоманды. В нее набирали лишь евреев, почему там оказался Януш, я не знала. И поэтому я не видела его в лагере. Эти люди живут отдельным государством, постоянно заняты на крематориях и в газовых камерах. Если он действительно был в зондеркоманде, то мне следовало очень поторопиться, потому что это была самая адская работа во всем лагере. Я вообще не понимала, как Януш на ней держится: он был интеллигентом до мозга костей, учтивым, но твердый характером. Он не был из робкого десятка, за что и поплатился, попав сюда. Самое главное, я теперь знала, где

его искать. Но вот что сказать ему, я не знала. Как сообщить о Доминике,

если я сама не верю в то, что он уже давно мертв?

Как вытащить его отсюда и согласится ли он на мою помощь. Он был упрям, и я не могла сказать наверняка, чем обернется наша встреча. Решив, что подумаю об этом позже, я перешла ко второй части записки. Я специально попросила Клару найти эту семью с девочкой-ангелочком, которую стригли у меня на глазах. Они меня зацепили, я не хотела терять их из виду, мне нужно было их защитить и оградить от возможных неприятностей здесь. Они были еще такими маленькими. Да, у них был отец, возможно, сюда привезли их мать. Но если о ней нигде не упоминается, значит, ее могли отправить с вагона прямо в газовую камеру. Как эти дети были живы после селекции и почему были с отцом вплоть до самого расселения, оставалось только догадываться. При мысли о том, что эти дети могут остаться круглыми сиротами, мне слезы навернулись на глаза, но я быстро прогнала это чувство, не время было распускать сопли. Ребят мне тоже нужно было найти. Я не знала, в порядке ли они, только раз мельком я увидела мальчишку среди других заключенных, но потеряла из виду.

От раздумий меня отвлекли посторонние звуки. Персонал уже собирался на работу. Я быстро спрятала записку себе под халат, подальше от чужих глаз, выдохнула и пошла работать.

На планерку пришел главврач. Томас сидел рядом с Менгеле, выглядел он плохо: мешки под глазами, сухая кожа. Он заметно похудел. Речь шла о том, что через час должен прибыть поезд с новой партией заключенных. Менгеле сразу приободрился. Он встречал почти каждый поезд с пленниками, выбирая себе жертв, помимо их сортировки. Его интересовали врожденные увечья, он до дыр изучал людей с патологиями; выискивал себе близнецов, как я позже узнала, для изучения их внутренних анатомических особенностей.

Потом я почуяла неладное. Все потому, что следующий поезд прибывал около двух часов ночи. На него Менгеле решили не будить, поэтому на сортировку врач приказал явиться Томасу и взять кого-то себе в помощь с медперсонала. Парень сразу же посмотрел на меня, в его глазах читалась паника, и я его понимала. Он напрямую должен отправить почти 70 процентов прибывших на смерть. Я отвела взгляд. Я уже знала, кого он возьмет себе в помощники. На выходе Фишер хотел что-то сказать, но я огрызнулась: «И так знаю, приду!»

День пролетел быстро, я зашла несколько раз в бараки к больным, занесла контрабандную еду. Лекарствами снабдить больных в этот раз не вышло. Я набралась смелости и прошлась по некоторым обычным баракам, но там никого не было. Все были на принудительных работах. Выбегая из очередного блока, я увидела, как издали за мной, скрестив руки на груди, наблюдает Ирма. Увидев ее, я не остановилась и пошла дальше, но руки у меня снова горели. Ее присутствие меня слишком угнетало.

В женском отделении лагеря я наткнулась на беременную женщину, с которой мы пару раз общались. Она была из Польши, на ее робе – еврейская пометка. Вот-вот она должна была родить, и я время от времени снабжала узницу разным тряпьем на пеленки, а один раз набила потуже ее матрас соломой. На той пыли спать было невозможно, особенно в ее положении. Мне становилось страшно от осознания того, какая участь ждала ее ребеночка, который пока был жив и здоров в ее утробе. У меня уже созрел кое-какой план, но мне нужны были сообщники. Самостоятельно против этой громадной машины смерти пойти я не могла. Особенно так далеко.

В конце дня я задержалась в блоке номер 10, якобы для того, чтобы подтянуть кое-какие дела. Когда начало темнеть, я, набравшись храбрости, пошла к бараку №13. Сердце выпрыгивало из груди, я так хотела встретиться с отцом Доминика, но так боялась, что не увижу прежнего Януша – это место меняло людей.