Читать книгу: «Убеги из Москвы»

Шрифт:

Фото на обложке Германа Власова

I. Детский почерк

Брату Гримму

Нет больше историй,
брат Гримм,
всё прочитано дочерям.
Теперь можно
уйти к своим
хмырям.

И я прихожу,
мой брат Гримм,
по лесам-морям,
бросаю с плечей
свой рассвет-дым
к дверям.

Сумерки богов

Чеканен ритм чужих шагов.
И воют волки.
В прихожей «Сумерки богов»
стоят на полке.

Тысячелетий и веков
шлифуя кости,
они встречают дураков,
пришедших в гости.

В плену доказанной вины,
смешны в итоге,
стоят как дети у стены
хромые боги.

Стоят как зэки у стены
и смотрят в стену,
преодолеть они должны
мою измену.

Ты приходи ко мне в альков
с елдой рябою,
но книгу «Сумерки богов»
возьми с собою.

Ты повернёшь заветный ключ
моей утробы,
печать поставишь под сургуч
на гроб Европы.

Блаженные

Так любят только пьяных и больных,
чье тело искажается от взгляда.
Последняя ненужная бравада
усталых апельсинов заводных.

Не поправляя сползшие штаны,
они лежат как псы за барной стойкой.
И мир за ними кажется помойкой
в струящихся наречиях весны.

Им снятся деньги в жёлтых портмоне.
В ушах звучат воинственные бубны.
Для них любые девушки доступны,
но нет как прежде водки на луне.

Пока ты пьян, ты – гений и пророк,
пример наглядный юным психиатрам.
Другая жизнь оставлена за кадром.
И вычеркнуты смыслы между строк.

Мне по душе бесстыжие шуты,
но неприятно чванство индивида.
И как зараза древняя обида
пылает у истока красоты.

Оцепенение

Березы застывают в столбняке,
повергнутые солнечным потоком.
Лицо отца в расширенном зрачке
исполнено язвительным упреком.
Я говорю на мертвом языке,
чтобы найти контакт с умершим богом.

В молочных водах ранней тишины
сомнения расходятся кругами.
Мы будущим слегка удручены,
и недовольны прошлыми веками.
И если нет безвыходной войны,
то нет земли под твердыми ногами.

Твои полузнакомые черты
не лишены смертельного изъяна.
Попробуй с тяжким всхлипом сироты
пройти по кнопкам пьяного баяна,
где за порогом первой немоты
стоит больной невестою нирвана.

Окно

Переустроен воздушный город.
Озёра пространства легли на дно.
Застегнут до пуговки жесткий ворот,
чтоб в башне открылось одно окно.
Летят против ветра большие птицы.
По ветру ложится фабричный дым.
И мой отец из окна больницы
за стёклами кажется молодым.

Звезда

Одна звезда в окне,
денница неуюта,
погасшая во мне
предвечная минута,
не знает глаз людских,
грешащих теплотою,
и помыслов благих
за финишной чертою.

Ставрогин

Из трубчатых костей водопровода
до высшей точки нарастает гул,
в котором хрипло воет непогода,
во мне определяя антипода,
как в детстве заставляя встать на стул.
Позволь мне прикоснуться к потолку,
почувствовать объемы и пределы,
трехмерную как перекресток клеть.
И всё, что будет на моём веку,
узнает это радостное тело,
чтоб ничего не помнить и взлететь.

Кот в Твери

В Твери капель. Я вижу сон кота,
лишенного любви и интеллекта.
Он от ушей до кончика хвоста
не человек, не зверь, а просто некто.

Он странная игрушка для детей,
для стариков – мурлычущая грелка.
А для меня – залётный прохиндей.
живущий неразборчиво и мелко.

Он с рук чужих сырую рыбу ест,
не зная ни хозяина, ни друга.
Не верит в Бога он, не носит крест,
его наука это – лженаука.

Он обмануть сородича не прочь,
и тут не надо ахать или охать,
что мне он не пытается помочь.
Он понимает только страх и похоть.

И сон его как замкнутая дверь,
которую открыть никто не в силах.
В окне стоит подтаявшая Тверь.
И оживают розы на могилах.

Декаданс

Март принесет отравленную воду,
и шелест антарктических цветов.
В тени крыла короткую свободу,
в которой ты проснуться не готов.

Так трещина ползет по небосводу,
спрямляясь по проспектам городов,
неся в себе нелетную погоду,
и ослабляя струны проводов.

Я – брахман неоставленных следов,
что предпочел мазурку хороводу.
Я изгоняю женскую породу
из омертвелых аэропортов.

Безликость ненаписанных холстов
подобная нехватке кислорода,
весной мне кружит голову как мода,
и вырывает хлеб из лишних ртов.

Шепчу судьбе покорно мазл тов,
воспитывая в сердце антипода.
И голый как Адам иду к народу,
не опасаясь происков ментов.

Антивещество

Светились рыбы под водой
как фосфора куски,
когда космической едой
я накормил мозги,
и стал глобальным сиротой
по-женски и мужски.

В баллонах ядовитый газ
растаял и прокис,
подбросьте дрожжи в унитаз
для публики на бис,
словите жертвенный экстаз,
не расплескав кумыс.

Когда не спится по ночам,
то мерзостен рассвет,
я верю глупым мелочам,
я – их апологет.
Я на анализы врачам
раздал иммунитет.

Удачливым пощады нет,
им помогает бог.
Мы копим деньги на мопед,
и цедим кипяток.
Мы верим в реввоенсовет,
в общак и пищеблок.

Веданта или каббала,
расстрел или астрал,
но раздеваясь догола
ты подаешь сигнал,
чтоб тот, кому ты не дала,
сегодня дуба дал.

В лесу пылают фонари,
и чем дремучей лес,
тем свет искусственной зари
светлей – в противовес.
В снегу купались снегири,
когда Христос воскрес.

Не веришь в антивещество?
Ложись под звездопад.
И поприветствовать его
пришёл и стар, и млад,
чтоб ар-деко и ар-нуво
вернулись с баррикад.

Под каждым камнем клад зарыт,
но вместе с кладом – труп.
Уймись, бесстыдный сибарит,
стряхни мякину с губ.
Забудь восторг былых обид,
вернись в бойцовский клуб.

Жестокий романс

Починен клозет на даче.
Посажен красивый куст.
Таксист, мне не надо сдачи.
Плевать, что бумажник пуст.

По счёту уже седьмую.
Маэстро, не надо слёз.
Я женщину роковую
сюда для любви привёз.

Есть жертвенные особы,
что сами ведут в кровать,
и будут со мной до гроба
щавелевый суп хлебать.

В муслиновом платье макси
с разрезом на всё бедро,
она будет жить в релаксе,
чтоб множить моё добро.

Соседи, глотайте слюни.
Помножьте себя на нуль.
Я с ней буду жить в июне,
пока не придёт июль.

Вернисаж

Не надо бегать друг за другом
с мешком цемента за спиной,
чтоб перепутать север с югом,
и безмятежность с тишиной.

Гадать, кто милую разденет
прижав её лицом к стене,
и сколько раз она изменит
ему по памяти во сне.

Покуда глаз ещё не вытек,
доверься внешней красоте.
В ней римский папа паралитик
подходит к финишной черте.

Приговоренный ловит пулю
движеньем шёлковой петли.
И Фрекен Бок кричит в кастрюлю
как будто в скважину земли.

В саду гуляют стаи кошек,
пузырь резиновый – их вождь.
И люди из кастрюль и плошек
подбрасывают в небо дождь.

Равны любые величины,
когда в любви сойдут на нет.
И обнимаются мужчины,
встречая бронзовый рассвет.

На луне нет снега

На луне нет снега, только лунный свет.
Нет душе ночлега, и ковчега нет.
Если ей не спится в море болтовни,
на закате лица меркнут как огни.
Пожилые овцы в пышных париках,
высохнут на солнце, выстоят в веках.

Им пространства мало, жалко им тепла.
В центр одеяла воткнута игла.

Чувство бега

Осенних луж скользящие следы
ведут тебя безумного во мраке,
в мозгу оставив мертвые цветы
и ширмы из раскрашенной бумаги.

И короб полный твёрдых желудей
грохочет по ухабам как телега.
Бежать любви труднее, чем людей.
Но сколь неоспоримо чувство бега.

Забудь несправедливые дары.
Нет ничего, что можно дать в подарок.
В степи стоят фанерные костры,
звучит магнитофонный лай овчарок.

И как зарница вспыхивает гнев,
взлетая пневматическою птицей,
проклятия бормочет нараспев
и слов своих придуманных боится.

И льётся песня, душу леденя,
распутствуя предсмертною щекоткой.
И ты прохожий, сторонись меня,
как будто прокаженного с трещоткой.

Чукаричка Падина

Маленькой цыганке в Белграде
с аленьким цветочком в газете,
я не дал ни рубля, ни динары —
подарил прогоревший окурок.
И Господь нелюбовь мою видел,
и шпана в подворотнях шепталась.
И по всей многолюдной Европе
меня проклинали цыгане.
А девочка была рада:
с улыбкой смотрела мне в спину,
сжимая окурок в ладошке,
как моё бесстыдное сердце.

Шокша

памяти Войцеха Пестки

Ты меня шила, латала,
проволокой скрепляла кости.
В шинели из синего одеяла
я пришёл к тебе в гости.
Мыло перемешанное с глиной
на лице и цыплячьей шее.
Людоедскою медициной
лечиться вернее.
Съедешь на совковой лопате
по снеговому туннелю.
То на стрёме, то на подхвате.
То год, то неделю.
Я хожу с деревянным портфелем,
с куском антрацита в кармане.
Улыбаюсь высоким елям
в предрассветном тумане.

Из Някрошюса

Паук на твоём бедре как рука чужака
утонувшая в серебре чужая рука
лохматы пальцы её чёрные с желтизной
и не вам, старичьё, спорить со мной
мой милый тебе не мил, но избранный мной
вышедший из могил для жизни земной
потной ручищей сжав прогнувшийся стан
по имени вячеслав или асылмардан
я иду со свечой в середине толпы
потчую алычой уберечь от стрельбы
если счастье с детьми, то это не в счёт
дерево обними – оно дольше тебя живет
грелки полны кипятком, а жарница – дров
я ещё не знаком с половиной слов
не называл во сне половины имён
на короткой волне колокольный услышал звон.

Из Някрошюса 2

Швыряет башмачок червонная шиза
с тебя шалман бычок нет жить под паруса

Колышут борщевик пустынные глаза
где жмудь сожмёт язык белёсую в леса

Шалман чеши глаза есть истина щенок
железная кирза разрубленный клубок

Одна в шайтан качель скрипящая как кость
Чулым река метель на плоскости срослось

Кошачья бастурма отрава чешуя
шалава хохлома в святые жития

Что шороха в ручье то камушков в ручье
нескладно дурачье поет о дурачье.

Бог в спичечном коробке

for Julius К.

Слёзы не знают родства
с твоей кровью.
Встречаясь, они
отталкивают друг друга,
превращаясь в рябиновые бусины
на ветровом стекле.
Новое начинается,
когда ты выходишь на свет,
но отодвигается с каждым шагом,
приближая вместо любви к старости.
Проулок ведёт к розовой колокольне,
но твой бог, который жил
в спичечной коробке,
треща жестяными крыльями,
улетел.

Старое кино

Там дом горел как старая скирда.
И пламя каждый миг сжималось тьмою.
Забытое кино глухонемое,
в мильонах глаз погасшая звезда.
И я не знал, зачем пришёл сюда.
Я был один, но чувствовал – нас двое.
И мертвое во мне, и всё живое,
с моим огнём сгорало от стыда.
В колодце голубом наросты льда,
изнанка лета, долгая беда,
открытое раненье ножевое
в раскрытом клюве чёрного дрозда.

Часть

С ласточками шепчась
в чердачной ночной тиши,
души неживая часть —
морока живой души.
Незрячая как стекло,
дрожащее на весу,
холодная словно зло,
мерцающее в глазу.
Чужбиной она сыта,
натасканная враждой,
воскресшая красота,
не ставшая молодой.

Орнамент
(после Поплавского)

На улицах столбы искрят.
В пруду со дна всплывают рыбы.
Строений каменные глыбы
стоят как сосны строго в ряд.

Луна в чепце на голове
глядит на Сретенку спросонок.
Она – старуха и ребёнок,
жена и женщина вполне.

Вслед за дождём крадётся снег,
пророча сумрачный делирий.
Шуршит ночной велопробег
полетом сгорбленных валькирий.

Запитый пивом аспирин
блаженно размягчает члены,
когда за стёклами витрин
друг друга душат манекены.

Когда рабочий день затих,
уткнувшись в таинство иконы,
нас ждут в отелях городских
чужие праздничные жёны.