Читать книгу: «Об исполнении доложить», страница 4

Она показала на стол, уставленный снедью.

– Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты – братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам.

Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление.

Распахнув ногою дверь, в комнату вошел высокий мужчина, строго по-военному перетянутый портупеей поверх френча. При шашке, при маузере. За широким офицерским поясом тускло поблескивают две гранаты. Маузер был верным признаком «высокого» начальства.

Пришелец встал на пороге, руки в бока, крутнул рыжеватый, подпаленный солдатской самокруткой ус.

– Э-э… Да у вас тут пир горой. Я проверял посты, продрог. Ночь волглая, будто и не мороз, а до костей пробирает. Проезжал мимо, приметил огонек, думаю, дай загляну к Надежде Степановне, помогу разогнать тоску-печаль. А тут свой разгоняло. Не боишься? – с явной иронией спросил он Надежду. – Доведается батько, из обоих котлет наделает.

Надежда на такую угрозу и бровью не повела. Она уже пришла в себя. Бледность с лица исчезла, на щеках заиграл легкий румянец. Улыбнулась вошедшему.

– Сидайте, Степан Степанович, поближе к нашему столу. Братик проведал, маты прислали, просят, чтобы вернулась домой.

Меня поразило ее перевоплощение, ее самообладание. Захлопотала возле стола: пододвинула гостю стул, подала ложку, достала стакан, налила вино.

Степан Степанович не заставил себя долго уговаривать. Подошел к кровати, снял фуражку и положил ее на зеленое шелковое покрывало. И как-то само собой получилось, что он умостился не на предложенный ему стул, а на то место, где до этого сидела рядом с изголовьем Надежда. И у меня появилось подозрение, что он знает или догадывается об оружии, лежавшем под подушкой.

– Братик-то, поди, двоюродный, – усмехнулся гость.

– А родных у меня нет. Сводные еще не подросли, – парировала Надежда.

Ее самообладание, ее спокойствие стало передаваться мне.

– А як там дядько Иван? – спросила она меня.

Я уже передал длинный поклон – назидание от родного брата ее покойного отца, который, видимо, любил непутевую племянницу и тревожился о ее судьбе. Я вновь повторил все его горькие слова, адресованные Надежде. Потом принялся рассказывать, как ноет на непогоду культя старого солдата, потерявшего правую ногу еще во время Японской войны. Матвей Безбородый в беседе со мною обмолвился, что дядько Иван смастерил себе из липовой колоды «новую ногу», но что-то она ему не нравится, привык к старому протезу и новый надевает лишь по воскресеньям, когда идет в церковь. Говорил я с вдохновением.

Пришелец слушал внимательно, хитровато при этом щурился. В его умных, острых глазах жило неподдельное любопытство.

– Какие еще поклоны привез братец нашей Надежде Степановне? – спросил он, когда я выдохся на дядьке Иване.

Я повторил все с мельчайшими подробностями. Степан Степанович продолжал ухмыляться. Он не верил мне.

– Как же тебя, братик, звать? Ну вот крутится у меня на языке «Петя».

Что-то острое кольнуло под сердцем. «Случайно отгадал этот Степан Степанович мое имя, которое не знала даже Надежда, или не случайно?»

В чоновском отряде Караулова на мне лежали обязанности организации оперативной работы с уклоном на контрразведку. Приходилось допрашивать буквально всех бандитов, попавших в наши руки: и пленных, и перебежчиков, проведавших об амнистии. Многих из них потом отпустили домой. Конечно, чухлаевцы знали о моем существовании. В те бурные, богатые на события годы все было проще, менее профессионально, действовали больше по наитию, «по классовому чутью». Единственной школой для меня была война.

Молодости свойственна определенная беспечность. Отправляясь в логово банды, я не подумал о том, что могу встретиться с человеком, знающим меня в лицо.

Но Степана Степановича ранее я не встречал, это уж точно.

И тут вспомнил: «Степан Степанович Черногуз, новый начальник штаба банды!» Он появился у Чухлая с полгода тому назад. И, как ни странно, служил до этого в Красной армии.

Так вот кого принесло на мою голову. В тот момент я пожалел, что при мне нет оружия.

– До сих пор звали Матвеем.

– Матвей так Матвей, – согласился Степан Степанович. – По мне, хоть чугунком окрести, в печь бы не всунули. Что же, Матвей, ты не заодно с сестренкой, не с нами? – В голосе пришельца зазвучало что-то недоброе, ядовитое.

Я ответил зло. Если он меня опознал, то тут просто нужно уловить момент, чтобы добраться до нагана под подушкой.

– Хорошо выгребать из коморы готовый хлебушко. Но кто-то должен туда его и засыпать!

Степан Степанович помрачнел. Налил из пузатой бутылки себе в стакан вина.

– Что ж, Матвей, выпьем за твою хлеборобскую удачу. Проверял бы сегодня посты батько, на том бы и закончилась твоя песенка и про безногого дядьку Ивана, и про все остальное. Пей до дна, – предупредил он. – Никто из нас не ведает, где найдет, а где потеряет.

Он проследил, чтобы я осушил свой стакан до дна, и только после этого выпил сам.

– А я – Черногуз. Чув про такого? Здешний начальник штаба.

Я безразлично пожал плечами: мол, первый раз слышу, ответил:

– Действительную служил, только что вернулся.

– А с панами не доводилось драться?

– Нет.

– А с махновцами?

– Нет.

– А с врангельцами и австрияками?

– Не воевал, – ответил я, ощущая непонятное внутреннее беспокойство.

– А мне вот со всеми довелось…

Жила в этих словах безысходная тоска человека, потерявшего нечто очень дорогое ему. Мне захотелось крикнуть: «Да как же ты докатился до банды Чухлая?!»

Широким движением Черногуз отодвинул от края стола на середину все, что было перед ним, освободил место и положил туда свои тяжелые руки.

– Может, чув про такую шахту «Яруга»? Это на казачьих землях. А за нею верстах в пятнадцати село Степановка… Там у меня жена, четверо детей, сестра с семерыми… Мужик ее погиб в мировую. Меня гражданская замела. Дома из работников остался один мой старик. Земли – не разбежишься, наши бабы все девок рожали, а девкам надел не положен. И вот является в Степановку продотряд. Начальником какой-то матросик… В бушлате… Тельняшка… На бескозырке: «Свирепый». Стало быть, с миноносца.

Казалось, Черногуз рассказывал сам себе. Ни на кого не смотрел, опустил голову вниз. Волнуется. Голос то звенит, то гудит глухо, словно рассказчика поместили в бочку.

– А отец с двумя бабами и одиннадцатью девчонками перебирал зерно, пшеницу отделял от стоколоса. Зиму на картошке да лебеде сидели… Крестьянин, он так, сам с голоду опухнет, а семенное сохранит. Матросик увидел зерно, обрадовался: «А ну, дед, сгребай в чувалы, поедет твой хлебушек в голодные города». А что значило отобрать у такой семьи посевное? Обречь на голодную смерть. Дед взмолился: «Мякину с отрубями лопаем… Четырнадцать душ… Вся надежда на новый хлебушек». Матросик говорит: «Ты мне мякину в глаза не тычь, сам жил на картофельных очистках. Но вот сколько я с продотрядом хожу, не было случая, чтобы все зерно без утайки держали на виду. Раза в три, поди, поболее зарыто где-то! Коль сын твой за революцию сражается, а семейка у вас действительно о-го-го, я спрятанного хлеба искать не буду, а уж за этот – не обессудь!» Мой дед и плакал, и упрашивал. На зерно лег. А когда пшеницу ссыпали в чувал, бросился на матросика с кулаками. Тот саданул деда раза два… Дед вскоре и отдал богу душу. Показываю я такое письмо полковому комиссару, прошу: «Отпустите». Отвечает: «Не могу. Ты там сгоряча натворишь беды. А письмо напишу. Анархиста надо передать в ЧК». Не передали. Исчез. А мои бабы ничего не посеяли. Плюнул я на все хорошие посулы и прибежал в Степановку. Сдохнуть с голоду своим не дал, заработал кое-что у богатеньких соседей. Потом взялся искать матросика. Как в воду канул. Но через те поиски и угодил к батьке Чухлаю.

Черногуз закончил рассказ, глянул на меня. От того ледяного, полного ненависти взгляда по спине побежали мурашки. «Зачем он исповедывался? Хочет оправдаться? Передо мною? Зачем это ему?» – размышлял я.

Молодую Республику Советов враги пытались задушить голодом. А она, защищаясь, наступала на горло кулаку, гноившему хлеб. Матрос вместо того, чтобы реквизировать хлеб у классовых врагов, отобрал его у многодетной бедняцкой семьи. По выявлению таких фактов анархистов, вроде матроса с «Свирепого», наказывали со всей суровостью, я был тому свидетелем.

– Ну что, Петя-Мотя, – как-то по-собачьи ощерившись, спросил Черногуз, – пойдешь со мною проверять караулы? Или в подштанниках уже тяжело?

Я не знал, чего хотел этот человек. Но он упорно называл меня настоящим именем, помянул шахту «Яруга». В любом случае мне терять было уже нечего. Я встал.

– Пошли глянем на ваши караулы.

– Не пущу! – заявила Надежда. – Або меня бери разом! – И шагнула к изголовью кровати.

Но хитрый Черногуз караулил каждое ее движение. Откинул подушку. Наган! Взял его, покрутил барабан, считая патроны. Надежда опять побледнела. Глазища злые. Вот-вот кинется на Черногуза.

Он передал наган мне.

– На-ка, понянчи девичью забаву. У нас тут безоружные на подозрении. Своего-то не имеешь?

– Не имею, – ответил я, чувствуя, как начинает пылать лицо.

Надежда опустилась на стул. Черногуз улыбнулся, зашевелил усами, словно кот. Протянул ко мне руку:

– Дай-ка гляну на наган.

Я передал ему оружие: «Артист!»

Он вынул патроны, ссыпал их с ладони на кровать. Они упали на зеленое шелковое покрывало.

Черногуз сунул наган на прежнее место, под подушку.

– Не будь, Надежда Степановна, тем, чем ворота подпирают, – сказал и направился к двери. С порога обернулся ко мне: – Не передумал посты проверять?

Я не мог понять этого человека. Но было в нем нечто притягательное. Большая внутренняя сила… И какая-то тайна. Мне хотелось проникнуть в нее.

– Ты, сестренка, за меня не переживай, – сказал я Надежде.

Легко понять, как заволновался Леня, увидев меня в компании начальника штаба банды. Чтобы предупредить возможные необдуманные действия с его стороны, я громко сказал:

– Ну и ноченька, Степан Степанович, хоч глаз выколи.

Черногуз подошел к Лене, похлопал его по плечу. Ничего при этом не сказал, просто дождался, пока появятся четверо всадников. Одного из них спешил, лошадь передал мне.

Часа три мы блудили по дремучему лесу. Удивляюсь, как в этой кромешной тьме Черногуз ухитрялся отыскивать нужную тропу, правильное направление. Начальник бандитского штаба был немногословен. Исповедался в хате у Надежды Швайко – и как отрезало. Пароль за него говорили сопровождающие, один из них инструктировал часовых.

Надо признаться, я совсем потерял ориентир.

Подъехали к какой-то землянке. Лошадей привязали к длинной коновязи. Кони оседланы, только ослаблены подпруги да удила вынуты изо рта.

– Отведай теперь, племяш, – сказал Черногуз, – моего угощения.

Землянка была большая. Три каганца: один при входе, два в глубине. На нарах вповалку, полуодетые, сняв только сапоги, спали люди. Их было много. Душно, воздух спертый.

– Вот так, племяш, мы и живем, – с непонятной иронией проговорил Черногуз.

«И тут ютится начальник штаба?» – подумал я.

Но у него в дальнем конце землянки, оказывается, была своя комнатка. С хорошей дверью. Зажег две свечи, достал неполную бутыль с самогоном, нарезал шашкой сала и хлеба, положил луковицу:

– Пока колесили по лесу, поди, окоченел? Грейся.

Мы выпили. Черногуз почти не закусывал.

– Посты сообщили. Надеждин соглядатай выехал за расположение один, а вернулся вдвоем. Сзади него сидел парень. Ну я и полюбопытствовал, забрел на огонек. Не помешал беседе с сестренкой?

Мне оставалось только подивиться четкости караульной службы в банде.

Черногуз неожиданно сказал:

– Ты, племяш, на Надийку особенно не покладайся. Чухлай перестал ей доверять. Баба с норовом, что выкинет через минуту, сама не знает. – И, не переводя дыхания, тем же тоном, будто это была одна мысль, одна фраза, продолжал: – А мы с тобою, Петро Дубов, можно сказать, родычи. Я женат на троюродной сестре твоего отца. Вместе с ним на «Яруге» работал. Потом скопил деньжонок, осел на земле. Знаешь, как он погиб?

«Ну вот, у меня появился родственник. Из бандитов», – невольно подумал я.

Мать, оберегая меня от ужасного, не вдавалась в подробности. «Погиб – и все». А к тому времени, когда я подрос, на «Яруге» просто забыли об Илье Дубове. Сколько погибло после него? Однажды от пожара полсмены угорело. Дважды были сильные выбросы – многих засыпало. Иных так и не откопали. А по одному, по двое – каждый месяц «прихватывало», как говорят шахтеры. Разучились на «Яруге» удивляться чужой беде.

Черногуз начал рассказывать:

– На дальних паях к концу смены чумели люди. Поднимутся на-гора, мутит их, наизнанку вывертает. Как-то утром, перед сменой, штейгер спустился в шурф, хотел посмотреть, в чем же дело. Назад выбирался, ухватился за верхнюю ступеньку – и завалился на спину. Чтобы выиграть время, Илья скинул в шурф веревку, обмотал руки портянками и сиганул вниз. Дергает оттуда веревку: «Тяните». Подняли штейгера. Пока с ним возились, про Илью забыли. Штейгер пришел в себя, сказал: «Газ». Илью извлекли лишь на следующий день.

Вот так я узнал об отце. Я его совсем не помнил. Фотокарточек у нас не было. Я часто расспрашивал мать, какой он был. Она отвечала односложно: «Как и все. Пил, но добрый». А если уж становилось невмоготу от моих назойливых вопросов, вздыхала: «Да сколько мы с ним пожили? Денечки по пальцам посчитаешь». Я думал о нем. Мальчишке очень обидно, когда нет отца. А оказывается, он у меня был особенный: погиб, спасая другого.

И вот через много лет я вдруг расчувствовался. Нервы, натянутые, как струны, ослабли. Под горло подступил комок. Я уже иными глазами смотрел на Степана Степановича Черногуза. Он сказал:

– Банду, Петро, я тебе голенькую передам. Но надо потолковать с нашими об амнистии.

Я передал ему листовку с текстом постановления. Черногуз внимательно прочитал ее, убрал в сапог за халяву.

– Еще есть?

– Нет, больше нету.

– Дура ты, дура, Петька, с такой бомбой ходишь, – похлопал он себя по голенищу. – За этот документ тебя здесь заставят собственное мясо жрать. Эх ты, начальник оперативной службы! Наши в банде тебя поболее, чем Караулова, опасаются: «Дубов – хитрая лиса, любого заставит говорить». Двое специально охотились за тобою, не вышло: все пули за молоком подались. Не докумекал ты, что среди бандитов найдется такой, который начальника чоновского оперотдела по физиономии могет опознать?

Ну и дал Черногуз оценку моим оперативным способностям! Сижу, места себе не нахожу. И ответить нечего, чувствую, что в словах Черногуза живет злая-презлая правда.

– У нас в банде, – продолжал Степан Степанович, – сто пятьдесят сабель, три пушки, десяток пулеметов. Боеприпасов – в достатке. И каждый наш рубака стоит трех чоновцев. Все с опытом, заматеревшие, иные в других бандах по два-три раза битые.

Черногуз не стеснялся называть чухлаевскую «армию» бандой. И это примиряло меня с жестокой правдой, которая жила в его словах.

– Так что, племяш, – продолжал мой новый дядька, – нас голыми руками не возьмешь. С людьми нужно погутарить душевно, на нашенском языке. Ты для такого дела хлюпок. Знаю, что после Караулова и комиссара ты в отряде – третий человек. Но тебе по бандитским понятиям нет веры, ты чистый гэпэушник. А для нашего бывалого народа нужен солдат, казак – одним словом, Караулов. За его безопасность я тебе своей головой ручаюсь. Придет – вся банда за ним следом, и Чухлая в клетке привезем. Чухлай людям давно поперек горла стоит. Они бы его взяли, да боятся Советской власти, должок накопился изрядный… Шкодить – мы первые, а на расплату шкура тонка.

Черногуз был беспощаден ко всем, к себе – в первую очередь. Такой характер всегда вызывает невольное уважение. Я ему верил, но обещать, что Караулов появится в бандитском логове, не мог.

– Таких дел я один не решаю.

– И то правда. Обмозгуйте у себя… Надумаете, дашь знак. А как, я тебе растолкую опосля. Но не через твоего песенника. Дурашка он: всем, кто видел, на удивление привез на своем коне на базу чужака! А надобно было открыто, пароконно, пароль Соловей знал. Сделай ему внушение. А сейчас тебе следует улепетывать. Мои хлопцы проводят к чухлаевской любушке, подосвиданькаешься с нею – и в путь. Да приструни Соловья, дурья он голова, себя и других подведет. – Черногуза, видимо, очень настораживало поведение Лени, коль вновь заговорил о нем.

Вот так я получил предметный урок по организации оперативной работы от начальника штаба чухлаевской банды.

Свидание с Надеждой было коротким. Договорились, что она подумает несколько деньков и даст знать. Леню я отчитал за непродуманные действия, за неподготовленную операцию. Да и Савон Илларионович, опытнейший-то чекист, тоже дал маху, не проконтролировал до конца все действия молодого, горячего парня.

Провожая меня, Надежда допытывалась, о чем я толковал со Степаном Степановичем.

– Умный мужик, даже Филипп Андреевич его побаивается. А нам с тобою он не поверил, по глазам видела…

– С таким молчуном поговоришь, – успокаивал я Надежду. – Объехали посты – словом не обмолвился. Потом завел к себе, угостил водкой и велел убираться прочь, в этих местах больше не появляться. Говорит: «Попадешься, заставлю собственное мясо жрать».

– Нет, – возразила Надежда, – он не злой. А уезжать надо.

Когда Караулов узнал о сложившейся в банде ситуации, он загорелся идеей погутарить с чухлаевцами об амнистии по душам.

Но так запросто, как я, он не мог отправиться в бандитское логово: командиру отряда на такую операцию необходимо было получить особое разрешение от окротдела ГПУ. Этот отдел лишь недавно был создан при исполкоме, практики работы в новых условиях, по существу, не имел. В ходу была крылатая фраза: «Строгое соблюдение революционной законности». А как все это должно выглядеть на деле?

В окротдел поехал комиссар, а мы с Карауловым стали готовить операцию. Прежде всего навели справки о Черногузе. Вернулся наш человек из Степановки, доложил: «Действительно, у Степана Черногуза в хате одиннадцать душ детей, все девки. Заправляют ими две бабы. Отец Черногуза умер. Прибыл в село продотряд, и что-то там вышло… Сам Черногуз служил в Красной армии, имеет награду: именное оружие за храбрость. Где он сейчас – никто не знает».

Вскоре из окротдела возвратился комиссар. Вместе с ним прибыл уполномоченный ГПУ. Он долго расспрашивал меня, Караулова, комиссара, разбирался во всех операциях, которые провел чоновский отряд против банды. Остался недоволен. Мой рассказ о Черногузе выслушал с сомнением.

– Уж больно ты, Дубов, расхвалил своего родича. Поверить тебе, так он ангел с крылышками. Такого следует представить к ордену.

На задуманную нами с Карауловым операцию уполномоченный добро не дал.

– Нужна более тщательная подготовка, вы и так уж больно долго панькаетесь с бандой, а вам бы давно пора покончить с чухлаевщиной.

Караулов, обиженный несправедливой оценкой, начал было доказывать, что чухлаевская банда многочисленнее нашего отряда, гораздо лучше вооружена, у нас не хватает патронов, продовольствия для бойцов, фуража для лошадей, но оперуполномоченный и слушать не хотел.

– На вашей стороне пролетарская солидарность крестьян. Бандитизм в нынешних условиях потерял всякую политическую платформу. А вы тут с Дубовым разводите антимонию насчет соотношения сил.

Он уехал. Собрались мы на совещание. Иван Евдокимович Караулов твердил одно:

– Надо мне идти, другого такого случая может не подвернуться. Снимется банда с места, подастся в сторону границы, тогда ищи-свищи ветра в поле.

Комиссар колебался:

– Уполномоченный согласия не дал.

– Но и не запретил! – кипятился Караулов. – Разоружим банду, и тогда никто нас не осудит.

Уходили дни, надо было принимать решение.

Мы выставили в условленном месте вешку. К вечеру появились четверо провожатых.

Попрощались мы с Иваном Евдокимовичем. Он даже не снял красного околыша со своей знаменитой кубанки.

Пятеро всадников скрылись в густом лесу, а я еще долго прислушивался, как похрустывают сухие сосновые ветки под копытами лошадей. На душе было тяжело. Сам отправлялся в этот же путь, никаких дурных предчувствий не ведал. А тут сосет под ложечкой.

Караулов должен был вернуться на следующий день. Ну что там прохлаждаться? Растолковал политику партии и правительства, раздал листовки-воззвания с текстом об амнистии…

Мы выставили дальние дозоры, привели отряд в боевую готовность: мало ли чего…

В условленное время Караулов не вернулся. И на второй день его не было, и на третий. У меня в голове роились самые черные мысли. А тут еще подлил масла в огонь оперуполномоченный. Он вновь появился в отряде и дал всему свою оценку: «Непродуманность действий…», «Отсутствие чекистского чутья!», «Заигрывание с бандитами!», «За такое надо отдавать под ревтрибунал!».

Я не выдержал и сказал ему:

– Вместо того чтобы говорить умные слова, посоветовали бы что-нибудь дельное, годное на нынешний случай.

За эту горячность меня отчитал комиссар.

Комиссар учился до революции в Московском университете и прививал нам с Карауловым хорошие манеры. Мы его любили, но считали чудаковатым интеллигентом.

На четвертый день один из бойцов привел в штаб перепуганную женщину лет тридцати пяти.

– Товарищ Дубов, послушайте, что она торочит. Муж у нее в банде, носила ему чистое споднее, вот вернулась.

Из путаного, сбивчивого рассказа женщины можно было понять одно: «Банда замучила самого главного чекиста».

– Да кто он? Как выглядит? – спрашивали мы у женщины.

Увы, она все знала с чужих слов.

Погиб Караулов… Самый главный чекист – это он.

Оперуполномоченный пригласил меня «на беседу».

– Я, Дубов, полистал твое личное дело и не нашел, где ты предупреждаешь, что твой сродственник руководит бандой.

Поясняю:

– Родственник-то он мне – десятая вода на киселе, я о таком и сам не знал, пока банду не проведал. Но мне думается, что он в гибели Ивана Евдокимовича не виновен. Выясним, что к чему, тогда и будем судить-рядить.

– И рядить будем, и судить будем, уж так это черное дело не обойдется. А пока на всякий случай сдай-ка ты оружие, – потребовал оперуполномоченный. А когда мой наган очутился в его руках, сказал: – Ты Караулова послал на верную гибель. Был в логове банды, а родственные чувства помешали тебе трезво оценить оперативную обстановку.

– Не родственные!

Но тут я невольно вспомнил, какое впечатление на меня произвел рассказ Черногуза о гибели моего отца. Конечно, я тогда расчувствовался, раскис, как хлебный мякиш в теплой воде. Даже без слов оперуполномоченного во мне росло чувство вины за гибель Караулова. Теперь это чувство обострилось. Моя поездка к Надежде была абсолютно непродуманной, неподготовленной операцией. Но там действовали двое наших: опытнейший чекист Савон Илларионович и храбрый паренек Леня. Их опыта и храбрости оказалось недостаточно. А отправляя в банду Караулова, мы полностью положились на Черногуза. Но если подойти к случившемуся по-чекистски, имели ли мы право на такую отчаянную доверчивость? Тогда, когда пришло известие о гибели Караулова, я уже сам во всем сомневался. И если бы в то время надо мною состоялся суд, я бы признался: «Да, виновен!»

И выходило, что оперуполномоченный прав. Шла отчаянная классовая борьба, враг выступал с оружием в руках, и в этой борьбе гибли порою лучшие из лучших, самые сознательные, самые преданные. Мы хоронили погибших, нарекали их героями. Но это не возвращало их к жизни.

Лишь на пятые сутки посты сообщили: «Банда выходит из леса. При полном вооружении. Иван Евдокимович с ними».

Караулов гарцевал на своем знаменитом донском иноходце. Привел людей на площадь села, где размещался штаб чоновского отряда, подал команду спешиться.

– Равняйсь, – прокатился его бас. – Смирно! Коней – к коновязи! Оружие положить на землю перед собою. Пройти регистрацию – и по домам!

Но эта радость встречи с сивым Карауловым была омрачена большой трагедией: погибли Савон Илларионович и наш песенник Леня Соловей.

При Чухлае появился один из бандитов, случайно уцелевший при разгроме «войска» батьки Барвинка, хозяйничавшего года два на Житомирщине и Волыни. Увидел он Савона Илларионовича, говорит Чухлаю:

– Дюже подозрительный дедок. Смахивает на знакомого чекиста. Только тот ходил бритым.

Сняли седую бороду с Кряжа, и сразу он перестал быть ветхозаветным стариком. Бандит опознал чекиста:

– Он! Он прописался в нашем штабе, он брал батьку Барвинка.

А Чухлай по своим неудачам догадывался, что нам удалось кого-то заслать к нему в банду. Кряжа он все время держал на подозрении.

Расправа над чекистом была лютой. Ему отрубили по очереди все пальцы, потом кисти рук, затем вспороли живот.

Наблюдавшая эту страшную расправу Надежда не выдержала, выхватила наган и застрелила Савона Илларионовича, прекратила его нечеловеческие муки. А Чухлай хотел доведаться от чекиста, с кем он связан, кто ему помогал. Под впечатлением ужасной трагедии, случившейся с Кряжем, который хотел помочь ей порвать с бандой, Надежда наговорила Чухлаю лишнего: «Думаешь, этого извел, и все закончилось? Да тут вокруг тебя через одного – чекисты! Гулять тебе, Филипп Андреевич, осталось ровно день. А потом посадят в клетку, как бешеного пса, и повезут из села в село».

Чухлай совсем озверел. Подскочил к Надежде, сбил ее с ног, схватил за косы и давай таскать:

– Чекистам продалась! А мне доносят, что этот белобородый Савон днюет и ночует возле твоей хаты и ты по ночам держишь с ним совет!

– Держу! – кричала Надежда. – Он человек, а ты – скот! Ты своего ребенка живого жрешь!

Надежду затащили в кузницу, привязали руки к наковальне, и Чухлай бил молотком по пальцам своей возлюбленной, которая в то время носила под сердцем его ребенка.

Тут появился наш Леня. Увидел замученного Савона Илларионовича, услышал крик, доносившийся из кузницы, потерял самообладание. Застрелил нескольких бандитов. И его самого убили.

Обо всех этих событиях стало известно на основной базе банды. Караулов еще не знал, что погиб именно Савон Илларионович. Он обратился к чухлаевцам с призывом:

– Ждете, пока каждому из вас Чухлай выпустит кишки! Кто не трус – со мною! Докажите Советской власти свое искреннее раскаяние!

В коротком, но яростном бою была уничтожена почти вся охрана Чухлая, его самого взяли живым.

Прежде чем распустить бывших бандитов по домам: к земле, к женам, к детям, – надо было их допросить хотя бы в самых общих чертах. Нас интересовало многое, в том числе где надо искать награбленное бандой. Работали мы все до упаду.

Но больше всех досталось нашему отрядному эскулапу Григорию Даниловичу Терещенко. Часа четыре возился он с руками Надежды.

Среди чухлаевцев были такие, у которых гноились старые раны. У двоих началась гангрена, и надо было ампутировать конечности. Ко всему Терещенко установил несколько случаев заболевания сыпным тифом. Встал вопрос: что же делать с остальными? Может, следует изолировать? Их мыли, парили, дезинфицировали белье, одежду.

При виде всей этой заботы о вчерашних бандитах, которые прямо или косвенно виновны в смерти Савона Илларионовича, Лени Соловья и многих других, у меня возникло недоброе чувство: «Какие люди погибли, а эта сволочь осталась в живых и будет пользоваться плодами нашей победы».

К вечеру приехали родственники Лени Соловья, привезли ходатайство: Ивановский сельсовет просил похоронить героев у них в селе, на площади.

Стали готовить в последний путь наших боевых побратимов.

Сбившиеся с ног от нахлынувших хлопот, мы с Иваном Евдокимовичем в тот вечер что-то проморгали, недоучли. Ночью бежал из-под ареста Чухлай. Часовой, охранявший добротный кирпичный сарай местного попа, в котором содержался бандит, оказался оглушенным. Когда пришла смена, бедняга лежал на пороге перед распахнутой дверью.