Читать книгу: «Любовь под боевым огнем», страница 24

– Можно с ним говорить?

– Без всякого опасения. Угасая с каждым мгновением, весьма возможно, что он зацепится за что-нибудь земное.

Потухавший взгляд умиравшего едва-едва распознал хорошо знакомые черты Можайского.

– Ах, как я рад встрече с вами! – выговорил он через силу. – Друзья мои, остановитесь!

Взвод бережно опустил носилки и отошел в сторону.

– Доктор, мне можно стаканчик?

По знаку доктора Кныш подал вино.

– За русскую женщину! – провозгласил граф, поддерживая с трудом поданный ему стакан. – Вы знаете за кого? За Ирину!

Странный был этот тост – в туркменской степи, под открытым небом, перед лицом смерти – за русскую женщину!

– При свидании передайте ей мое последнее прости, но не говорите, что я искал смерти. Она не терпела бравад. Впрочем, все Беркутовы умирают еще со времен Екатерины из-за женщин. К сожалению, Ирина меня не поняла и думала, что я ценил женщину только как приятную игрушку. Впрочем, я таким и был, но под ее же влиянием переродился. Она не заметила этого перерождения, и вот я умираю с одним желанием – обелить себя перед нею. Другого завещания у меня нет. Вы хороший, вы исполните мою просьбу и дайте мне… нет, ничего… знаю, вы тоже любили, но… ах… прощай…

– Одною светлой личностью стало меньше! – объявил доктор. – Ребята, – обратился он ко взводу, – ваш полковник скончался.

Старший подал знак на молитву. Она была коротка:

– Сподоби его, Господи, взойти в селение праведных!

Вот и все напутствие, каким помянул взвод своего любимого полковника. Подняв по-прежнему бережливо носилки с не остывшим еще трупом, печальный кортеж двинулся далее по дороге в Самурское.

XXXII

Предстояло решить, куда же далее, в Крым или на Волгу? Выбор зависел от телеграммы, которую Можайский ожидал от Ирины. На полпути, однако, ему пришлось остановиться, так как по всем линиям военных сообщений разнеслась странная весть, будто командующий намерен продолжать экспедицию. Останавливая следовавшие к морю войска и транспорты, этапные начальники сообщали по секрету, что Михаил Дмитриевич двинулся с летучим отрядом, но куда двинулся – никто не знал.

«В Люфтабад? – мелькнуло в уме Можайского, вспомнившего беседу с Михаилом Дмитриевичем на другой день после штурма. – Но неужели он решится броситься на свой страх – и куда же? В Герат! За такую авантюру не погладят по головке».

О Люфтабаде имелись в отряде слабые представления. Говорили, что это гнездо азиатского сброда, приютившееся в стороне от дороги между Ахала и Мервом. Говорили также, что из него можно выйти на дорогу к Герату, где в ту пору шла междоусобица между Абдурахман-ханом и претендентом на кабульский престол Эюб-ханом.

В действительности Люфтабад принадлежал Аллаху, а после него персидскому сборщику податей. Население его было смешанное: из шиитов и суннитов, из номадов и горожан. Ежегодно с наступлением времени, когда у этой общины подозревалось накопление пшеницы и баранов, персидские ильхани вспоминали о Люфтабаде как о части дорогого отечества и являлись к добрым согражданам за сбором танапа, хераджа и зякета.

В этом году Люфтабад давно уже откупился от попечения начальства, между тем Сеид-Али-хан примчался вторично и притом с поспешностью, совершенно несвойственной персидскому чиноначалию. Впрочем, в ту пору весь север благословенной страны находился в возбужденном состоянии. Тому была причиной весть о разгроме Геок-Тепе, пронесшаяся по оазису и по вершинам Копетдага, Кызилдага и Зыркана как бы на крыльях тучи или при дуновении урагана.

Сеид-Али-хан предупредил прибытие русского отряда всего несколькими часами. Приезд его никогда не радовал жителей Люфтабада, поэтому они не без ехидства приготовили подходившему к городской стене «знаменитому русскому полководцу» торжественную встречу. Старейшины встретили последнего сердечным приветствием и сладким дастарханом.

– Мы, жители – старые и молодые, кази, ходжи, муллы и все прочие – слышали, что вы к нам пожалуете, – приветствовал старейшина Люфтабада знаменитого русского полководца. – Обрадовавшись и возгордившись, мы выходим к вам навстречу, и все мы – кази, ходжи, муллы и старшины – подтверждаем, как мы довольны и благодарны.

При приеме дружественной депутации острый взгляд командующего выискал в ее среде человека с весьма двусмысленной наружностью.

– Заметьте эту подлую морду, – обратился он к стоявшему неподалеку ординарцу, – морду, которая так низко кланяется. Видите? Типичнейшие черты шпиона! Устройте через наших молодцов, чтобы он побывал у меня для маленького разговора.

В какой-нибудь час под стенами Люфтабада выстроились правильные ряды палаток и коновязей. Четыре орудия смотрели на город довольно игриво.

Первым гостем командующего – и не совсем добровольным – был субъект с типическими чертами шпиона.

– Где я тебя видел? – спросил командующий своего смущенного гостя. – Говоришь ли ты по-русски?

– Понимаем мало-мало… насколько в торговле нужно.

– Откуда ты родом?

– Из Тифлиса.

– Твоя фамилия?

– Тер-Грегорянц.

Якуб-баю все фамилии, кроме его собственной, были одинаково хороши. После погрома Геок-Тепе ему было не расчет оставаться по ту сторону Копетдага, поэтому он пробрался на нейтральную землю.

– Ты шпион?

– Ваше высоко… превосходительство! – возопил Тер-Грегорянц, почувствовавший мгновенно озноб во всем позвоночном столбе. – Наши папенька… наши маменька… и сами мы с малых лет торгуем шелком, и неужели же мы решимся на такое, можно сказать, паскудное дело?

– Ты с кем тут шляешься, с О’Донованом?

– Ваше высоко… превосходительство!..

– Ты будешь повешен, как только я увижу, что следишь за мной. С этой минуты ты состоишь у меня на службе. В Тегеран ты будешь сообщать только то, что я прикажу, иначе…

– Ваше!..

– Где теперь хан Дарегеза?

– Хан находится в двух шагах от вашей палатки.

– Что он делает?

– Он записывает тех, кто вам кланялся, и рассчитывает, во что оценить каждую за это палку.

– Почему он не встретил меня?

– Из боязни, чтобы народ не считал его маленьким человеком. Впрочем, утром его палатка будет рядом с вашей.

Действительно, утром правитель Дарегеза поставил свой шатер возле палатки командующего и просил позволения у «знаменитого полководца» явиться к нему с приветствием.

Свидание состоялось.

Правитель Дарегеза, величественно окутавшийся в халат с собольей опушкой, выглядел истинным вельможей. Лев с солнцем на спине, красовавшийся на высокой барашковой шапке, грозил всему миру высоко поднятой саблей. Да, никто не умеет держать так гордо головы на плечах, как ильхани Ирана…

Много было высказано при свидании приязни и уверений во взаимной дружбе. Враги одного были объявлены врагами обоих, а в залог общего согласия и вечного мира запасная лошадь командующего добровольно перешла к коновязи ильхани. На указательном же пальце ильхани появился новый перстень с необыкновенной бирюзой.

Разумеется, сердечные чувства нисколько не повредили ни долгу службы, ни патриотизму правителя Дарегеза. После свидания со знаменитым полководцем он отправил феррашей с палками по всему Люфтабаду. Вместе с тем он послал нарочного с донесением к Сапих-салар-азаму, в котором после витиеватого вступления сообщал, что:

«Знаменитый русский полководец, уничтожив гнусное разбойничье гнездо Теке, явился к вашему слуге с почтительной о том вестью, причем его отборное войско преклонило перед вашим слугой три тысячи своих копий. Жерла его тридцати орудий припали также к стопам вашего слуги. Но этот почет нисколько не ослабил твердыни его долга, и он спросил: «Долго ли вы, генерал, намерены прожить в благословенной стране Ирана?» По высокому своему образованию он ответил стихом из Шах-Наме: «Смертный, можешь ли ты, вдыхая аромат Ирана и согреваясь лучами его солнца, быть властителем своих дум?»

Увы! Сапих-салар-азам был человеком малосведущим в «книге царей» и хотя слышал о Фирдоуси, но в депеше правителя Дарегеза его более всего заинтересовали три тысячи копий и тридцать пушечных жерл.

Обратный курьер доставил Сеид-Али-хану наставление, как ему следует обходиться со знаменитым полководцем.

– Наш город маленький, хлеба у нас немного, – заявил Сеид-Али-хан своему новому другу. – Если вы, генерал, намерены долго у нас гостить, то у нас наступит страшный голод.

– Хлеб мы едим свой, – ответил командующий, – а когда в вашем городе недостанет хлеба, мы подвезем его из Ахала и будем раздавать его даром всему вашему народу.

Здесь правитель Дарегеза быстро переменил фронт своей политики и заявил, что хлеба у него тоже много, что ему ничего не стоит подарить своему другу тысячу харваров ячменя.

– Не следует только раздавать народу даровой хлеб, потому что он тогда забудет Бога.

Прошла еще неделя. Из глубины Ирана примчался новый гонец с новыми наставлениями.

– Наши люди очень волнуются, – объявил тогда правитель Дарегеза своему высокому гостю, – и мы боимся, что они сделают вам что-нибудь неприятное.

– О, не беспокойтесь, почтенный ильхани, я настороже и сегодня же прикажу навести пушки на базарную площадь Люфтабада.

Ильхани испугался. Перед ним был тот гёз-канлы, перед которым все воинственное Теке обратилось в прах и развалины. Желая успокоить рассерженного гостя, он принялся уверять, что обыватели Люфтабада трусы и что достаточно послать в город десять феррашей с палками, и они уймутся.

По совести говоря, канцелярии Ирана не сразу решили, что им приятнее – беспокойный ли нрав Теке или строгий порядок, наступивший после разгрома Геок-Тепе. Что же касается правителей хорасанских провинций – наследственных и ненаследственных, – то они предпочли бы остаться в соседстве с головорезами. Правда, эти соседи разоряли пограничные села и брали, чем могли, контрибуцию, но наносимые ими раны выпадали на долю исключительно населения, а не таких особ, как Рукн-уд-доуле. Последний очень сожалел о том, что клоповник, в котором он содержал пленных теке, опустеет и что в минуту пьяной потехи ему некого будет рубить шашкой по башке.

XXXIII

Не успел Сапих-салар-азам решить головоломный вопрос о числе дипломов на «Льва и Солнца», следовавших победителям Теке, разумеется, для их облагораживания, как эти победители явились незваными гостями у стен Люфтабада. С выдачей дипломов пришлось повременить. Три тысячи копий и тридцать пушек предстали перед умственным взором дипломата в неприятной перспективе.

«И только такой глупый человек, как Сеид-Али-хан, мог обрадоваться, что они склонились к его стопам… Да и склонились ли?»

Из Дарегеза шли гонец за гонцом. Но все их известия были неясные, противоречивые. Утренний вестник докладывал, что русский отряд сел на лошадей и вытянулся по дороге к Герату, а вечерний чапар доносил, что отряд возвратился, слез с коней и варит кашу.

Нужно было разобраться в этой путанице сомнений и догадок. На улице Кучей-ла-Лезар никогда не отказывали дать хороший совет, когда нужно было поставить улицу Кучей-черак-газ в затруднительное положение.

После десятого гонца, повторившего еще раз, что друзья возвратились под стены Люфтабада и принялись варить кашу, сапихсалар-азам отправился на прогулку переулочками, без свиты, как простой человек, желающий продать горсточку дешевой бирюзы.

В это время сэр Томсон только что получил европейскую почту. В сумке экстренного курьера нашелся конверт особой важности с печатью министра по делам колоний.

Министр писал:

«Сэр, вам известно, что между границами русского влияние в Средней Азии и нашими индийскими владениями весь путь легко делится на три этапа: Теке, Герат и Кандагар. Я не говорю о Памире, мы займемся им в свое время. Кандагар состоит в полувассальных к нам отношениях. Распоряжаясь свободно его укреплениями и телеграфом, мы можем построить к нему железную дорогу. Россия, постигая, очевидно, наше намерение, собралась ответить нам занятием Теке. Испытанная русским отрядом неудача в прошлом году не остановит победоносное движение вперед так называемого – на языке петербургского кабинета – исторического рока. Теке будет сопротивляться, но с силой его сопротивления соразмерится и сила удара, Теке падет! В этом событии не заблуждаются и академик по среднеазиатским делам Арминий Уомбери, и наш исследователь сэр Роулинсон. Ни та слабая нравственная поддержка, которую мы можем оказать из Хорасана, ни двоедушие хорасанских властей не уберегут твердыни – сегодня Ахала, а завтра Мерва – от русского погрома. Ход событий сократит, таким образом, путь между Индией и Россией на два этапа: от Кандагара к Герату и от Герата к Мерву. Отсюда ясно: кто первый овладеет Гератом, тот будет иметь хороший ключ к замку соседа.

Обращаем ваше испытанное внимание к положению этой маленькой азиатской республики. Благодаря междуцарствию в Афганистане мы можем влиять в данную минуту на ее судьбы без помехи и затруднений. Отделенный в 1857 году от Персии Герат – если не спрашивать мнение его жителей – может быть возвращен нами прежнему хозяину хотя бы в виде подарка с некоторыми за то обязательствами со стороны тегеранского кабинета. При полной солидарности с мнением сэра Роулинсона министерство начертало с этой целью следующую программу новых отношений Герата к Ирану. В Герате мы поставим своего резидента. Укрепления его поступят в распоряжение наших офицеров. Мы выговорим себе право посылать в помощь ему войска на время всякой опасности. Иностранные агенты будут считаться шпионами. Само собой разумеется, что тегеранский кабинет будет против торгового с нами договора на правах более благоприятствуемого государства, но непреодолимого не существует, поэтому поручаю вам…»

Здесь сэр Томсон был отвлечен от чтения депеши тем, что мимо его окон промелькнула знакомая фигура сапихсалар-азама.

Условные звонки дали знать всей резиденции о желании главы принять таинственного гостя.

«Британия может гордиться министерской программой, – размышлял в ожидании гостя сэр Томсон. – Но сэр Роулинсон и министр по делам Индии ошибаются, полагая, в этом деле достаточно одной Англии и немножко Персии. Не следует в таких случаях забывать Петербург и его агентов…»

Сапих-салар-азам, встревоженный вестями из Люфтабада, хитрил при встрече с сэром Томсоном меньше, чем сделал бы это в другое время. Почти с первых же слов он сообщил, что покоритель Теке привел с собой в Люфтабад шесть тысяч казаков, пятьдесят орудий и бесконечный караван верблюдов.

– Нет сомнения, что этот опасный безумец идет на Герат! – заключил свою речь почтенный сановник. – Мы же не готовы, чтобы остановить его движение, поэтому пусть Англия поставит ему преграду.

– К сожалению, ваши ильхани нередко ошибаются, – заметил с англосаксонской невозмутимостью сэр Томсон. – По моим сведениям, в Люфтабад прибыло всего шестьсот коней и четыре орудия, но все-таки я желал бы знать, как вы объясните этот поступок русского генерала?

– Я думаю, что он идет на соединение с Абдурахман-ханом. Далее же они пойдут рука об руку на Индию.

– Я привык глубоко уважать ваши всегда мудрые соображения, но полагаю, что теперь они ошибочны. Правда, Абдурахман, убегая из Самарканда, нашел на дороге две телеги с оружием, у которых не было хозяев, но когда он пришел в Кабул, то на дороге в Бомбей он нашел добрую сотню мешков с хорошими индийскими рупиями. Теперь он предпочитает ходить по этой дороге, а не по дороге в Самарканд.

– Но тогда что же заставило русского генерала сделать шахматный ход на Люфтабад?

– По-моему, это очень умный ход. Здесь ваши границы определены так слабо, что покоритель Теке может объявить Люфтабад никому не принадлежащей территорией. Разумеется, ничего подобного допустить невозможно. Не хотите ли поэтому встретиться сегодня же со мной как бы нечаянно у русского посла?

Через полчаса в салоне русской резиденции произошла неожиданная встреча представителей английской и персидской дипломатии. Первый изумлялся, узнав, что победитель Теке гостит в Люфтабаде.

– Известие это я принимаю ad referendum, – заявил сэр Томсон представителю русской резиденции, – но если оно подтвердится, то я буду вынужден присоединить и свою просьбу к желанию высокостоящего сапихсалар-азама. Немедленное отозвание русского генерала из Люфтабада будет простой справедливостью.

Разумеется, представитель русской резиденции ответил совершенной готовностью удовлетворить все законные желания их превосходительств.

Не далее, однако, как на другой день после этого свидания Сапих-салар-азам пробирался уже на улицу Кучей-черак-газ, озираясь заботливо, чтобы его неурочный визит не заметили на улице Кучей-ла-Лезар. Он был прост, как человек, у которого недостает даже краски, чтобы выкрасить хвост своей лошади.

Со всевозможными оговорками и восточными арабесками он сообщил его превосходительству русскому резиденту – по долгу вековой дружбы – что коварная Англия предлагает ему присоединить Герат к владениям шахиншаха, но что он, как верный друг России…

Доверие требовало доверия.

– Меня всегда поражал ваш дар государственного предвидения, – отвечал русский резидент. – Вы, разумеется, поняли быстрее меня, куда клонится предложение Англии. Но, увы, она повторяется! На другой день после вашего согласия в Герате очутится резидент Англии с багажом в виде благоприятного торгового договора. Резидента кто-нибудь обидит… всегда случается так, что их обижают… И тогда Персия будет призвана к ответственности. В ограждение же резидента от оскорблений в его распоряжении очутится батальон спаги, а Персии будет предоставлено положение индийской провинции. Не устрашает ли вас эта перспектива? Что же касается петербургского кабинета, то она представляется ужасной, и я заранее ручаюсь, что Россия не допустит свою добрую соседку до подобного положения. Теперь в Теке не более двадцати тысяч человек, но у нас на Кавказе, вы знаете, стоят всегда наготове два-три совершенно готовых корпуса.

Сапих-салар-азам подтвердил, что именно эту картину предвидел его государственный ум и что он ни за что не согласится подать совет своему повелителю сойти на путь индийских магараджей.

И Герат остался до времени Гератом.

XXXIV

Русский резидент признал, впрочем, и по личным дипломатическим соображениям необходимым просить Петербург об отозвании беспокойного генерала из Люфтабада. Петербургские канцелярии единодушно приняли к сердцу это представление; телеграммы полетели за телеграммами. Но телеграф доходил тогда только до Бами, откуда депеши посылались в Люфтабад с нарочными, не всегда исправными. По крайней мере первая телеграмма пропала, пропала и вторая. Тогда третью телеграмму было уже приказано начальнику штаба лично доставить Михаилу Дмитриевичу.

Оставалось повиноваться.

Бросив прощальный взгляд на дорогу в Герат, Михаил Дмитриевич снялся и выступил обратно в Бами. Он уносил с собой наскоро набросанные кроки и один очень важный документ, добытый у Тер-Грегорянца. После потери этого документа владелец его бежал, как потом оказалось, из Люфтабада без оглядки. Письмо было написано по-английски и помечено: «Геок-Тепе, 5 января 1881 года».

«Сэр! – писал, очевидно, очень сведущий агент. – Мои письма о первых двух вылазках текинцев свидетельствуют перед вами об их необычайно воинственном духе и о торжестве их сокрушительных натисков.

Но если вам угодно припомнить, я не предавался иллюзиям и докладывал вам, что без нашей помощи этот дикий народ не устоит против европейского оружия. Предвещания мои сбываются. Вчерашняя вылазка покрыла все Теке позором.

Русский командующий разгадал тактику неприятеля и отразил хитрость хитростью. На ночь он вывел свои войска из траншей и позволил приблизиться вылазке при необыкновенной темноте на расстояние десяти шагов. И только когда в воздухе послышались взмахи текинских шашек, раздалось по всем траншеям грозное русское “пли!”.

Сэр! Еще несколько мгновений текинцы рвались столкнуться с русской грудью, но свинцовый град был неумолим. Нападавшие образовали пораженную ужасом толпу. Площадь, которую она должна была пробежать, чтобы укрыться за стенами крепости от беспощадного истребления, покрыта и теперь перед моими глазами сотнями трупов. Смело утверждаю, что старые фурии, бившие по щекам возвратившихся сыновей своих, поступали несправедливо.

Вы видите, сэр, здесь должна повториться история тех войн, в которых геройский дух сталкивается с европейским оружием.

Поражение текинцев неизбежно. Не скрою от вас, они больше не верят нашим обещаниям и даже затрудняют свободу моих личных действий.

Сегодня я хотел сделать маленькую прогулку за крепостную стену, но меня не выпустили под предлогом опасности со стороны русского лагеря; другими словами, я в плену. К счастью, жена моя пользуется расположением одной уважаемой здесь знатной текинки, что облегчает ужас ее положения.

Думая, что мне не удастся покинуть наших друзей, предаюсь на волю Господа и провозглашаю: да здравствует королева!

Холлидей».

XXXV

С окончанием войны на всех ее участников находит нередко величайшее уныние. Природа как бы мстит в этом случае за насилие над ее законами.

Ликвидация в Теке поступила просто: он сровняла могилы, поглотившие тысячи храбрых защитников Голубого Холма, с землей, так что историк может пройти по этой ниве, не потревожив себя и мыслью о прошедшем здесь урагане смерти. Можайского поразила также своей простотой панихида об упокоении душ и таких видных деятелей, положивших живот свой на поле брани, как Петрусевич и Беркутов. Гробы с их останками были заделаны в неуклюжие ящики для отправки в дальние места погребения – одного, кажется, на Кубань, а другого в Петербург.

На панихиду собрались немногие, да и те, как можно было подметить, молились о покойниках как о лицах совсем постороннего ведомства.

Все уцелевшее предъявляло усиленный спрос на так называемые блага жизни. Не говоря уже о георгиевских и анненских темляках, нашлась парочка, предъявившая требование на брачный венец. Она умудрилась воспылать взаимною страстью в самый разгар текинского сидения.

Заговорили, разумеется, и о памятниках на братских могилах, но туркестанцы не сошлись с кавказцами, и экспедиция в Теке осталась без монумента. Впрочем, туркестанцы поставили свою отдельную колонку с именами офицеров, павших на поле брани.

Наконец и прессе открыли уста. Впрочем, первый говор об окончании экспедиции в Теке раздался в иностранной печати:

– «Caveant consules!» – взывал неугомонный Арминий Уомбери в одном из русофобских листков. – Вы дремлете в то время, когда нагайка сибирского казака рассекает уже воздух на вершине Гималаев! Вас не страшит и блеск казачьей пики, которая так приятно щекочет нервы подвластных вам племен. Вы не хотите видеть, что падение Теке обращает ваш азиатский буфер в бочку пороховой мякоти. Вас спросит потомство: почему вы не помогли Теке? Почему вы не были готовы в Герате и Кандагаре? Почему вы допустили северным ордам двинуться с огнем и мечом к берегам Индийского океана? Неужели вы пробудитесь тогда только, когда эти орды освободят двести миллионов населения Индии от вашей опеки. Не рассчитывайте на то, что служители Будды враждуют со служителями пророка. Достаточно одних ваших соляных законов, чтобы они склонились на сторону вашего исторического врага. Еще раз, и быть может в последний, повторю: caveant consules!»

Серьезная часть английской прессы, поддерживаемая судостроителями и пушечными заводами, требовала предъявления России ультиматума при малейшем ее движении к Герату. Герат обращался в боевой шатер всех политиканов.

«Таймс» обмолвилась даже репликой по вопросу: «Где висят ключи к Золотому Рогу? Только безумные могут еще верить, – восклицала она, – что ключи от константинопольского пролива висят в Берлине на перекладине Бранденбургских ворот. Нет! Надвигающийся с севера исторический рок знает, что их следует искать по дороге между Гератом и берегами священного Ганга, и когда загремит на этих берегах русское “ура”, мир содрогнется и минареты Стамбула рассыплются в прах…»

Отечественная пресса ликовала по всем правилам академических словоизвержений. Она больше всего упирала на эпический бой и на тысячи тюрбанов, усеявших поле битвы.

– И вот, как на грех, теке не носят тюрбанов, – заметил Можайский, разбирая полученную почту, – а тут корреспондент самолично видел, как тысячи тюрбанов покрыли поле битвы.

– О, если история вообще так справедлива, то, может быть, и прекрасной Елены не существовало на свете! – не без горечи добавил Узелков. – Думал ли я, например, участвовать в эпическом бое! Между тем участвовал и сам того не подозревал…

Многое смешило и многое печалило в период ликвидации, но всем и каждому хотелось скорее отправиться туда, за море, в Европу!

Ликвидировались и взаимные счеты текинцев; ахалинцы обижались на то, что вместе с ними не разгромили и мервцев.

– Если нас взяли в двадцать два дня, то Мерв вы возьмете в две минуты, – нашептывали ахалинцы своим недавним врагам. – Если против нас было восемьдесят пушек, то против них достаточно пяти пальцев.

– У нас верблюдов нет, – пробовали урезонить мстительный дух ахалинцев, не прощавших своим сородичам и союзникам бегство их после неудачной вылазки 4 января.

– Мы вам дадим верблюдов.

– Но мервцы и сами поклонятся нам.

– Пока будет между ними Улькан-хатун, они не поклонятся, а нам это обидно. Вы не думайте, что пушки, отбитые ими двадцать лет назад у персидского ильхани, очень страшны. Ведь они без колес и лежат на песке, как дохлые верблюды.

Ликвидировались и верблюды. Подрядчик выразил решительное, хотя и не удавшееся намерение получить из казны все, что можно, и скрыться без расплаты с лоучами. Из двадцати тысяч верблюдов, циркулировавших при отряде, уцелело около полтораста голов, а остальная масса досталась в добычу шакалам. Из сотен туркестанских верблюдовожатых пришли к получке денег всего семнадцать человек, которые, замотав свой грошовый заработок в грязные тряпицы, поплелись с кнутовищами в руках через неоглядные пески по направлению к Аральскому морю. Подрядчик запрятал в голенища не одну сотню тысяч рублей.

Ликвидировался и Можайский. Не столько, впрочем, побудили его к тому официальные условия и распоряжения, как телеграмма, которую он почему-то поцеловал, хотя вообще не имел привычки целовать получаемые телеграммы. Она была помечена станцией персидского телеграфа и состояла всего из нескольких слов. «Мы можем увидеться на рейде Энзели. Я в безопасности. Ирина».

– Дядя, к чему ты отправляешься кружным путем, когда можешь высадиться в Баку через двадцать часов? – допрашивал Узелков Бориса Сергеевича.

– Милый, я ликвидирую счеты, – отвечал Борис Сергеевич, – и тебе нет никакой надобности быть вместе со мной. Прощай до Гурьевки или до встречи в Крыму, а не то поезжай в Каир или на Мадейру и основательно полечись. Над средствами не задумывайся.

Все ликвидировались, только одна железная дорога продолжала строиться с большим опозданием и все еще готовиться к войне…

XXXVI

Восток и запад Каспийского моря вновь были охвачены лихорадочной деятельностью. Пассажиры торопились пересечь море по кратчайшим расстояниям, чтобы успеть показать миру и друзьям лавры, пока они не поблекли. В лаврах были не одни георгиевские ленточки, мечи и банты, но и черные косынки и шапочки, украшавшие раненые руки и головы.

Можайский отправился на пароходе Тавасшерна.

– А дама, которая ехала с вами в прошлом году, так и осталась в Персии? – полюбопытствовал капитан, принимая своего единственного кругового пассажира. – Я никогда не забуду, с какой самоотверженностью она ухаживала во время бури за больными детьми. Из нее вышел бы превосходный капитан океанского крейсера.

Выше этой похвалы Тавасшерн не придумал бы и в целую навигацию.

– Она овдовела, – отвечал Можайский.

– Овдовела? Ну что же, вдова – это парус, выдержавший шторм.

– И возвращается на родину.

– В Англию?

– Мы встретим ее в Энзели.

– В Энзели? Так вот почему вам понадобилась лучшая каюта на пароходе!

На энзелийском рейде капитан бросил якорь и спустил на воду ботик. Не ожидая приглашения, Борис Сергеевич принял его в свое распоряжение и направился к лодке, которую он давно уже высмотрел в бинокль. С лодки подавали ему сигналы.

Вскоре лодки сошлись на дистанцию сердечных рукопожатий. Пассажиры их забыли при встрече о многом: они забыли об опасности сильных движений на утлых скорлупках, забыли о пароходе и рейде, забыли… и забылись до откровенных и крепких объятий.

– Боже, как ты утомлена!

– Ничего, все тяжелое прошло.

Тавасшерн встретил своего милого доктора с затруднительной для него любезностью. Освободив уже давно себя от сладости поцелуев, он теперь серьезно прильнул к женской ручке… той самой, которая перевязывала размозженную ступню его матроса.

– Ко всему этому, – добавил он, – могу порадовать вас тем, что барометр превосходен, что деток у меня всего трое, и все здоровы, и что у буфетчика плавает отличная стерлядка.

Одолев почетный рапорт, Тавасшерн скомандовал: «Ход!» – до того азартно, точно он намеревался выскользнуть навсегда из Каспийского моря.

– Куда же мы, на Волгу или в Крым? – спросил Можайский. – Если на Волгу, то нужно высадиться в Астрахани.

– Пока на Волгу, а там хоть на край света, – отвечала Ирина Артамоновна. – В это короткое время в моей душе накопилось столько ярких и грозных впечатлений, что я чувствую потребность в умиротворяющем отдыхе. На Волгу, мой милый, мой хороший.

– Ты на Волгу, а я?

– Со мной не хочешь?

– Не то…

– Ты боишься княгини Марьи Алексеевны? Не боишься? Прекрасно! Теперь слушай, в нашем распоряжении имеется неисчерпаемый источник воспоминаний о прожитом и его достанет до конца… Но мне не хотелось бы говорить о минувшем хотя бы только до приезда в Гурьевку. Веришь ли, пробуждение из летаргии не так отрадно, как мое пробуждение, и мне хочется только ходить, говорить, дышать, чувствовать…

– Один вопрос, Ирина, один вопрос: знаешь ли ты, что Холлидей убит во время погони за бежавшими текинцами?

– Я догадывалась и почти знала… но как ты мог узнать?

– При одном из убитых нашли Библию с его инициалами на переплете и с твоими пометками на полях.

Все время перехода от Энзели до Девяти футов и потом до Гурьевки Ирина и Борис Сергеевич свято хранили уговор, и ни одним словом не обмолвились о прошлом. Настоящее их было слишком богато, чтобы прибегать к запасам и складам воспоминаний. Правда, они только ходили, сидели, говорили, дышали… но все-таки не заметили, как поравнялись с Гурьевкой и как Антип Бесчувственный явился с «Подружкой» у пароходного трапа.

Вечером они сошлись на площадке Княжого Стола.

– Какой контраст между прожитыми мгновениями и нынешними, – говорил Борис Сергеевич, не расставаясь с рукой Ирины. – Воображаю, какой ужас тебе пришлось испытать во время осады. Тебя окружал целый мир незнакомых явлений, и на каждом шагу – угроза смерти.