Читать книгу: «Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012», страница 8

– А если продать «Пылесос»?! – посветлев лицом, воскликнул Огуревич. – Это же Гриша Гузкин!

– Вам бы только продавать, солитер вы энергетический! – в сердцах брякнул режиссер.

– Нет, почему же, – возразил Кеша, – идея неплохая, но она опоздала лет на пятнадцать. Тогда действительно советский андеграунд высоко ценился. За мастурбирующего пионера можно было получить целое состояние. Но сегодня, коллеги, за фигуративных «Туристов на привале» можно выручить гораздо больше. А над Гузкиным все давно смеются…

– Вы уверены? – скис Меделянский.

– Абсолютно. Наш банк собирает коллекцию советской живописи, и я часто консультируюсь у доцента Дивочкина. Поверьте, Гузкин – это позавчерашний день.

– Гад! – буркнул отец Змеюрика.

– Вы у него что-то купили? – участливо спросил правнук.

– Теперь не важно.

Некоторое время все молчали, и было слышно, как в животе Огуревича бродит, булькая, внутренний алкоголь. Потом в кармане у Меделянского мобильник заиграл песенку из мультфильма «Детство Змеюрика»:

 
Я найден не в капусте,
Я найден там, где яйца.
Друзья, не надо грусти,
Пожалуйте смеяться!
 

– Да, киса, – виновато откликнулся Гелий Захарович. – Нет, уже заканчиваем…

– Да, пора заканчивать, но сначала надо решить, где взять деньги. Иннокентий, вы нам должны помочь! – твердо сказал Жарынин.

– В каком смысле?

– Кредит, ссуда…

– Помилуйте! – рассмеялся Кеша, и его лицо снова стало бесцельно доброжелательным. – Конечно, у «Дохмана и Грохмана» есть свой партнерский банк – «Немецкий кредит». Но ссуда оформляется долго и дается под какое-то обеспечение.

– Под оставшиеся акции! – предложил Огуревич.

– Но ведь мы сами требуем признать акционирование незаконным. Кто же даст деньги под фантики? – развел руками молодой юрист.

– Банку об этом докладывать не обязательно, – веско произнес Меделянский.

– Вы толкаете меня на должностное преступление! – воскликнул Кеша. – Меня выгонят с волчьим билетом. Никогда! – Он проверил, закрыт ли портфель, явно собираясь уходить.

– Может, продать немного земли? – потупился Аркадий Петрович.

– Как вы ее продадите, если «Ипокренино» под судом? Я юрист, а не махинатор. Невозможно! Мой прадедушка слишком стар, чтобы носить мне в тюрьму передачи! – отрезал Болтянский-младший и двинулся к двери.

– Постойте, Иннокентий Мечиславович! – Жарынин резво встал из кресла и заступил ему путь. – Ради спасения «Ипокренина» мы все идем на жертвы. Меделянский и Огуревич кладут на алтарь борьбы акции. Кладете?

– Кладем… – с неохотой отозвались оба.

– Мы с Кокотовым отдали самое дорогое – веру в справедливость. И мне теперь ничего не осталось, как согласиться со старым русофобом Сен-Жон Персом: «Дурной климат заменяет России конституцию». Конечно, можно сейчас разойтись: мол, пусть все будет как будет. Но! – Голос игровода зазвенел, а морщины на лысине сложились в иероглиф страдания. – Но неужели вам наплевать, что эта пристань престарелых талантов превратится в остров пиратов? Неужели вас не тревожит, что заслуженных стариков, привыкших друг к другу, рассуют по нищим богадельням? Неужели вам плевать, что многие из них не выдержат потрясения и погибнут?!

– Стариков мне действительно жалко… – пробормотал правнук.

– Вижу! Чтобы спасти «Ипокренино», от вас требуется не много – добыть нам под акции срочный кредит. Вы это можете! Как только мы выиграем суд, Аркадий Петрович продаст кусок земли – ему не впервой! – и мы вернем деньги. Пожертвуйте буквой закона ради духа сострадания, прошу вас, Иннокентий Мечиславович!

Некоторое время Болтянский-младший стоял в нерешительности, опустив голову, и задумчиво вращал рифленые колесики портфельного замочка. Остальные смотрели на него, словно пять тысяч голодных евреев на Спасителя с горбушкой. Было даже слышно, как за окном Агдамыч ритмично скребет метлой по асфальту и чуть подрагивают стекла, потревоженные далеко летящим самолетом.

– Допустим, я соглашусь… Допустим. С акциями Меделянского и Огуревича проблем не будет. Они владельцы и могут распоряжаться ими как пожелают. А вот как быть со стариковским пакетом? Решение о передаче под залог должно принимать общее собрание… Мне нужен заверенный протокол.

– Поддержат единогласно! – пообещал Огуревич.

– Но тогда информация выйдет наружу, а Ибрагимбыков обязательно этим воспользуется на суде! – предупредил Кеша. – Он, кстати, знает обо всем, что здесь происходит. Кто-то сливает ему информацию.

– Кто-о??! – вскричали все хором.

– Не знаю…

– Давайте посвятим в это дело только Яна Казимировича, – предложил Жарынин. – Он председатель Совета старейшин.

– Ни в коем случае! – переменился в лице правнук. – Он – фельетонист советской школы, страсть к разоблачениям у него сильнее разума. Вы знаете, скольких наркомов он посадил при Сталине и скольких секретарей обкомов лишил партбилетов при Брежневе?!

– Догадываемся…

– Он вообще не должен ничего знать!

– Тогда поручим дело Ящику. Савелий – чекист с семидесятилетним стажем. Сидел вместе с Судоплатовым. Он сделает так, что ветераны подпишут не глядя… – предложил игровод.

– Вы уверены?

– Мы так уже делали, – потупясь, сознался Огуревич.

– Ай-ай-ай! Ну, тогда за работу! – Кеша, повеселев, взглянул на часы. – Мой начальник в отпуске, я позвоню от его имени в банк, думаю, удастся получить мгновенный кредит. Готовьтесь! За бумагами сам приеду. О! Мне пора. Будем на связи. Значит, за вами, Аркадий Петрович, – протокол, акции и большие порции. За вами, Гелий Захарович, – акции и Морекопов.

– И двадцать процентов доходов от Змеюрика… – ядовито добавил Жарынин.

– Это вы брюссельским крючкотворам скажите! – тяжко отозвался старый сутяжник.

– А за вами, Дмитрий Антонович, хор старцев! – бодро напомнил юрист.

– А что за вами? – хмуро спросил режиссер.

– За мной будущее. Прошу извинить: у меня – самолет…

Молодой юрист коротко поклонился всем сразу, снова надвинул на лицо выражение бесцельной приветливости и быстро направился к выходу. Но едва он протянул руку, дверь перед ним распахнулась и на порог шагнула женщина, удивительно похожая на вероломную Веронику. Кеша галантно поклонился и бочком, прижимаясь спиной к косяку, чтобы не задеть даму, выскользнул из кабинета. Но все-таки неловко затронул ее и смутился:

– Простите!

Она отстранилась, внимательно посмотрела на него и произнесла голосом беглой кокотовской жены:

– Пустяки! – Затем, проводив молодого человека строгим взглядом, повернулась к Меделянскому: – Гелий, сколько можно ждать?

– Прости, киса, очень важный разговор! – развел руками Гелий Захарович, виновато глянув на автора «Преданных объятий».

– Ну, не важнее же парикмахера! – воскликнула изменщица и вдруг заметила бывшего мужа. – Здравствуй, Коко! Ты-то здесь откуда?

Глава 83
Третий дубль

Возмущенный разум Кокотова кипел.

«Вот оно, значит, как?! Шлюха вятская! Мерзавка! А Меделянский? Сволочь! Жалко, ох как жалко, что тогда, на свадьбе, Яськин его не придушил! Гад! Бездарный диванозавр! Сквалыга! Барыга! Оптовая и розничная торговля змеюриками. Тьфу! Зато теперь все понятно. Все ясно!»

Андрей Львович вспомнил странное и внезапное охлаждение постельной акробатки Вероники: видимо, жизнь на две койки давалась ей непросто. Он вспомнил и свои тягостные ощущения, будто в квартире поселился кто-то третий, невидимый, вспомнил постоянные отлучки жены из дому. «Отлучки на случки», – злобно скаламбурил писодей. Затем вообразил вероломную Веронику в морщинистых меделянских объятиях, и его чуть не стошнило. Бр-р-р! Тут в душе Кокотова произошел мгновенный и необратимый переворот, трудно объяснимый словами…

Испытывая после развода, особенно в первое время, обиду, боль, тоску и гнев, он тем не менее вспоминал годы, прожитые с Вероникой, без неприязни, даже с неким болезненным удовольствием и возбуждающей грустью. А иные картины их телесного сообщничества, всплывая в воображении, заменяли ему эротические журналы и сайты, к каким прибегают иногда одинокие мужчины. И вот теперь, представив ее в затхлой пенсионной постели с Меделянским, автор «Знойного прощания» испытал потрясение, моментально обесценившее всю их совместную жизнь, начиная с того момента, когда Вероника, впервые проснувшись в его квартире, сказала: «Неправильно!» В одно мгновение дни и ночи, проведенные с ней, превратились в смрадную, шевелящуюся червями кучу жизненных отбросов. И это было навсегда. Одновременно в нем зародилась мистическая уверенность в том, что есть только один способ восторжествовать над срамом брошенности: по-настоящему овладеть Натальей Павловной. И не просто овладеть, а потрясти, ошеломить, поработить, истерзать наслаждением, довести до счастливого безумия, до молитвенного лепета, до стигматов сладострастия на теле…

«А вот интересно, – подумал писодей, – если бы каждый половой восторг оставлял на теле памятное пятнышко, как на крылышках божьей коровки, люди скрывали бы эти знаки любви или, наоборот, выставляли напоказ? Вряд ли! Наверное, на общественных пляжах все купались бы наглухо одетыми, как мусульманки, и только в нудистских уголках можно было бы увидеть тех, кто не боится открыть свои тела, испещренные счастьем. Хотя тут возникает множество побочных проблем. Ну действительно, что делать невесте, таящей под белым платьем новобрачную плоть, усеянную метками прежних удовольствий? Или вот еще незадача: знаки однополых восторгов должны как-то отличаться от следов традиционных сближений. А рукоблудие – оно оставляет на коже следы или же нет?»

– О чем вы думаете? – сурово спросил Жарынин.

– Что? – вздрогнул Андрей Львович. – Я? Да так…

– Неужели вы не знали?

– Чего? – окончательно очнулся писодей.

Он сидел в кресле в номере Жарынина, и режиссер, вероятно, уже давно с естественно-научным любопытством разглядывал мучающееся лицо соавтора.

– Что ваша бывшая жена замужем за Меделянским.

– Нет… Мне даже в голову это не приходило…

– Странно! И никто вам не позвонил, не наябедничал?

– Никто.

– Ну, либералы, ну, сволочи! – воскликнул игровод. – Добились-таки своего!

– Чего – своего? – оторопел Кокотов, не понимая, какое отношение имеют либералы к его брачной травме.

– Добились, что мы живем теперь в атомизированном обществе, где всем друг на друга наплевать. Да разве возможно было такое при благословенной советской власти? Нет! Вам доложили бы сразу, после первого появления вашей жены с Меделянским в ресторане или театре. Помните у Вознесенского:

 
Междугородные звонили.
Их голос, пахнущий ванилью,
Шептал, что ты опять дуришь,
Что твой поклонник толст и рыж,
Что таешь, таешь льдышкой тонкой
В пожатье пышущих ручищ…
 

М-да, если никто из собратьев по перу вам не настучал, я вынужден констатировать полный распад литературного сообщества.

– Наверное, после развода они сразу уехали в Брюссель, а до этого боялись и встречались тайно.

– Боялись? Кого? Вас? Да вы не способны даже дать в морду. А зарезать неверную жену вместе с любовником – и подавно!

– Почему это вы так считаете?! – Писодей задрожал от обиды.

– Я не прав? Зарежьте! – Игровод схватил трость и рывком обнажил клинок. – Попробуйте!

– Зачем? – пожал плечами Андрей Львович, отводя глаза от зеркального лезвия, сужавшегося до смертельной остроты.

– Затем, что Сен-Жон Перс сказал: «Женщина может полюбить до смерти лишь того, кто способен ее убить!» А вы, Кокотов, по моим наблюдениям, – просто амбивалентный мозгляк. Я не пойму, чем вы взяли Лапузину? Загадка…

– Может быть, я невероятный любовник! – усмехнулся автор «Сердца порока», мучительно соображая, чем отомстить за «мозгляка».

– Валентина вас хвалила, это верно, – смягчился Жарынин.

– Она на меня, кажется, обиделась? – словно невзначай спросил писодей.

– Обиделась? Ха-ха! Она в бешенстве! Молодая, интересная, горячая женщина по моей просьбе оказала вам внимание, рассчитывая на серьезные отношения, а вы буквально через день на глазах всего «Ипокренина» устроили афинскую ночь с другой!

– Я могу искупить.

– Каким же образом?

– Как в прошлый раз, – смущенно и чуть в нос выговорил писатель. – Наталья Павловна сегодня не приедет…

– Боже, вы буквально на глазах превращаетесь в мелкооптового развратника!

– А вы?

– Что – я?

– Знаете, как вас здесь называют за глаза?

– Как?

– «Салтан»! – поквитался за «мозгляка» Андрей Львович.

– И что в этом плохого? Они думают, у меня тут гарем.

– А разве нет?

– Да, но мой гарем – от слова «горе». Одинокие женщины, без вины обойденные счастьем, несут мне свою тоску – и получают утешение. Да, они знают, что я женат и Маргариту Ефимовну не оставлю. Но зато когда я здесь, в «Ипокренине», я принадлежу только им и никому более. Они это ценят. Вы думаете, дурашка, мне трудно отбить у вас Лапузину? В три хода.

– Так уж и в три?

– Хотите убедиться?

– Нет, – поспешил с ответом писодей. – Не хочу!

– То-то! Не бойтесь – я верен моим горемычицам! А искупить вину вы можете. Женитесь! Валентина чистоплотна, прекрасно готовит и будет вам верна, как всякая женщина, поскитавшаяся по неблагодарным мужским похотям. Помните у Межирова:

 
Женский поиск подобен бреду.
День короток, а ночь долга.
Женский поиск подобен рейду
По глубоким тылам врага.
 

– У вас сегодня, Дмитрий Антонович, поэтическое, я смотрю, настроение! – не без ехидства заметил Кокотов.

– Есть немного. Но хватит, хватит о глупостях! У нас с вами много дел. Во-первых, мы должны спасти «Ипокренино». Во-вторых, придумать новый синопсис…

– Как?! – лишь губами возмутился Андрей Львович.

– Мы выиграем суд. С помощью старичков. И кажется, я знаю, как это сделать.

– Я… я… про друг-гое… – заикаясь от негодования, проговорил автор «Гипсового трубача». – Мы же все придумали. Вы сами говорили, что это – совершенство!

– Ах, вот вы о чем! Да, говорил. Но теперь, узнав, что эти негодяи использовали меня втемную, я стал другим человеком. Понимаете? У меня в лице ничего не изменилось?

– Нет, ничего… – тихо ответил Кокотов, добавив мысленно, что в такой отвратительной физиономии меняться нечему – мерзей уже некуда.

– Странно! Так вот: я не желаю снимать фильм про то, как кто-то хочет кого-то укокошить. Не хо-чу!

– А чего же вы хотите?

– Я хочу уйти в мистические глубины бытия. Понимаете? Я отвергаю подлую реальность. Мне нужна любовная мистерия! Ну что вы смотрите на меня, как еврей на непьющего русского? Да, любовная мистерия!

– Но ведь у нас в синопсисе есть хорошая любовная линия. Юлия и Борис…

– Линия? Да идите вы к черту с вашей линейной любовью! Мне нужны страсти по Лобачевскому. Дайте мне Лобачевского!

– Как это?

– Не знаю, как вам и объяснить… Вообразите звездолет, несущийся к планете Джи-Х‐2157-Б в созвездии Малого Пса. Космонавты – две молодые семейные пары. Их долго выбирали, проверяли, тестировали, адаптировали, рассчитывая, что они со временем дадут обильное дружное потомство, которое через много-много поколений по-хозяйски ступит на далекую твердь.

– Почему две пары?

– А вам нужен инцест?

– Мне?

– Ну не мне же! Это вы уже не способны дня прожить без эякуляции и домогаетесь Валентины.

– Вы меня не так поняли!

– Я вас понял! Не перебивайте! Корабль взлетает, ложится на курс – и тут-то все начинается. Вы думаете, на борт к ним проникают какие-нибудь зубастые солнечные полипы, мыслящая лунная пыль или соображающая космическая плесень?

– Почему плесень? – вздрогнул Кокотов.

– Ага, испугались! Нет и еще раз нет! Астронавты не сбиваются с курса, не терпят аварию, въехав бампером в астероид, не попадают из-за коварной темпоральной загогулины в далекое прошлое или отдаленное будущее. Конечно, заманчиво, чтобы герой постучался в отчее окно как раз в тот самый миг, когда родители, радостно пыхтя, его зачинают. Чертыхаясь, папаша вскакивает, открывает форточку, выглядывает – никого. Наш герой исчез навсегда. Это понятно: не мешай родителям. Как, ничего?

– Было! – мстительно оценил писодей.

– Правильно! У нас ничего этого и не будет! Они просто летят и летят. Но что такое межпланетный корабль? По сути, обыкновенная коммунальная квартира – только в космосе. Вы жили в коммуналке? Я жил. О, это действующая модель человечества, где есть все: и грязь быта, и пламя бытия. Рассеянный взгляд, перехваченный за завтраком, случайное касание рук, милая шутка при передаче тюбика с ореховым тортом, удачный комплимент, ответная улыбка, смущение – и все расчеты дипломированных космопсихосексологов летят к чертям, ибо на сцену врывается беззаконная комета Любви. Один из астронавтов замешкался на работе в открытом космосе, завозился с ремонтом солнечного паруса…

– Ив Дор…

– Что?

– Ив Дор, – тихо, но внятно повторил Кокотов.

– Ага, помните! – обрадовался Жарынин. – Да, именно – Ив Дор. Он чинит парус, а его жена Пат Сэлендж и друг Ген Сид тем временем склонились, голова к голове, над томиком Рубцова. Вы бы, конечно, воткнули своего зануду Бродского, его сейчас всюду втыкают. Но я вам не позволю. Ладно, пусть не Рубцов, могут обвинить в русопятстве. Заболоцкий! Согласны?

– Согласен. Но я читал что-то подобное, кажется, у Кларка. Да и у Кубрика было…

– Я же вам объяснял: «было» – твердят бездари, гении говорят: «Будет!» Придумайте что-нибудь новое! Давайте! Вы же у нас писатель!

– Нет, я не писатель. Я мозгляк. Я идиот, что связался с вами. Вы сами не знаете, чего хотите. Я еду домой. Тотчас!

– Вы еще скажите: стремглав!

– Немедленно!

– А как же Каннский фестиваль?

– К черту!

– А судьба «Ипокренина»?

– Плевать! Я акций не продавал.

– А как же Лапузина?

– Мы будем встречаться в Москве…

– Ой ли? Вы слишком надеетесь на этот курортный роман!

– Не ваше собачье дело!

– Видимо, разрыв неизбежен. Прощайте! Когда вечером вернется ваша бывшая жена, я сообщу ей, что соавтором вы оказались таким же никчемным, как и мужем.

– Я дам вам в морду! – Писодей вскочил, сжал кулак и, отведя в сторону для удара, пошел на игровода.

– Ну ладно, ладно, я вам верю. Не петушитесь!

– Вот тебе!

Жарынин уклонился и слегка ткнул соавтора кулаком под ребра. У того потемнело в глазах, ему показалось, что в комнате не стало воздуха, попытка вдохнуть окончилась болезненной неудачей…

– Ну-ну, только не умирайте! – Режиссер бережно усадил его на кровать. – Сначала выдохните! Нагнитесь! Сейчас пройдет. Вы разве никогда не дрались?

Не в силах ответить, Андрей Львович только помотал головой.

– Разве так замахиваются? Нет, вы не мозгляк! – Игровод посмотрел на него с печальной нежностью. – Вы – скала! Прежние соавторы убегали от меня гораздо раньше. Я ведь, друг мой, не зверь и понимаю: отказаться от выстраданного сюжета – это не котенка утопить. Это – утопить собственного ребенка. Слышите?

– Да-а-а… – наконец продышался писодей. – Спасибо-о…

– За что?

– За чуткость.

– Бросьте, благодарить будете в Каннах. Вы мне лучше скажите: где в это время находится Ал Пуг?

– Кто?

– Жена Ив Дора.

– Может, в оранжерее? – через силу предположил Кокотов.

К своему удивлению, он не чувствовал ненависти к драчливому режиссеру.

– Отлично! Прекрасная мысль! Умница! Я всегда считал, что детей и соавторов нужно изредка бить в воспитательных целях. Да, она в оранжерее, зарылась по локоть в свою гидропонику и выводит хрен со вкусом земляники. А томик Заболоцкого тем временем летит на пол, трещит суперсинтетика скафандров, не пробиваемая микроастероидами, но бессильная перед бурей молодых страстей. В иллюминаторе плывет Млечный Путь, корабль мчится к Малому Псу, а Ген Сид и Пат Сэлендж, забыв обо всем, падают в вечную бездну любви…

– …Тут входит с холода Ив Дор и спрашивает ключ четырнадцать на двенадцать, – ехидно присовокупил писодей. – Или Ал Пуг прибегает из оранжереи с секатором…

– Ну вот зачем, зачем вы это сказали? – помрачнел и как-то сразу обмяк Жарынин.

– Что я такого сказал?

– А-а-а… – Игровод махнул рукой, поморщился и, взяв с полочки черную, как антрацит, трубку, стал дрожащими пальцами набивать табак.

Его лысина вспотела от огорчения и собралась мучительными складками, какие бывают в минуты раскаяния у гладкошерстных собак после антигигиенического поступка. Некоторое время соавторы сидели молча, и с улицы был слышен грай ворон, шумно радующихся отлету интеллигентных теплолюбивых птиц за границу. Первым не выдержал Кокотов и повторил свой вопрос:

– А что я такого сказал?

Интонацией и кроем фразы он постарался дать понять, что какой бы неуместной ни вышла его реплика, по крайней мере, он никого не бил.

– Неужели вы думаете, только у вас есть семейные секреты, о которых больно вспоминать? – тяжело молвил Дмитрий Антонович. – Вы думаете, у этого «султана» вместо сердца – пламенный инжектор? Нет, не инжектор…

– Расскажете? – спросил в пространство Андрей Львович.

– Зачем?

– А вдруг это как-то поможет нам придумать новый синопсис.

– Вы же собирались в Москву! – Игровод глянул на соавтора, при этом один его глаз остался мутно-печальным, а второй уже загорелся хищным азартом.

– Ну, ради такого случая я задержусь…

– Ладно уж, слушайте! В восемьдесят шестом Горбачев снял с меня опалу, и я впервые попал на Запад. Мы полетели в Англию на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мед»…

«Опять на кинофестиваль?» – остро, но безмолвно позавидовал Кокотов.