Читать книгу: «Собрание сочинений. Том 7. 2010-2012», страница 4

Глава 77
Развод без правил

– И я решила немедленно уйти от Лапузина. Оставалось дождаться и окончательно объясниться. Он вернулся загорелый, подтянутый – ни за что не дашь шестидесяти! Разрыв случился за ужином. Я ласково спросила, понравилась ли кругосветка Алсу и не слишком ли он в своем возрасте увлекается виагрой? Федя усмехнулся и заметил, что я и сама, вместо того чтобы глупо ревновать, могла бы давно завести кого-нибудь – тихо, без упреков, по-интеллигентному. Он, видите ли, не против. Я голосом примерной ученицы ответила, что беспокоиться не надо – уже завела и жду от роскошного мужчины ребенка, который конечно уж не утратится во мне, как ненадежное лапузинское потомство. О, что тут с ним случилось! Федя позеленел и заорал, что ни я, ни мой ублюдок не получат ни копейки. Плевать, кротко улыбнулась я, мой избранник настолько богат, что вся эта подлая собственность мне по барабану, зато теперь я наконец избавлюсь от классической борьбы в постели вместо полноценного секса. Федя в ответ самодовольно усмехнулся, заметив, что Алсу совсем другого мнения о его мужской мощи. Я расхохоталась: скорее всего, девушка на досуге восполняет с ровесниками недополученное в пенсионных объятиях.

«Ты судишь по себе, сука! – заорал он. – Ты такая же б…ь, как твоя мамаша-сводница!» – И чтобы успокоиться, стал шумно пить чай.

«Знаешь, – тихо спросила я, – что меня больше всего бесило все эти годы нашего бездарного брака?»

«Что?»

«Ты хлебаешь чай, как старый слон с дырявым хоботом! И знаешь, что я мечтала сделать с самого первого дня?»

«Что-о-о?»

«А вот что!» – крикнула я и плеснула ему кипятком в лицо.

Пока Лапузин, воя, ощупывал глаза, я выбежала в чем была, прыгнула в такси и помчалась в Царицыно, к Гоше, но попала на пепелище…

– Как?! – вздрогнул Кокотов, задетый ее насмешками над постельной незначительностью мужа.

– А вот так, мой герой! Гошу давно уговаривали продать дачу под снос. Хотели построить там супермаркет. Предлагали хорошие деньги, но он со своим Дюрером только смеялся им в лицо. Я знаю этот бизнес и предупреждала: если кто-то всерьез нацелился на землю, то пойдет на крайние меры. Но он считал, что жалкая охранная бумажка от Минкульта его защитит. Дача-музей! Ха-ха! Пожар начался ночью в мастерской. Гоша хотел по галерее прорваться сквозь огонь и спасти Дюрера, но не смог. Попал в больницу с ожогами и отравлением угарным газом. Погибло все: дом, полководцы, «Женская баня»…

– Погодите, но это же почти «Скотинская мадонна»! – воскликнул писодей.

– Конечно! Сволочь Карлукович так и норовит из любого человеческого горя слепить сценарий. Его третья жена в юности была любимой натурщицей Павла Ивановича, многoe знала… Этот жуткий пожар обсуждала вся интеллигентная Москва. Карлукович сразу сообразил: отличный сюжет! Слепил, продал Гарабурде-младшему, а «Женскую баню» для общедоступности поменял на «Сикстинскую мадонну». Гад! Теперь, Андрюша, войдите в мое положение! Я ушла от мужа к погорельцу, у которого не осталось ничего, кроме степени кандидата искусствоведения и диссертации «Метафизика натюрморта». Даже пепелище нельзя было продать – участок оказался арендованным. И вот я сижу у себя на Плющихе, в дедушкиной квартире – без денег, без помощи, жду ребенка… Лапузин подал на развод, и на все имущество наложили арест. Гоша вышел из больницы, с горя запил и сознался, что у него уже есть две жены и дети: одна, разведенная, но венчаная, живет в Чикаго, вторая, не венчаная, но и не разведенная, уехала к родне во Владикавказ и скоро вернется. Что делать? Я побежала за советом к отцу Владимиру, он меня выбранил, велел непременно рожать и растить дитя, ибо «будет день – будет пища».

– И вы родили? – тихо спросил Кокотов.

Писодей представил себя гуляющим по набережной с коляской, в которой лежит крошечная девочка, примерно такая же, какой была Настя перед его бегством из военизированного семейства Обиходов.

– Вы опять торопитесь, – нежно упрекнула Наталья Павловна. – Я пошла к отцу Якову. Батюшка успокоил меня, объяснив, что в небесной иерархии непременно найдется место не только чадам, умершим в младенчестве, но и абортированным зародышам, они же не виноваты в искусственном прерывании беременности. В своей крови покрестятся! Однако сначала он решил поговорить с моим мужем: Федя тоже был прихожанином храма Косьмы и Дамиана. Но Лапузин ничего слушать не захотел, обозвал отца Якова штопаным экуменистом, а мне велел передать, что я не получу ни копейки.

– Почему? – заинтересовался Андрей Львович. – Вы ведь… э-э-э… совместно наживали…

– Увы, мой спаситель, вся наша собственность, включая мою галерею и коллекцию советских ню, давно была записана на его бывшую жену, детей, тетю из Калининграда и даже Ахмеда, сторожа нашего дома в Рубляндии.

– Но… – удивился автор «Жадной нежности».

– Вы хотите спросить, как же я, Мата Хари, бизнес-леди и прочая, и прочая, и прочая, – так оплошала? Отвечу: вся беда в воспитании. У нас в роду женщины всегда были небожительницами и о своей земной природе вспоминали, лишь снисходя в супружескую постель. Бабушка ушла из семьи к актеру МХАТа Тархунову. Дедушка оставил ей квартиру, удалился на дачу и аккуратно посылал половину профессорской зарплаты, пока она не одумалась и не вернулась. А мама! Ее мужьям после разрыва даже в голову не приходило делить имущество: чемоданчик с личными вещами – вот и все, что они забирали с собой. Правда, в конце концов после ее смерти все досталось Борику, но это – другое, это безумие стареющей женщины, нашедшей последнюю любовь! И я вообразить не могла, что Лапузин такой неандерталец! Все-таки доктор наук, директор академического института… Конечно, не надо было давать ему генеральную доверенность, но он объяснил: так проще уйти от налогов. Правильно американцы за неуплату налогов сажают, как за изнасилование! В общем, я сдала квартиру на Плющихе, перебралась сюда, в «Ипокренино», и взяла адвоката… Эдуарда Олеговича. Вы его видели… Он вчинил иск о разделе имущества, но Федя, пока мы занимались бизнесом, так научился заносить взятки, что передо мной буквально выросла стена… А что я могла? Во-первых, у меня почти не было денег, а во‐вторых, мне никогда никому не приходилось давать на лапу, в нашей семье я отвечала за «скифский взгляд»… И вот оказалась в чудовищном положении: беременная, без мужа, без денег, без надежды. Сначала мне закатила скандал, подкараулив, жена Гоши, вернувшаяся из Владикавказа с детьми. Потом был суд, скорый, бессовестный и неправый. О, с каким торжеством Лапузин глядел на меня, униженную, проигравшую, обобранную! Наверное, именно так смотрел бы крепостной, по-скотски отымев барыню, вчера еще казавшуюся недосягаемой. Через два дня у меня случился выкидыш… И я поклялась отомстить!

Наталья Павловна замолчала, сделала несколько судорожных глотков из бокала, ее глаза переполнились слезами, которые, глубоко вздохнув, она смахнула со щек. Кокотов почувствовал острую жалость и ту особую неловкость, какую ощущает мужчина, если женщина с ним откровенничает на внутриутробные темы.

– М-да… Суд – это такое место, где можно купить справедливости ровно столько, на сколько хватит денег, – сказал он, чтобы скрыть смущение.

– Сен-Жон Перс? – уточнила, успокаиваясь, Обоярова.

– Конечно.

– Умнейший был человек! А Лапузину я отомстила, ох как отомстила! Наверное, не стоит это вам рассказывать… – Она сделала движение, чтобы снова усесться Кокотову на колени.

– Расскажите! – взмолился он, страшась, что горячая пионерка сразу нащупает его слабое место.

– А-а-а – до кучи! – Она вернулась в кресло и обреченно махнула рукой. – Слушайте! Федя уехал в турне по университетам Америки и Канады с циклом лекций «Генетика под пятой тоталитаризма». Я позвонила Алсу и попросила о встрече. Поверьте, у меня и в мыслях ничего такого не было! Просто хотела понарассказать ей всяких гадостей про Федю, а главное – попасть в наш пентхаус, чтобы забрать кое-какую одежду и достать из укромного местечка безделушки: кольца, брошки, бусы… Адвокат подал кассацию – и нужны были деньги. К моему удивлению, девушка согласилась. Я нарочно оделась очень строго, почти траурно, и стояла на пороге с таким зверским лицом, точно в кулаке у меня зажат пузырек с серной кислотой. Бедняжка жутко побледнела, попятилась, но я улыбнулась и вручила ей спрятанные за спиной розовые лилии – мои любимые цветы. Алсу обрадовалась и пригласила меня войти.

Боже, что этот неандерталец сделал с квартирой! Все, буквально все, к чему прикасалась моя рука, было уничтожено и разгромлено. Выложенная по моему рисунку плитка в ванной зверски сбита молотком, бра в стиле ар-нуво, купленные в Праге, вырваны с корнем, картины исполосованы бритвой… Наряды, которые я любовно выискивала по бутикам Европы и Америки, искромсанные ножницами, вперемешку с мусором были свалены в черные пластиковые мешки. Бедная девушка страшно смутилась и огорчилась за меня: женщины знают, что найти в магазине подходящее платье не легче, чем новый элемент в таблицу Менделеева. Но я лишь пожала плечами, делая вид, будто утрата гардероба, собиравшегося годами, меня не беспокоит, и предложила выпить за ее счастливую семейную жизнь. Она тяжело вздохнула и согласилась. К счастью, мерзавец не догадался опустошить бар и вылить в раковину мои любимые вина. Мы пили розовое французское шампанское, и я убеждала растерянную девушку, что не держу на нее зла, что наш брак с Федором себя исчерпал, что я с чистым сердцем уступаю ей свое место у семейного очага, только умоляю не повторять моих ошибок, слишком доверяясь Лапузину.

После второй бутылки милая дурочка призналась, что всегда издалека восхищалась мной и, когда я изредка заезжала в институт, старалась запомнить, как я одета. Поначалу она избегала ухаживаний Феди и собиралась замуж за аспиранта Пекарева, но хитроумный Лапузин предложил ему двухлетнюю стажировку в Бразилии, и тот, забыв о браке, уехал. Опытный соблазнитель действовал системно: устроил ее, одинокую, в университет, платил за обучение, потом снял квартиру и купил машину…

– Я не хотела, но… – пыталась объяснить Алсу.

– Узнаю борцовскую хватку моего бывшего! – расхохоталась я.

Мы встретились глазами, и она покраснела. Я посоветовала лаской отучить Федю от виагры, так как смерть пожилых мачо в объятиях юных подруг стала банальностью и не попадает даже в сводки пикантных новостей. Девушка проговорилась, что его в постели уже прихватывало и он пил валокордин. Когда открыли третью бутылку, Алсу, всхлипывая, призналась: до Лапузина у нее был только аспирант Пекарев. Но он был слишком озабочен геномом бразильских обезьян и не сумел разбудить в ней женщину. А Федю она просто боится, не испытывая от его захватов, заломов и партеров ничего, кроме боли и стыда. Бедняжка заплакала, я, конечно, стала успокаивать, вытирая слезинки с ее раскосых черных глазок. И вдруг она мне так остро, так нежно напомнила убитую горем Флер, что защемило сердце… Не смотрите же на меня так! Я сама не ожидала…

Утром, когда нежная азиаточка, измученная бурно обретенной чувственностью, еще спала в нашей широкой семейной кровати, я достала из-за образа Казанской Божьей Матери шкатулку с моими безделушками и перед уходом поцеловала девочку в ее чистый лобик. Нет, я не жалела ни о чем, но и продолжения не желала. Я же не знала, что мои обидные слова про молодых дружков Алсу запали в подозрительный Федин мозжечок и он перед отъездом на всякий случай поставил в спальне скрытую камеру! Не знала я и того, что отец Яков уговорил своего прихожанина – вице-президента Академии наук Полумесяца пристыдить Лапузина, и тот, испугавшись огласки в научных кругах, пообещал выбросить мне десять процентов от общего имущества. Алсу позвонила в тот же вечер и умоляла о новой встрече. Я сказалась больной, нам нельзя было видеться, я чувствовала, как во мне медленно распускается смертельная орхидея запретной неги. Отцу Владимиру о случившемся я рассказывать не стала. Зато отец Яков, выслушав, долго хохотал и признался, что в его исповедальной практике такого случая еще не было. Да, брошенные жены мстили в сердцах с сантехниками и лучшими друзьями, но чтобы затащить в постель любовницу мужа! Ха-ха! Он посерьезнел и наложил на меня епитимью: покаянный канон и десять земных поклонов перед сном…

– И все? – удивился Кокотов.

– А чего вы хотели? Не отлучать же меня от церкви! Мой друг, не будьте гомофобом!

– А Алсу?

– О, она звонила снова и снова, говорила, что не может без меня жить. Я пошла к психоаналитику. Он отнесся к случившемуся очень серьезно, предупредил: связь надо немедленно прекратить, посоветовал поскорее найти мужчину, который по-настоящему взволновал бы меня, а также рекомендовал самокодирование по нейролингвистическому методу. Видите: эти плакатики напоминают мне каждый миг, что я люблю мужчин и только мужчин. Нет, я не хочу назад, в страну заблудившихся женщин. Но это так трудно, Андрюша, так мучительно! Мне жаль Алсу. Девочка сошла с ума. Вот, смотрите!

Наталья Павловна взяла со столика свой красный мобильник, нашла непринятые вызовы и показала автору «Заблудившихся в алькове»:

Алсу

Алсу

Алсу

Алсу

Алсу…

И так до бесконечности…

– А вот еще, – она вскрыла эсэмэску. – Читайте!

Кокотов прочел:

 
Всю меня обвил воспоминаний хмель,
Говорю, от счастия слабея:
«Лесбос! Песнопенья колыбель
На последней пристани Орфея!»
Дивной жадностью душа была жадна,
Музам не давали мы досуга.
В том краю была я не одна,
О, великолепная подруга!
 

– Она не без способностей, – заметил писодей.

– Это Софья Парнок. Я дала Алсу почитать…

– Кто?

– Возлюбленная Марины Цветаевой. Неужели не знаете?

– Я не расслышал… А вы разве еще встречались? – ревниво удивился Андрей Львович.

– Всего один или два раза. Не помню. Какая разница? – нахмурилась Обоярова. – А потом вернулся Лапузин и увидел то, что подглядела скрытая камера. Сказать, что он пришел в ярость, – не сказать ничего. Алсу в одной ночной рубашке выгнал на улицу, и ее тут же отчислили из университета. Пришлось снять девочке квартиру. Запись он показал Полумесяцу, и тот согласился, что мне не следует давать ни копейки! За мной стали ходить какие-то уголовники. Я испугалась, продала побрякушки, заплатила Эдуарду Олеговичу, спряталась в «Ипокренине», старалась реже бывать в Москве… И вдруг, вообразите, встречаю здесь вас! Ну разве ж это не Господь навел? Теперь ты знаешь все. Хватит слов! Иди ко мне!

Наталья Павловна выскочила из кресла, сорвала, отбросила прочь кофточку, навсегда вышагнула из плиссированной юбочки и осталась в одном алом галстуке, делавшем ее невообразимо голой. Нагота бывшей пионерки, правда, на миг озадачила Кокотова. Стройный девичий торс с задорно вздернутыми сосками был словно ошибочно приставлен к мясистым бедрам матроны, а могучее поросшее лоно внезапно напомнило писодею сон про «коитус леталис». Справа он заметил шрам, похожий на большую белесую сороконожку – такие водятся в пещерах, куда не проникает свет.

– Это после аварии, – перехватив его взгляд, объяснила она. – Я еще не рассказывала? Потом… Все потом! У меня шейка титановая…

– Что? – насторожился Андрей Львович.

– Шейка бедра. Разденься! Скорей! Иди ко мне!

– Иду!

Автор дилогии «Отдаться и умереть» почувствовал наконец готовность к вторжению, стремительно выскочил из одежды и пошел на Наталью Павловну…

– Нет, погоди! – вдруг вскрикнула Обярова. – Что-то не так…

– Что не так?! – обомлел Андрей Львович, ощутив в паху тянущий холод, как при спуске в скоростном лифте.

– Без него нельзя…

– Без кого? – растерялся писодей, опуская глаза.

– Где же он?

– Кто-о-о?

– Наш трубач! Ах, вот ты где, малыш! – Она нашла на столе фаянсовую фигурку и поставила ее на тумбочке рядом с кроватью. – Теперь хорошо! Теперь правильно! Ну, иди же ко мне! Скорей! Я больше не могу!

Глава 78
Титановая шейка

Режущая глаза яркость заоконного утра наводила на мысль о том, что завтрак уже закончился, а жизнь бессмысленна. Казнясь, Андрей Львович зарылся лицом в подушку и решил лежать так до самой смерти. Он чувствовал себя чем-то вроде олимпийского факелоносца, который готовился к своему звездному часу всю жизнь, но в последний момент споткнулся и выронил из рук торжественную горелку, не сумев возжечь спортивный огонь.

«Позор, господи, какой позор!» – снова забарабанил в висок черный дятел отчаяния.

Восстанавливая хронику гибельной ночи, писодей вспомнил, что симптомы непригодности он уловил в себе еще в процессе предварительных «ляс», как любит выражаться Федька Мреев. Потом, шагнув на Обоярову, будто на дзот, Кокотов весело почувствовал, что все, кажется, образовалось. Неуверенность вернулась во время «лабзури», когда, рухнув на скрипучую кровать, два целующихся тела бурно готовили друг друга к взаимному счастью. Обнимаясь, автор «Преданных объятий» снова обнаружил в своем организме небывалую странность: словно бы из его мужского механизма выпала, затерявшись в складках простыни, самая необходимая пружинка.

«Сейчас все будет хорошо! – мысленно убеждал он себя. – Главное – об этом не думать!»

Изображая безрассудную страсть и всячески затягивая неглавные ласки, Андрей Львович с чуткостью лозоходца прислушивался к своим чреслам, надеясь на чудо, но чем дольше прислушивался, тем бесполезнее становился. Вскоре и Обоярова почувствовала, что герой ее первых эротических фантазий нетверд в намерениях. Она изобретательной лаской старалась помочь ему, шепча сначала слова ободрения, потом утешения – и тем самым лишь усугубляя неподъемное отчаяние Кокотова. Бедный рыцарь лежал навзничь, смежив веки, и мысленно обшаривал закоулки своей плоти в поисках пропавшей силы. Однажды, приоткрыв глаза, он увидел при неверном лунном свете наклоненную, ритмично движущуюся прическу Натальи Павловны. Затем его мучающийся взгляд пал на трубача: фаянсовое личико маленького негодяя было искажено торжествующей ухмылкой. В испуге писодей снова зажмурился.

Наконец, измучившись, излобзавшись, испробовав все известные способы восстановления мужской жизнестойкости, женщина вздохнула и посмотрела на «рыцаря» так, как солдатка смотрит на своего героического инвалида, у которого вся грудь в орденах, а ниже ремня – ничего. И этот взгляд, полный нежного, недоумевающего сострадания, навек остался в сердце Кокотова, больно зацепившись там, как оборванный рыболовный крючок.

– Ну ладно, иди к себе! Скоро утро. Тебе надо отдохнуть, – вздохнула Наталья Павловна, но, сообразив, видимо, что для перехода на «ты» полноценного повода вроде и нет, добавила, поправляясь: – Только умоляю вас, Андрюша, не расстраивайтесь! У нас все впереди! Вы устали, переволновались. И не надо мне было все это рассказывать. Ах я дурочка! Вы же, писатели, – впечатлительные, как дети. Но у вас все получится! У нас будут еще роскошные ночи! Идите, идите к себе, мне надо немного поспать, завтра я встречаюсь с адвокатом и Костей. Поцелуйте меня на прощание! Ступайте! Спокойной ночи!

Не зажигая свет, чтобы случайно не встретить разочарованный взгляд бывшей пионерки, автор «Полыньи счастья» стал торопливо одеваться, нащупывая в предутренней полутьме разбросанные страстью вещи, и, не найдя одного носка, вышел полубос. Он был настолько поглощен постигшей его постельной катастрофой, что даже не заметил, как тихо приоткрылась соседняя дверь и вслед ему блеснули глаза, горящие бессонным старческим любопытством. Придя к себе, Кокотов рухнул на кровать, заплакал и отключился, измученный позором.

И вот теперь, очнувшись, он лежал, вдыхая мучительные запахи недопознанной Натальи Павловны, и задавал себе в сотый раз один и тот же вопрос: «Почему?» Это слово, подобно страшному водовороту, втягивало в роковую воронку все остальные потоки и струйки сознания. Мозг, искавший оправдания посрамленному телу, предлагал на выбор множество причин. Первое объяснение было самым простым и грубо физиологическим: ночь, отданная накануне требовательной Валентине Никифоровне, как сказал бы Солженицын, изнеможила писодея, о чем он самонадеянно не подумал, ринувшись в расположение новой женщины. А ведь не мальчик уже, мог бы и остеречься, передохнуть. Вторая возможная причина в известной мере являлась продолжением первой. Наталья Павловна столько раз охлаждала порывы загоравшегося Кокотова (то руки мыть заставляла, то с тараканом сражалась!), что у него, образно говоря, подсел «аккумулятор любви» и в ответственную минуту просто не дал искры зажигания. Третья версия краха выглядела позатейливей, почти по Фрейду: оставив на шее пионерский галстук, Обоярова, сама того не подозревая, разбередила в бывшем вожатом запрет на любое влечение к юным воспитанницам под страхом уголовного преследования. Это педагогическое табу и сыграло с ним подлую шутку. Четвертая гипотеза снова перекладывала вину на пышные плечи Натальи Павловны. Ее откровенный рассказ об интимных трениях с Лапузиным и Дивочкиным вызвал у Кокотова законную ревность, которая, до поры притаясь, каким-то мстительным образом парализовала жизненно важный орган. Пятая возможная причина могла укрыться в душераздирающей истории бесплодных беременностей, особенно последней, и эта гинекологическая исповедь бывшей пионерки тоже, согласитесь, не поспособствовала мужской бесперебойности. Шестая версия носила откровенно гомофобский характер. Затейливая месть Лапузину с помощью Алсу на подсознательном уровне могла охладить традиционный пыл писодея. Седьмая причина: во всем виноват проклятый сон про «коитус леталис». Коварно засев в подкорке, он выстрелил именно в тот момент, когда Обоярова, решительно обнажившись и явив свое мощное лоно, призвала Кокотова к себе. А тут еще эта титановая шейка, заслуживающая отдельного психоанализа! Да и маленький гаденыш трубач сыграл в случившемся какую-то непонятную разуму, но отвратительную мистическую роль…

Андрей Львович застонал: в скорбящем мозгу нетерпеливо томились в очереди, требуя срочного осмысления, десятки веских причин, объясняющих непоправимое… А тем временем конкретный виновник ночного позора вел себя как избалованный пудель, который вчера, вопреки грозным приказам, отказывался даже сидеть, а сегодня без команд и надобности «служит», неутомимо стоя на задних лапах…

– Какой же ты все-таки гад! – сказал ему хозяин.

И в этот момент в дверь громко постучали.

Кокотов затаился в постели, вспоминая, заперся он или нет. Больше всего не хотелось, чтобы перед деловым отъездом в Москву к нему зашла разочарованная и прекрасная Наталья Павловна – проведать неудачника. И бедняга на всякий случай приготовил на лице выражение скорбной самоиронии – таким пользуются пьяницы, чтобы с достоинством показаться на людях после дебоша, оставшегося в трезвой памяти в виде тошноты и гнусно мятущихся теней.

Но в комнату, не дождавшись отзыва, вошел Жарынин, неся в руках поднос с завтраком. Набрякшие мешки под глазами, крапчатый румянец на щеках да капельки пота на лысине – вот, пожалуй, и все, что напоминало о застольном геополитическом поединке, чуть не сведшем в могилу Розенблюменко и молодого его соратника Пержхайло. Игровод был бодр, решителен и полон лихорадочной энергии.

– Ешьте! Вам нужны силы! – сказал он, ставя поднос на тумбочку. – Татьяна навалила двойную порцию. Поздравляю!

– С чем?

– Как это – с чем? Все «Ипокренино» только и говорит про вашу ночь с Лапузиной! Экий вы, оказывается, чреслоугодник! – Жарынин погрозил соавтору пальцем, заклеенным пластырем.

– В каком смысле? – прошептал Кокотов, заподозрив, что его мужская неуспешность стала известна широкой старческой общественности.

– Не прикидывайтесь! Ящик и Злата засекли, как вы уползали от нее под утро. Старый комсомолец Бездынько клянется, что таких шумных объятий не слышал со времен своей молодости. А он ее провел в общаге Литературного института. Тот еще бордель! Проще сохранить невинность в турпоходе, чем там! Дед даже стихи сочинил. Слушайте:

 
Скрипела за стеной кровать,
И громко женщина стонала,
И стал я юность вспоминать,
Когда всего мне было мало,
Когда я был неутомим,
Кутил – и не считал стаканов,
В подруг врубался, как Стаханов,
Отбойным молотком своим…
 

По-моему, я что-то перепутал, дальше не помню, но он вам сам обязательно прочтет!

– Похоже на Грешко…

– Кто такой? Почему не знаю? – удивился режиссер.

– Не «такой», а «такая». А почему вы не знаете самую знаменитую современную поэтессу Ангелину Грешко, я ответить затрудняюсь. Видимо, вы ленивы и нелюбопытны! – с запозданием поквитался писодей.

– Скажите, пожалуйста, какая самооценка отросла у вас за одну ночь! Болтянский, конечно, всех уверяет, что это благодаря морской капусте. Не знаю, не знаю, но Валентина вас тоже хвалила. Две ночи подряд – и такой огурец! Поздравляю! Кстати, я видел Наталью Павловну за завтраком: грустная, невыспавшаяся и задумчивая – верный признак удавшегося свидания. Как говаривал Сен-Жон Перс: «Печаль – подруга удовлетворения». Ну и как она в постельном приближении?

– Я никогда не обсуждаю с посторонними свою личную жизнь, а тем более моих женщин. Вы же знаете! – ответил писодей с хриплой ленцой полового титана.

– Во-первых, я не посторонний, я соавтор, а значит, почти родственник. Во-вторых, бросьте! Пушкин всем докладывал о своих победах прозой и стихами. А Чехов писал Суворину, как бегал к проституткам, с такими подробностями, что в полном собрании сочинений до сих пор одни многоточия…

– Я не Пушкин и тем более не Чехов.

– Это понятно. Ешьте! Вы, кстати, никому не проболтались про Ибрагимбыкова с Дадакиным?

– Не-ет.

– Странно, все уже знают. Огуревич хочет сбежать в свои торсионные поля. Ветераны в отчаянии. Ящик зовет на баррикады. Встречаемся через полчаса в кабинете у Аркашки.

– Зачем?

– Приехал ваш Меделянский.

– Почему мой?

– А чей же еще? Он ведь не у меня на свадьбе гулял – у вас. Будем думать, что делать. Мозговой штурм и натиск. Суд проиграть мы не имеем права. Надо составить план действий. А потом, коллега, возьмемся за сценарий. Или вы собираетесь теперь только лежать в постели и гордиться воспоминаниями? Учтите, Лапузина непроста, она из тех жутких женщин, которых каждый раз надо завоевывать заново. Это как в боксе: былые титулы, звания, медали и пояса не в счет. Один пропущенный хук – и чемпион валяется на ринге, как упавший с вешалки пиджак…

– Нет, почему же? У меня как раз масса идей…

– Это хорошо! Я тоже собираюсь высказать вам одно маленькое соображение по поводу нашего синопсиса, и думаю, вы со мной согласитесь.