Читать книгу: «По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)», страница 8

«Momento mori⁴⁵» – вот девиз

Мирской всей жизни управленцев,

Ему б придать какой-нибудь абрис,

Нет, не на складках храмных риз –

На одеяниях младенцев: Сколько прошло времени? – час, два, три – какая, в общем-то, уже разница. Ему, вдруг лишённому его единственной радости бытия. И быть может, надолго. И быть может, навсегда. И всё что ему оставалось, так это только, поминать. Но все воспоминая приносили душевную боль ещё большую, чем едва терпимое стеснение груди. И избавиться от этой, надсадной душевной боли, можно было только одним – жизнью. Вот именно, не смертью, а лишь только жизнью можно домечтать то, что ещё не домечтал; сотворить то, что пока не сотворил; стать, в конце концов, тем, кем до сих не обернулся. К чёрту смерть, к чёрту и обездвиженность, и груди стальные оковы – надо жить. Не существовать, а именно жить –

желая, творя и обретая. Жить за тебя никому не дано – ни соседу, ни брату, ни свату. Жить за тебя не сможет даже Бог, тем более, когда в него не веришь. А потому и принудить себя жить можешь лишь только ты сам.

И своё не отдам

И чужое возьму,

Кого нужно – куплю,

Кто не нужен – продам: вдох-выдох, и ещё раз, вдох-выдох …Что там руки? – шевелиться не хотят? А вот если пальцы в кулак сжать. Что, слабо? А вот и не слабо! Вот они – кулачища мои – уже сжаты. Через не могу и не хочу, а всё-таки сжаты. Кулаки, дай бог, ещё не одну морду в кровь изобьют. Нет, врёшь, никому он своё не отдаст. Всего один раз его в жизни нагнули. Что ж, было дело. Только это дело давнее, а вот потом он лишь других в жизни нагибал. Сколько их было – не сосчитаешь. Взметнулся, так сказать, он над страждущей толпой эдаким барским перстом: этого вчистую разорить; этому, ладно, чтоб с голоду не сдох кой-какие крохи оставить; а этого, хрен с ним, и вовсе за долги его милую <правда, именно им прощённых особо-то и не припомнить>. И как-то оно, с ростовщичеством, само собой задалось. Сначала соседям в долг под немаленький процент в долг давать стал. Потом всяким мелким коммерсантам. Вот так и развернулся. Поначалу всякое бывало. Кто-то деньги возвратить не мог, кто-то не хотел. Пока его потаённым компаньоном не стал тот самый следователь. Зато дела сразу же пошли в гору. Да ещё в какую! Уж нынче их компании под названием «Доверие» займа не вернуть, что тяжкий приговор себе подписать. Уж нынче они под уздцы треть города держат.

Пока дышу я даже не надеюсь,

А истово уверен в том,

Что во Вселенной Я имеюсь,

И дух мой явь, а не фонтом: Потихонечку, полегонечку. Осторожный вдох, и такой же выдох. Сродни зверобою, что в засаде сидит. А что? – всякая хворь и есть в тебе зверь, а железный дух тому зверю цепкий капкан. А духу, чтобы он железным стал, надо вожделение вкусить … хоть бы чуть-чуть … и оно, вожделенное, вон там, только руку протяни …

У края находясь обрыва,

Держать далече путь куда,

Ведь коль взметнуться не порыва,

То, значит, прыгать череда: Вдох-выдох. Потихонечку, полегонечку. Осторожный вдох, и такой же выдох. Сродни шажкам мальца, что только на ноги встал. А теперь немного поглубже, вдох-выдох, и ещё раз, вдох- выдох. А что там ноги? – шевелятся не хотят? А вот если колени согнуть – что, Коля, слабо? Нет, не слабо! И колени, Коля, ты сейчас согнёшь, и с кровати встанешь, и к потаённой в стене створке непременно подойдёшь, и всё будет у тебя вновь хорошо! Главное, Коля, не боятся. Ведь не побоялся же ты в детстве с крутого обрыва в речку прыгнуть. На спор, помнишь? А ведь тогда на кону всего десять рублей было. Какая-то десятка, а такую силу твоему духу придала. Заставила на негнущихся ногах на заоблачную (по детским меркам, конечно) кручу взобраться и этот поразительный для тщедушной мальчонки поступок совершить. По нынешним временам такое и миллион, пожалуй, не сотворит … Нет, с нищебродом каким может и сотворит. А вот его миллион не вдохновит. Ему, чтобы вдохновиться, надо на порядок больше. Впрочем, лишний всего один рубль ничьей жизни ещё не был помехой. Помехой жизни может быть только его, рубля, отсутствие. Нет денежки и нет ничего: ни хлеба, ни воды, которая даже из-под крана, ведь за неё тоже надо платить … Ладно, да пополнится кубышка хотя бы ещё одним рублём. Лишь бы не спасовать, не перед чем, тот рубль обретая!

Вся жизнь – борьба,

Порой, и на не шутку,

Но в целом, кутерьма,

Похожа где судьба

Тщеты на прибаутку: Давай, милый, давай! Колени не гнутся, так ты хотя бы на бок повернись. Так, как и многое ты в этой жизни сделал – через не могу и не хочу. Делал, зачастую, с шутками и прибаутками, хотя вовсе не до смеха было, порой. Да, порой, достичь чего-то не удавалось. Не про твою судьбу эта прибаутка: «Сегодня праздник, жена мужа дразнит, на печь лезет, кукиш кажет: на тебе, муженек, сладенький пирожок, с лучком, с мачком, с перчиком!» – нет. Пусть чёрного лакированного «Мерседеса» ты себе так и не купил. Пусть и виллу на лазурном берегу так и не приобрёл. Да ничего, и старенькие «Жигули», хоть и днищем ржавые, ещё бегают, и квартира, пусть и в хрущёвке, для жилья вполне сносна. И потом, какие твои года? – пятьдесят три года не возраст. Ну, что? – на бок перевернулся, хорошо. А теперь локотком упирайся в диван и поднимай своё тело.

Воссияло солнце златом,

Только как его достать,

Будь хоть русским, хоть хорватом,

Не дано тебе летать: Поднимай, сука, своё грёбанное тело, иначе, падла, не видать тебе ни «Мерседеса» вовек, ни виллы … Эх, ты, слабак. Слабак, ты, Коля, и имя тебе не «Коля», а «Пердоля», то есть доля твоя быть отныне старым пердуном. Не согласен? – так какого же лешего ты бревном на диване разлёгся, словно, целка в первую брачную ночь. Сил, говоришь, нет. Не вздохнуть, ни пёрнуть. А ты всё ж таки поперди, Коля! Поперди, локотком в диван упираясь …

И больше не будет рассвета,

Мне силы дышать не даны,

И сгинет душа без ответа

За что её дни сочтены: Давай, родной, давай! Нет, Коля, ты не умрёшь, ты обязательно будешь жить … во имя лакированного «Мерседеса» … хотя бы … сука …

Охватила душу вечность, ввысь заставила взметнуться

Над могильной бездной праха,

И уж тлен воззрел на небо, в жажде вечности коснуться,

Да уж, видно, бесполезно, смерти ввысь не встрепенуться,

Знать, у смерти много страха: Николая Николаевича хватились не сразу. Неделю, наверное, пролежало разлагающие на полу тело, осыпанное деньгами (что из потаённого в стене сейфа), пока из квартиры на третьем этаже смрадный дух в подъезд не стал сочиться. Лишь тогда и вызвали наряд полиции. И в службу спасения позвонили, но лишь только для того, чтобы специалисты МЧС дверь вскрыли. А когда дверь вскрыли, то местный участковый сперва в квартиру пошёл … и тут же оттуда выскочил, на улицу. Там и стоял, пока не поднесли «намордник» – это так эмчеэсовцы на счёт противогаза пошутили.

* * *

Постскриптум, или история, которой всё ещё нет

<покаяние:

Поэтом быть – дурная блажь,

И жизнь моя – изыски рифмы,

Поэзии ищу я логарифмы,

Но строки все, увы, мираж,

И в них не жизнь, а антураж,

И как же прав иной читатель –

Я не вещун, а лишь мечтатель!>

Эпиграф

Отреченье неизбежно,

Лишь найди сподручный срок,

Чтоб отречься, и неспешно,

Без лирических морок

От всего, что стало лишним,

От всего, что сделал зря,

Пусть прописано Всевышним,

Но никак не для тебя.

Отреченье неизбежно

От тщеславной суеты,

Если хочешь ты, конечно,

В рай вступить из пустоты.

Если хочешь ты, конечно,

Ад низвергнуть прямо в ад,

Хоть насилие и грешно,

Без него небесных врат

Не найти, тому преграда

Твоя праздная душа,

Ну, и дух тому ограда,

Дух скупца иль торгаша.

Так что, многое, что надо

Из себя изрыгнуть прочь,

Путь наверх – не клоунада,

Небеса потребно возмочь.

<и станет тогда отречение неизбежным>

Небеса потребно зреть,

В том свершению начало,

А врата чтоб отпереть,

Распахнись душой сначала.

А в подмогу – звёзды в небе,

Коль их нет – так нет пути,

Но и помни о потребе

Лишь своей стезёй идти.

В небесах толпой не бродят,

В небеса доступен лёт

Только тем, кого уводит

Поднебесных дум полёт.

<и станет тогда отречение живительным>

Ну, и помни о заветном,

Путь нелёгкий ввысь верша,

В крае звёздном, заповедном

Крылья есть твоя душа

§ НАЧАЛО

… далеко и за лесами,

за морями и горами,

где схождение всех вех

край бытует – он для всех,

где и доля «вратная»,

и судьба возвратная …

НАЧАЛО было назначено на вечер 27 октября. Кем назначено? – какая кому разница, даже им – собравшимся в условленный срок. Некой молвой назначено, давным-давно, единожды и на все оставшиеся времена …. не очень удобно, правда – в заранее не объявляемом месте некоего необъятного таёжного края.

Никаких тебе небесных указов, никаких, тем паче, царских вердиктов – всё на уровне нутряного ВСЕЛЕНСКОГО ЗОВА: быть тебе не иначе там-то и во столько; и всё; и что перстом судьбы твоя душа припечатана.

Всё дело в неких МЕТАЗНАНИЯХ, наверно. МЕТАЗНАНИЯХ – они витают сами по себе, им писцы не нужны. МЕТАЗНАНИЯХ приходят неким нутряным ЗОВОМ, но лишь в надлежащий срок. И ни раньше, и ни позже, как и наставление нашим путникам о месте очередного ВЕЛИКОГО ОТРЕЧЕНИЯ накануне приспело. Пришло именно тем, кто в этом и нуждался. А таких собралось у подножья некой <всякий раз иной⁴⁶> горы на закате 27 октября не так уж и много – всего девять душ. Остальным этого мира страдальцам (а иных здесь и не бывает) никаких откровений накануне не случилось, видно, свои страдания до дна они ещё не испили.

§ ПРИЧАСТИЕ

… жизнь любого – сущий бред:

факт рождения случаен,

акт погибели – секрет,

то, что долей величаем

некой сути лишь отсвет …

ПРИЧАСТИЕ к таинству ВЕЛИКОГО ОТРЕЧЕНИЯ⁴⁷ было (для такого, казалась бы, эпохального случая) на редкость заурядным. Отрекающиеся стали вкруг, и, взявшись за руки, склонили головы. И долго-долго молчали. Сколько нужно было молчать, и о чём при этом думать – о том никто не знал. Лишь вняли они каким-то образом некий «принцип»: молчи и думай, безмолвствуй и вспоминай, прилепи язык к горлу (уж если совсем по-простому) и помышляй. И опять же, о чём помышлять – не единым ниоткуда намёком. Даже птица нигде не вскрикнула, даже никакой ветер кроны деревьев не тронул, даже солнышко из мглы поднебесной ни одного лучика вниз не проронило. Абсолютно мёртвый лес вокруг был, где на пожухлой траве небольшой полянки девять безмолвных странников вкруг стояли⁴⁸.

§ ЗАРОЖДЕНИЕ

… а вот и сразу некий казус:

судьба триаде нашей, как правило, одна:

у плоти низменный извечно статус,

что до рассудка – в чувствах слабина,

душа всесильна наша, но так, порой, глупа …

И тут случилось ЗАРОЖДЕНИЕ. И случилось оно неким нечто, сотканным из душ собравшихся на ВЕЛИКОЕ ОТРЕЧЕНИЕ соискателей, среди которых уж не было ни Семёнов или Иванов, ни Екатерин или Валентин. Не звались эти люди больше никаким земными именами. Их имена теперь – ихние же натуры. Вернее, так: суть натуры каждого из них – вот и титульное имя. Но и сами титулы были пока скрыты от всех, даже от их обладателей. Свои титулы они обретут лишь в пути на вершину горы. А поскольку путь ещё не начался, то над поляной витали лишь безымянные логосы:

… душой отринуть грех – / несложная задача, / но к ней дана придача: / не оттолкнуть бы тех, / кому сей грех – не грех, / да и тебе удача …

… нарёкся я «Антоном», / но был с рожденья – «Жан» /, и стал я моветоном / для сущих парижан. / Но славные пассажи / свершает сватовство, / с лихвой подхалимажа – / и … знатное родство …

… поверив «доброхоту», / судьбу свою нашла – / ту женскую заботу, / что я не родила …

… я жизни этой тленной отыскал подвох, / нам говорят: творящая душа себя терзает / бессмертно до неведомых эпох! – / а вот, и нет – душа творца, иссохнув, исчезает – / за всяким выдохом не факт, что будет вдох …

… быть «минусом» – легко совсем и просто, / вот «плюс» – он для судьбы есть тяжкий крест, / а «минус» – да, судьба обычного прохвоста: / интриг фаната, сладкой неги и фиест, / такая жизнь у «минуса» до самого погоста, / но и святому, право, крест нести до тех же самых мест …

… отринув лишь одно, / допустим, заблужденье, / соскочит и звено, / соседнее крепленье, / душой что ращено – / моих заслуг прельщенье …

… не вдруг, но понемногу, / я жизнь лишил причуд, / и вот ещё немного, /совсем ещё чуть-чуть / почти до эпилога / я обезгрешил путь: / от своего рожденья / до вздоха под конец, / да вот взяло сомненье – / а мой ли то венец?…

…. была баба статная, / да вот жизнь превратная – / бабой быть уже грешно, / стать никем мне суждено …

… куда бежать, кого дозваться, / грехи свои чтоб искупить, / ведь можно местом обознаться / и милость не у тех купить …

Вот, в общем-то, и всё … Хотя, стоп! – а этот откуда, логос десятый(!!):

… сегодня день чудесен снова, / Я вновь, как прежде, не зачат, / И тлен, что мрак для остального, / Мой дух и бытие не омрачат …

Впрочем, не успев возникнуть, он тут же стаял.

§ СМЯТЕНИЕ

… не знала оконечность голосов,

царила здесь лишь неизменность,

но тлел и тлел ещё какой-то зов, …

и всё же выжег он смиренность …

И даже трудно сказать сколько времени прошло. Словно, накрыло поляну безвременьем. И ни шороху какого не было, ни дуновения. Лишь что-то метнулось незримыми щупальцами вниз. И тут же наши паломники ожили. И ожили они удивлением всему тому, что было вокруг: жухлой траве, на которой стояли они кругом, неживому лесу у подножья какой-то горы; изумлялись они и друг другу, словно, свиделись все в первый раз; не домысливали они даже самих себя. «Кто Я? – и где, Я? и кто такие они? – те, что рядом со мной», – читалось в распахнутых удивлением глазах. В общем, СМЯТЕНИЕ полное. Читалось в тех глазах и нечто другое. Нечто не совсем земное … И некий день я чую, в первый раз, / Ничто отринуто зачатьем, / Что, может, и окончиться распятьем, / Ну, пусть уж так – под небесами враз … и едино-для-всех-утробное

§ ДЕВЯТЬ ПЛЮС ОДИН

… и он и первый, и конечный

приём зачатия для всех,

но в род откуда человечный

вдруг неземной упал посев …

Все недоумения были сугубо потаёнными, ведь уста у паломников были крепко сомкнуты. Быть может, из-за боязни сказать хоть что-то лишнее, и тем растревожить в округе некую о себе очень скверную Тайну. Тем более, не всё стёрлось в их головах до полного беспамятства. Определённые флюиды – о некоем несуразном былом, о каком-то отречении, о какой-то надежде на исключительно светлые впредь устремления – в мозговых глубинах всех этих людей всё же искрили. И может от этого восемь душ источали тревогу. И лишь только одна душа из всех, девятая, была подозрительно покойна. И то не было покоем мертвенным (сродни, безжизненности жухлой листвы на поляне и окаменелости леса, что вокруг). То был покой особый, на который в жизни нашей суетной теперешней внимание почти не обращаешь: как покойно море на рассвете, как покойны горы на закате, как покойны звёзды в ночи … в конце концов, как покойна душа в момент единения и с морем, и с горами, и со звёздами <где горы – это вчера, где море – это сегодня, где звёзды – это завтра … вчера, сегодня, завтра – ни извечность ли это?>.

§ ГЛАС

… и даже среди сотни душ,

что уж, казалось, занемели,

Найдётся несколько кликуш,

чьи голоса не потускнели …

Восемь паломников удивлённо смотрели друг на друга. А девятый, тот, который был без всяких там теней смущения, в пику безмятежности своей души вдруг с непререкаемой властностью в голосе сценически громогласно, можно сказать, по-царски изрёк: «ВРАТА, ВРАТА! К ним ПУТЬ пора уже давно начать!» И все остальные, тут же сбросили с себя недавние оцепенение, словно, вдруг отчётливо поняли – что такое ВРАТА, и кого, и за чем они ждут.

§ ПУТЬ

… другим не стоит, всё ж, желать пути,

стезю которого не ведаешь и сам,

не всякая стезя приводит к небесам,

сначала ты её из тысячи найди,

всего одну – к Господним чудесам …

ПУТЬ был не столько тяжек, а сколько тернист. Без всяких тропинок, всё время напрямки, сквозь бурелом и колючие заросли. И никуда не могли они свернуть. Вела их, словно, не иначе, как непреклонная ВОЛЯ?

§ ВОЛЯ – НЕВОЛЯ

… когда в глазах уже кроваво,

то есть в пути такое право:

вести чрез силу остальных,

иным вождями быть по нраву,

но этот нрав не для святых,

в своих стремлениях благих

им не нужна мессии слава …

Но, ВОЛЯ чья? Кто ОН и где? Может, воля «Неотвратного»? Так прозвали путники меж собой его, им ранее повелевшего: «ВРАТА, ВРАТА! К ним ПУТЬ пора уже давно начать!» Шёл он первым. Выбирая, как казалось всем остальным, самые трудные тропы горного склона. И шёл «Неотвратный» о других путниках не заботясь вовсе. Тропинки он особо не выбирал, острых каменьев, и шипастых ветвей сухостоя, словно, не замечал, а главное, шёл со взглядом, устремлённым сквозь высохшие стволы деревьев в какую-то, ему одну ведомую даль. И, порой, казалось, что не ногами он ступал, а будто над землёй парил – натуральный «Блаженный» … можно было бы подумать, если бы не одно «но»: чувствовалась в нём не блажь, но властность. Неопределимая, словно, неземная. И от этого выходила так, что ОТРЕЧЕНИЕ путников было, вроде бы, добровольным, но, и в то же время, их ОТРЕЧЕНИЕ есть НЕВОЛЯ.

§ НАРЕЧЕНИЕ

… других он о заветном не просил,

заветность он в себе приметил

и всей душой её приветил,

и тем мечту овеществил …

Так шли они и час, и два, и три. Продирались сквозь колючие заросли высохших кустарников, ступая на острые каменья. И всё время карабкаясь по очень крутому горному склону. Шли они по-разному: вот один из путников всё время то норовил вырваться вперёд, то, наоборот, замедляя шаг, приотставал; и всё для того, чтобы якобы кому-нибудь помочь – подняться на валун ли, или обойти густой валежник – но глазами, своими бесстыжими глазами он, что натуральный «Шаромыжник», так и стрелял по рюкзакам и карманам «товарищей» – уж ни есть ли там чего-нибудь ценного?

Другой всё время пытался остановиться, и даже повернуть назад. Что-то неведомое, словно, постоянно преграждало ему путь. Видать, «Отверженный», и «Неотвратный» сдерживал его с от шагов вниз с большим трудом.

Некто, так и норовил наступить на самые острые из всех каменьев. Цеплялся же руками он за самые шипастые ветви сухостоя, которые, больно обдирая кожу, тут же ломались, и наш «герой» несколько раз больно падал, скатываясь на десятки метров вниз – не иначе, как «Горемыка».

А вот одна из дам всё норовила не туда ступить, не там свернуть, а то и вовсе остановиться, некстати, или же не в лад поторопиться, а чаще всего шла она, сгорбившись, устремляя взгляд всё больше себе под ноги, словно, ища там что-то судьбоносное – «Обездоленная», одним словом, какая-то.

Кто-то всю дорогу молчал, карабкался и молчал, обдирал в кровь и руки, и ноги, и молчал, и всё как-то в сторонке, особнячком – «Неприкаянный», ей-богу.

Одно время рядом с «Неприкаянным» пробивала себе дорогу женщина ещё одна, и всё норовила обратить на себя внимание – то вскрикнет некстати, то вздохнёт многозначительно, а то и вовсе на спутника взглянет игриво. Да всё попусту. Пришлось девице приотстать. На камень она присела, пусть и хладный он был, тот камень, да топать по кривым тропинкам без посторонней помощи уж сил у неё не было. Правда, просидела она не долго, протянул ей вскоре руку очередной восходящий к вершине паломник. «Мерси, – жеманно поблагодарил приторный женский голосок, и тут же въедливо отметил. – Что не бордель здесь, так это точно – вы, мужики, только в борделях герои, а здесь внимания мужского хрен от кого дождёшься!» На что случайный спутник лишь поморщился, но женскую «лапку» из своей руки не выпустил, и даже упредительно подсказал: «Впереди глина вязкая, видно, ручей рядом, так что держись крепче». «Спасибочко ещё раз, – лукаво блеснули женские глаза. – Я, правда, женщина скромная, миллионов не имею, но отблагодарить за столь галантное ко мне отношение уж найду, чем!» На что он, «Сострадающий» – а иначе про него и не скажешь – хоть и испытал приятность в груди, но вида никакого не подал, лишь покрепче сжал женскую ладошку, когда пришлось небольшой ручеёк перепрыгивать, да сердобольно подумал: «Эх, что Шалава какая! В час судный они, шалавы, что на Руси, что в Африке … всё одно. Впрочем, и ангелов в нашей компании что-то тоже не видать!»

А вот мужчина, который был на склоне чуть ниже случайной парочки про ангелов не думал совсем, не до ангелов ему было. Мужской исподлобья взгляд так и норовил уткнуться в округлые формы женского зада. «Эх, – посетовал «преследователь». – И почему бабы джинсы на себе вечно пялят? Нашли себе моду – джинсы на себе пялить по поводу и без, а потом и удивляются ещё: мол, в наше время нас, баб, уж за женщин никто и не считает! А ты, детка, возьми, да платьице обтягивающие из джерси, какой, на себя надень – платьице-то надень, а вот лифчик надеть забудь! Вот и будешь ты тогда не просто женщиной, а исключительно Венерой Милосской!» И оглянулся по сторонам – может обладательницу округлых формы на соседнюю тропинку какую перетянуть, а уж там … Но вскоре снизу послышалось чьё-то громкое надсадное дыхание, а потому наш «поклонник» женской красоты тут же превратился, отчего-то, в человека нравов довольно суровых: «Я говорю, срамота, да и только, – бросил не иначе, как «Выгадывающий», в женскую сторону. – Это бабьё что и может, так это только задницей своей пред мужским носом крутить!»

Вместо ответа обладатель громкого надсадного дыхания довольно грубым движением локтя заставил «Выгадывающего» посторониться. Да и верно, припозднился «Шаромыжник» изрядно. А ведь ловкачом он в делах очень многих был отменным. А оно, вишь, как вышло – одним из последних к вершине поднимается.

§ ОКОНЕЧНОСТЬ

… и вот окончен путь,

а цели всё не видно,

и пусть в душе обидно,

затею подзабудь –

ошибка очевидна,

и дум не надо слёзных,

был путь не очень светел,

раз цель ты не приметил,

ищи дорог ты звёздных,

а, значит, судьбоносных …

Оконечность – это когда стоишь на вершине горы, где царствуют лишь две ипостаси: неохватная до горизонта даль и необъятная вечерней синевой поднебесная ширь. Вышли они на вершину, правда, не все сразу. Тянулись долго, а последним, тяжело дыша и прихрамывая на одну ногу, взошёл на неё «Выгадывающий» (и что странно, тронулись они в ПУТЬ ещё на закате, и был тот ПУТЬ долгим, но дорога их была СВЕТЛА, и светлостью она была, как и небесной, так и земной, хотя в омертвелые заросли они входили, порой, достаточно густые, и выйдя на вершину увидели они всё тот же закат … да, тропы к ОТРЕЧЕНИЮ время вспять не повернули, они его, время, словно, обнулили).

– Ну и где здесь нам счастье? – скривился «Выгадывающий», осматривая окрестности. – Неужто, это?

«Выгадывающий» ткнул пальцем в два трухлявых пня, что торчали на вершине горной ОКОНЧНОСТИ.

– Да уж, – съехидничала «Шалава». – Как в том анекдоте: вот проведут нам радио, радовались в глухой таёжной деревне и будет всем счастье – радио провели, но счастье в деревне так и не случилось.

– Зато, гляньте – мечтательно закатил глаза «Неприкаянный». – И ширь здесь какая, и высь … божественно!

– И не испить небеса и вовек до дна, – мрачно констатировала «Шаромыжник». – Тем и будем мы живучи … уж, мне-то к такой жизни не привыкать … голодный животом, но сытый очами …, впрочем, недолго нам осталось до тленной извечности!

– До извечности – это, как кому, – задумчиво поскрёб подбородок «Отверженный». – А уж мне эту ночь не пережить уж точно.

– Чёрт, – слезливо вырвалось у «Горемыки». – Что это обычное кидалово уж знал я с самого начала.

– Скажи хоть спасибо, что кидалово исключительно бесплатное, – откликнулась «Обездоленная», неспешно направившись к пням.

– Стоять! – «Неотвратный» был грозен не на шутку. – К ВРАТАМ до рассвета не подходить, всю миссию запорите!

Окрик «Неотвратного» оказался почище раската громового, и куда только вся растерянность в странниках тут же делись.

– Спать здесь будем, прямо на земле, – властно изрёк «Неотвратный». – И костра нам тоже не надо, вот-вот туман из низины поднимется. Особый туман – он и периной вам будет, и одеялами.

§ БЕЗДНА

… то ли сказка, то ли быль,

то ли явь, а то ли сны,

иль флюиды Сатаны,

иль Большого взрыва пыль,

что из хладной глубины,

ею звёзды взращены …

в общем, может, я лишь тень,

лишь проекция движений

неких Космоса стремлений,

а мой дух – одна ступень

из без счёта зарождений

Мирозданья уложений …

«ВРАТА трухлявые – это уж слишком, это до такой тошноты неуместно, что хоть поворачивай и шуруй обратно, – растерянно подумал: «Сострадающий», ложась на землю. – Но куда идти-то, уж стемнело. И уж я-то ладно, как-нибудь отсюда выберусь, а остальные … хотя, хотя чувство такое, что руку протяни и она упрётся(?) именно в бездну. Выходит, что назад пути нет. Путь назад – этот путь в бездну». И действительно, он протянул руку и ощутил не просто пустоту, но БЕЗДНУ. Всего лишь на миг, но ощутил. «Какой же это путь к Великому Отречению – ну, совершенно непонятно – разве, что себя самого растеряешь по дороге до самого последнего атома души, – констатировал «Сострадающий», ворочаясь на жёсткой земле. – И таких же, последних, молекул разума!»

§ НАПУТСТВИЕ

… стезя наверх не «быстронога»,

остановись, порой, хотя б на миг,

ещё спроси себя немного

исхода видишь ли ты лик …

К счастью, спустя минуты всё окуталось спасительным туманом. Туманом, действительно, особенным, что и периной мягкой каждому стал, и удобным для сна одеялом.

– Слушай меня и запоминай – повторений не будет! – громко напомнил о себе «Неотвратный». – Встаём спозаранку и с первыми лучами солнца каждый проходит сквозь ВРАТА, а пред глазами у каждого должно «висеть», так сказать, кино, увиденное во сне.

– А если «кина» не будет, – поинтересовался, зевая, «Горемыка».

– «Кино» будет всем, без всяких исключения, – твёрдо заверил «Неотвратный». – Даже таким … бедолагам … как некоторые.

§ Quid est VERITAS⁴⁹, или КТО ЕСТЬ, КТО?

… да, жизнь, увы, ловушка,

тем паче, смерть – капкан:

рождённый – бытия игрушка,

почивший – жития обман …

Предрассветный сон в канун ОТРЕЧЕНИЯ – ведение особое. Отдельное каждому и единое для всех. И не столько о том, что было или будет (хотя и этого предостаточно) , а сколько … и, пожалуй, даже не осознание, а именно СОТВОРЕНИЕ каждым из спящих своей частички некой всеобщей ИСТИНЫ⁵⁰ … Но, но как это всё описать! Предрассветный сон отнюдь не документальная журналистика (хотя, ведения, что реальность, в нём тоже есть). Как описать прошлое, которого не было, и будущее, которого может и не быть; поведать фантасмагорию, где слиты воедино девять параллельных людских миров, и сугубо персональный «арт-хаус»???

ТВОРЕНИЕ <ГОРЕМЫКА> … Был паровоз и три вагона, / где первой класс и класс второй, / и был вагон на вид притона, / махрой пропахший и хандрой. / Те господа, кто все во фраках, / кто крут расправой над слугой, / в чьих портмоне «мильон» дензнаков – / при них кондуктор гнут спиной. / А при вагонах, что попроще, / где не «мерси», а русский мат, / там и спина гораздо площе, / кондуктор, чай, не автомат. / Картина, в общем-то, знакома, / сценарий явно не с небес, / мирская фабула ведома / тугой мошной наперевес. / … Ему вдруг стало хорошо, он, словно, увидел сквозь слепленные веки удивительной красоты северное сияние. «Боже, какая чудь! – подумалось мужчине сквозь сон. – Это тебе не чаевые от пассажира плацкартного вагона, и даже вагона купейного подобострастно принимать. Этим неземным богатством можно обладать, лишь внимая его исключительно душой!»

ТВОРЕНИЕ <ОБЕЗДОЛЕННАЯ> … А вот и склянка бита третья, / и поезд «чухнул» и пошёл, / и пожелав всем долголетья / купец достал свой разносол. / Увы и ах, пир не случился, / хотя купец и выпил чарку, / его ж сосед лишь открестился – / священника держал он марку. / Ещё в купе сидела дама, / в душе у дамы лишь стихи, / и дама та была упряма – / с купцом пить водку не с руки. / …. «Пусть всё будет так, как будет, – горько подумала женщина сквозь сон, прикрыв за собой дверь гинеколога. – И вышла из поликлиники на улицу. И долго, очень долго шла по этой улице, но всё никак не могла найти то, что искала. Наконец-то, вот они! – палисад с кустами цветущей черёмухи и белые резные наличники окна. Дверь была открыты, и она зашла в горницу. И сразу, всем своим нутром, почувствовала запах родного очага. Не спутать его ни с чем, запах родного очага – во всей необъятной Вселенной – он один единственный. На встречу вышел мужчина, и был он её суженным – это понимается тоже вмиг, раз и навсегда. Говорить было трудно, душили слёзы. Тем не менее, прежде чем обморочно осесть она успела и любовно обнять будущего мужа, и печально шепнуть ему на ухо: «Только вот ребёночка у меня больше никогда не будет!» Подхватив осевшую женщину, мужчина мягко убрал павшие с её висков на женское лицо волосы: «Всё у нас с тобой, родная, в этой жизни ещё будет, всё – и дети если не свои, так приёмные!» >

ТВОРЕНИЕ <ШАЛАВА> … Купец дремал в вагоне спальном, / священник с Библией лежал, / а даму, в смысле фигуральном, / роман Декарта ублажал. / А вот в вагоне маргинальном / в вагоне, где никто не спал, / в вагоне полукриминальном / студент от холода дрожал. / Студента, правда, хоть и жалко, / а всё ж все взоры на девицу, / что по натуре пусть нахалка, / зато и гарная блудница: / и на студента тянет взор, / и грудь поправит напоказ, / и шепчет в ухо пьяный вздор / и вся в истоме для проказ. / Но наш священник далеко, / а блуд уж рядом, уж на полке, / и с виду вроде шутовство, / а уж в народе кривотолки: / «А ну-ка паря, не зевай, / ведь хрен мужской – не воробей!» – / «А ну, деваха, не робей, / под пах ему, да погрубей!» … И она уже было рванулась ему навстречу. Ну, ещё бы – пройтись по деревне под ручку с гармонистом – мечта каждой. Лишь под ручку? – нет, ей хотелось другого: чтобы, прижав к ближайшему клёну, исцеловал этот чубатый «чёрт» её губы до крови, измял её девичье тело до самой сладкой истомы … И она уже было рванулась ему навстречу, да в последний момент пробежала мимо, лишь своей переспелой грудью мужское плечо слегка задев. «Не время нам с тобой тешиться, ещё не время!» – крикнула она ходу и юркнула в хату. А в хате, лишь скинув обувку, присела за стол и включила старую, ещё дедовскую лампу под зелёным абажуром. «История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода⁵¹», – прочитала она на случайной странице в книжке, что лежала на столе. Прочитала с некой непонятной дрожью в груди. И сама себе успокоила: «Эта история не моя, уж точно!» И от этого она даже прыснула во сне от радости в кулачок.