Гавань

Автор обложки Гудик Татьяна

© Юлия Бекенская, 2019

ISBN 978-5-4496-9643-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Питер, девяностые, осень

С оглушительным плеском шел под воду грузовичок. Промозглой ночью, при свете фар, под нежную музыку группы АББА.

В кузове, рыбам на радость, лежал первый груз. А в кабине – несчастный водила.

Жизнь, никчемная, как рухлядь в багажнике, необъезженная, как верный рафик, уходила на дно.

Ледяная муть хлынула в окна. Связанный замычал, извиваясь на водительском кресле.

Ручка двери…

Двое с причала наблюдали, как вода сомкнулась над крышей кабины. Рядом стоял бульдозер – удобная штука, если нужно что-то куда-то столкнуть.

Между тополей призывно светился фарами джип.

– Тачку жалко, – заметил лобастый, с кроличьей верхней губой, крепыш. – Слышь, Ярый. А неглубоко тут. Не выплывет?

– А это, Миха, – собеседник наставительно поднял указательный палец, – не так уж и важно. Это пе-да-го-ги-ка! Я еще экскурсии сюда водить буду…

Они зашагали с причала прочь.

– The winner takes it all, – летел из темноты сладкий голос.

Если бы они знали, цепочку каких событий запускают, то конечно, никуда бы не ушли.

А немедленно ринулись в воду, чтобы собрать всплывший из кузова хлам: кастрюли, стулья, коробки, мощной лебедкой поднять на поверхность машину, поцеловать водителя в лоб на прощанье и отпустить.

Но они не знали.

Ринат тоже не знал. Он привалился спиной к дверце и скреб ручку.

Еще немного… но воздуха уже не хватило.

Он вдруг почуял леденеющим телом дрожание вод и тихий, согревающий свет. Ясно увидел приборную доску и четки из янтаря на стекле.

Услышал пение – на странном, незнакомом языке.

Если бы двое в машине прислушались, тоже услышали бы. Но АББА пела о победителе, который получит все…

Водитель еще успел потянуться к свету, к голосу, но была ли то явь или прощальный привет погибающего тела, понять не смог.

Его глаза смотрели в мутную глубину.

Они не видели, как кто-то, пробудившись от почти векового сна, слепо шарит перед собой и прислушивается.

Как медленно, томно, спросонья, открывая забытые органы чувств – слух и зрение, и тихие незнакомые мысли, приближается, смотрит в кабину…

То, что проснулось, ведет с собой разговор, прислушиваясь, вспоминая, как это – слышать и вспоминать.

Ринат обмяк на сиденье и уже не почуял, как разбилось стекло, открылась дверца машины, опали веревки, и тело его устремилось вверх.

Джип, развернувшись, чиркнул светом причал.

Пассажиры не заметили кругов на воде.

Автомобиль заголосил на прощанье и умчался в город.

Молчала ночь.

Человек лежал на песке.

Молчала Пьяная гавань.

***

Пустыня Эль-Джафура

В полдень стороны света исчезают.

Исчезает и время: медленно текущее меж барханов, в полдень останавливается совсем. Остается маленькое злое солнце. И песок, вокруг и внутри: в выжженных зноем глазах, под бурнусом, во рту.

Верблюду плевать на стороны света. Он знает, куда идти – по невидимой тропе, что тянется меж барханами, изо дня в день, из ночи в ночь.

Полдень длится. Направления нет. Кажется, они сбились с пути. Но верблюду виднее – плывет через полдень. Сохнут губы. Иншаллах, доберутся до места.

За барханом поднимается пыль. Из нее вырастают стены синего камня, тонкие башни и острые крыши; выгибают спины мосты. Ноздри щекочет запах – пряный дух незнакомой влажной земли. Клубится туман, сползая со стен, скручивает в труху остатки ила.

Мираж. Иншаллах.

Верблюд упрямо бредет. Город манит и отходит. Теперь он за новым барханом. Но струйка прохлады льется сквозь марево. Верблюд чует ветер и двигается туда.

Нельзя гнаться за миражом. Но они переваливают через бархан.

Город исчез. Но кое-что осталось: чахлый куст, три зеленых листа, машаллах! Под ними сверкает алмаз. Вода! Хриплый крик из засохшей глотки.

Верблюд пьет, окунув мохнатые губы в источник. В круглой промоине на дне мелкие камни. Синие, как город-мираж.

Он ждет. Сначала – верблюд. Так положено.

Теперь сам. Припадает губами.

Глоток – и отпрянул. Горькая, дурная вода. Привкус соли во рту.

Зачерпнул воды, омыл лицо. Соль коркой стянула кожу. Еще. Четки, намотанные на запястье, зацепились за что-то на дне.

Верблюд нетерпеливо тянет к воде морду. Уступил ему место с досадой. Воды с каждой минутой меньше – уходит в песок.

Подсунул руки под верблюжьи губы, зарылся, почувствовал в ладонях гладкую тяжесть.

Золотой мокрый диск.

Ослепленный, глядит на сокровище. Неизвестные символы, тонкой ажурной чеканки круги, дрожащая стрелка.

Глянул вниз. Нет воды, как не было. Лишь песок. Но руки мокры, соль на лице. И довольная морда верблюда.

Торопливо спрятал добычу в мешок. Снова в путь. Мираж или явь?

Аллаху виднее.

***

Санкт-Петербург, 1907 год, весна

Городок с синими черепичными крышами и шпилями башен. Бухта с лазурным морем, над ней – дрожащий солнечный диск цвета индиго.

Камешек в детской руке поворачивается, картинка меняется.

Если смотреть на море, вместо старых баркасов увидишь парусники с тонкими мачтами.

Повернешься к бухте спиной – вместо бурьяна и рыбацких сетей увидишь набережную и торговцев с корзинами, в которых спят диковинные пучеглазые рыбы.

А вместо тропинки сквозь ивы, ведущей к дому, пусть будет красивый каменный спуск, по которому гуляют дамы и кавалеры.

Синий камушек в детской руке…

Да-да, Тая знает, что янтарь не бывает синим.

И что дивного города нет, а есть Пьяная гавань, где на рейде качаются чужие баркасы. Тут много таких.

Но, если хочешь увидеть чудо, кто может тебе помешать?

Синий янтарь подмигивает солнечным бликом.

…В каюте тесно. Смуглый человек, раздетый по пояс, пьет тепловатую воду. Он прибыл из жарких стран, но северная духота невыносима. Он смотрит на камень, похожий на синий янтарь, и прячет поделку поглубже в мешок, пока кто-нибудь не зацепил жадным глазом.

Перед тем, как пропасть, камень пускает блик за иллюминатор, к маленькому, как полушка, северному солнцу.

Солнце ловит привет и несет его дальше, играя барашками в Маркизовой луже, причесывая метелки травы, торит тропинку из гавани прочь, в сторону улицы Благовещенской.

Солнечные зайцы скачут по окнам. Один, неосторожный, прыгает в хрустальный шар, лежащий на подоконнике.

Хозяйка, стоящая у окна, прикрывает глаза. Под веками свет, секундное головокружение.

Предчувствие – что-то грядет. Трет виски, наваждение исчезает. В приемной – клиент, а значит, дело не ждет, божечки, опять работать…

Перед тем как спрятаться за облака, солнце успевает залить мягким светом утоптанный двор, мазнуть ласковой кистью по носам и щечкам воспитанниц в белых пелеринах, и – прощальная шалость – забраться под очки мадам директрисы.

Директриса щурится, сжимает губы, и пристыженное солнце исчезает за облаками.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вода в реке журчит, прохладна,

И тень от гор ложится в поле,

и гаснет в небе свет. И птицы

уже летают в сновиденьях.

А дворник с черными усами

стоит всю ночь под воротами,

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

И в окнах слышен крик веселый

и топот ног, и звон бутылок.

Даниил Хармс

Корабль уродов, где твой штурвал и снасть,

Я так боюсь упасть в морскую воду.

Борис Гребенщиков

История и фортуна

Санкт-Петербург, 1907 год, весна

По двору гимназии, высоко подбрасывая колени, спешил историк Данила Андреевич. Под любопытными взглядами воспитанниц переходил с неприличной рысцы на шаг, но и эта походка не добавляла ему благонравия. Даже сюртук надеть позабыл – манишка под суконным жилетом сбилась на бок.

Директриса поджала губы.

Страус облезлый, а не педагог. И эта его борода…

Целый учебный год, собрав в кулак всю кротость, мадам Вагнер наблюдала, как бакенбарды историка робко, словно молодые побеги, тянутся по угреватым щекам в тщетной надежде сомкнуться с курчавым кустом на подбородке. И чем дальше, тем больше историк напоминал ей шарж на великого поэта.

Учебный год почти кончился, а он все еще ходил в новичках. Не проявлял должного рвения на собраниях. Блеял козлом на молебнах.

Конечно, воспитанницы вьют из него веревки.

Директриса вздохнула. Наказание, а не педагог.

Женская гимназия мадам Вагнер в начале Благовещенской улицы была единственным розовым зданием в округе, и взгляд на нежно-зефирную штукатурку заставлял мадам морщиться.

Недовольство преобладало на ее восковом лице, таилось в опущенных углах темных губ, и на лбу – в обширных продольных морщинах.

Несмываемый розовый позор вместо заказанного бежевого цвета. Было от чего заболеть мигренью.

Изысканный, скромный беж по милости подрядчика превратился в поросячье недоразумение, которое Цирцелия Францевна ненавидела всей душой.

Когда после ремонта сняли леса, было поздно. Целый год в этом бисквитном торте обитала гимназия. «Полный научный курс, языки, рисование, изящные рукоделия и танцы», как сказано в справочнике «Державный Петербург», по 30 копеек за штуку.

И – злая шутка судьбы! раздел «Объявления» с рекламой гимназии также расположился на розовой вкладке, в соседстве с духами «Зимняя флора», страхованием стекол от всякого сорта излома и разбития и лесоустроительным бюро коллежского советника Малевича.

Сухие пальцы Цирцелии Францевны скрутили в трубку упругую книжицу и сжались добела. На горле издателя Игнатова. На немытом кадыке подрядчика Штуца. На тонких шеях бестолковых воспитанниц.

Подрядчики… вот уже и камень облицовки у фундамента отвалился. Зияет дыра. Дать нагоняй дворнику, чтобы заделал.

Она отложила справочник на перила.

Как капитан на мостике корабля, мадам несла вахту на крыльце гимназии. После затхлости коридоров в теплом, напоенном черемухой воздухе ей было душно.

Во дворе под липами гимназистки в коричневых платьях гуляли попарно и в одиночку, собирались кружками и тихонько беседовали.

Стоило ей выйти – учениц с крыльца как ветром сдуло.

Простая тетрадка и крошечный карандаш в кармане серого платья пугали девиц, особенно младших, до обморока.

Да и сама мадам, высохшая, с гладко зачесанными, подсоленными временем волосами, внушала почтение и трепет.

Сейчас воспитанницы делали вид, что повторяют урок, а кое-кто рассматривал пичуг, чирикавших в обильных кустах, радуясь солнцу и грядущему лету и чихавших с высокой ветки на все экзамены.

– Зефир!.. – донеслось от ворот вместе с россыпью девичьих смешков.

Зефир мадам директриса не выносила. Здоровье не позволяло ей предаваться чревоугодию. К тому же, вид этой сласти напоминал о цвете гимназии.

И вот теперь зефир, восторженный девичий писк и чей-то гудящий бас возмутили спокойствие большой перемены.

Историк вздрогнул и опять перешел на рысь. Без сомнений, спешил он в центр безобразия.

Молодость ему не шла. Возможно, с годами появится стать и почтенность, а главное – железная воля, без которой в гимназии делать нечего.

Дисциплина – вот что не давало кораблю мадам директрисы сгинуть в пучине хаоса. Все беды идут от расхлябанности и безделья, как она сегодня и сказала этому, прости господи, педагогу.

Корабль гимназии вела Цирцелия Францевна железной рукой. И готова была выбрасывать за борт тех, кто вял и беспомощен, но… как же трудно найти нового преподавателя в «зефирный дом». И как много бы мадам отдала, чтобы узнать шутника, пустившего в ход это название!

Черемуха скрыла историка из виду.

У ворот звенели смешки. Там творилось нечто предосудительное.

Она величественно спустилась с крыльца. Гимназистки тут же уткнулись в учебники.

В тот же миг серая тень бесшумно рухнула с дерева, в прыжке взлетела на крыльцо и притаилась.

За перилами мелькнула чумазая физиономия. Юркая рука цапнула забытый путеводитель, резво шмыгнула с крыльца и вмиг исчезла в кустах.

Никто не заметил – гимназистки старательно готовились к уроку.

Мадам директриса плыла через двор.

Беспорядок надлежало пресечь.

***

Данила Андреевич в чудеса не верил. А в злой рок поверить пришлось, как только увидел визитера: стоит у ворот, угощает гимназисток зефиром и топорщит тараканьи усы.

Немедленно увести, пока не нагрянула старуха, не увидела эту румяную морду, не…

– Все такой же! – завопил Жорка Трубицын. – Очечки, волосики… Унылый профиль, печальный фас, забо… гм, пардон, барышни… тру-ля-ля-ля, кто тут у нас? Цапель! Голова ты с ушами, нисколечко не изменился!..

Что тебе, жук, от меня надо, тоскливо подумал Данила.

Цапель!

Тоненькое девичье хихиканье подсказало, что кличка достигла нужных ушей. А кто не расслышал – тому расскажут, не извольте сомневаться.

Данилу сгребли в объятья – аж ребра хрустнули. Троекратно расцеловали, обдав сложной смесью табака, одеколона и… воска? Подняли, встряхнули, сбив набок очки, и поставили на место.

– Здравствуй, Жорж, – сказал Данила, утопая ладонью в широкой лапе.

– А я, понимаешь, из Парижа – и сразу к тебе. Как, думаю, тут брат Цапель?..

Из Парижа? Ох, и горазд Жоржик врать. Впрочем, с однокашниками он давненько не виделся. Разузнать у балабола, где служит? Может, и Даниле местечко найдется? Но после. Сейчас главное – увести, пока карга не нагрянула.

– Бросай-ка ты, брат, свой розарий, – сказал Жорж. – Веди домой! Знакомь с детишками! Небось, уже папаша? Еленушка-то все цветет?.. У меня тут! – Трубицын потряс коробкой в изящно повязанных лентах.

Тишина загустела – хоть ножом ее режь.

Данила почуял, как расправляются розовые ушки, чтоб не упустить ни единого слова.

– Детишками не обзавелся, – выдавил он. – А с Еленой… тут в двух словах не расскажешь.

Общий, пропахший карамельками, выдох.

Погиб Данила. Девицы выжмут из этого все.

– А… – на секунду глаза Трубицына остекленели, но тут же, будто перетасовав прикуп, он улыбнулся:

– Так это ж совсем другое дело!.. Собирайся, брат. И барышни, – легкий поклон в сторону гимназисток, – от тебя отдохнут. Совсем их извел – смотреть больно, как очаровательные розы сохнут в твоем обществе.

Смешки.

– Видишь, ли, Жорж, рад бы, да не могу. Провожу тебя, тогда и поговорим. Дела…

– Дела подождут! – заорал Жорж, – не так ли, сударыни?..

Восторженный писк. Зардевшиеся щечки. Чертов фат!

Данила замялся. Как же выпихнуть тебя? Увести, пока старуха…

Поздно.

Тихий горячечный шепоток. Хруст накрахмаленных пелерин.

Гимназистки отодвинулись, сливаясь с кустами черемухи, и сенсация – роковая тайна учителя и миленький гость с зефиром – тоже уменьшилась, отошла в тень.

Повеяло холодом.

Приближалась мадам директриса.

От ее шагов соляными столбами застывали фигуры гимназисток. Покрывался инеем утоптанный башмачками двор, а пичуги, замерзая на лету, хлопались оземь и разбивали в осколки безмозглые тельца.

– Господа? – голос, дребезжащий, как флагшток на ветру.

– Цирцелия Францевна, – вытягиваясь и презирая себя, пролепетал Данила, – разрешите представить…

– Мадам, – щелкнули каблуки, – Георгий Трубицын, к вашим услугам!

Ледяное молчание. Поджатые губы.

Данила поежился. Солнце больше не грело, и запах черемухи куда-то исчез – пахнуло персидским порошком, которым по наущению мадам истребляли тараканов, забредших в гимназию.

Цирцелия изучала гостя. За могучими плечами Жоржа теснились воспитанницы. Живописная группа – сатир в сонме нимф.

– Позвольте, – каркнула старуха, но Трубицын ее перебил:

– О, нет, мадам, – позвольте мне!..

Данила перестал дышать.

– От всего сердца, от имени нашего выпуска, – начал Трубицын.

– Сударь! – возмутилась старуха.

– Сударыня! – повысил голос Трубицын, и, не давая директрисе опомниться, вручил розовую коробку, перевязанную пошлейшим бантом.

Данила мысленно застонал. Что было в коробке, значения не имело. Только бы не подвязки, взмолился он, не зефир, не…

– От всего сердца, с наилучшими пожеланиями! Мы, бывшие школяры, с почтением, – баритон Трубицына обволакивал, гипнотизировал, как дудочка бродячего факира – гюрзу, – с безмерным уважением взираем на вас, тех, кто держит на своих плечах будущее юных, неискушенных…

Трубицын вещал. Кобра глядела, не мигая, и чуть покачивалась.

Из гавани пахнуло морем. Порыв ветра растрепал бант на груди директрисы.

И тут случилось чудо.

То самое, молва о котором долго будет передаваться из уст в уста.

Послышался хруст – то карга склонила голову в легком поклоне. А после…

Сухая корка старухиных щек отмякла, уголки губ дрогнули и приподнялись на самую малость.

– Благодарю, – каркнула Цирцелия, – рада знакомству. Весьма.

Для старой ведьмы то было равносильно объятиям.

Жук этот Жорж! Дай ему полчаса, глядишь, и карга пригласит его в святая святых, в кабинет – поговорить о юных неискушенных особах.

– Мадам, – поклонился Трубицын, – у меня к вам просьба. Буквально, малюсенькая. Позвольте мне похитить вашего педагога…

Данила Андреевич понял, что обречен.

***

Дальше все понеслось вскачь. И в упоительном аллюре стихийного бедствия Даниле ничего не осталось, как покориться.

Триумфальный уход из гимназии. Благословление директрисы, вздохи и пищащие носики с одной стороны. Сдержанное сияние, твердость скул и уверения в глубочайшем почтении – с другой.

Признав Жорку неизбежным злом, он бормотал про себя:

– Это пройдет. Этот день надо просто пе-ре-жить…

Заодно выспросить болтуна, где служит. Жоржика хлебом не корми – дай повитийствовать, а уж Данила направит поток в нужное русло.

Извозчик. Скрипучее, до белизны протертое сиденье, кляча в коровьих пятнах. Стальные обода – тряско, зато свободно, не то что в омнибусе.

Трубицын, закинув руки за голову, скучливо озирает ландшафт.

Дома, тополя. Булочная, зеленная лавка. Вывески. «Кладовая галантерейных товаров: перчаток, галстуков и чулочного товара Г. Я. Земш». Синим на черном фоне: «Элеонора Руль», ниже – витиеватое «М» в резном круге. Что сие означает: модистка?..

– Провинциальненько тут у тебя. И до залива рукой подать. Прокатимся?..

– Худшее место для прогулок. В народе зовут Пьяной Гаванью. Рыбацкое отребье, кабаки, суда в карантине…

– Эх, как звучит! А ты все такой же зануда, – тычок в бок, – но с Еленушкой-то чего тянешь? Не зевай, брат! Я думал, вы уже с ней того… неужто и до помолвки дело не дошло?..

Данила стиснул зубы. Говорить о любви с Трубицыным? Лучше уж сразу расклеить афиши по городу. И для верности давать объявления на Николаевском вокзале – каждый час, перед отбытием поезда.

Но неожиданно для себя выдал то, что давно не давало покоя:

– Знаешь, Жорж… многое можно простить… но не все. Есть вещи… которые я не могу принять. Мой разум бунтует. Если я не смогу доказать, как она не права, то не смогу уважать себя…

Ляпнул, и мысленно застонал: зачем?!

Попробовал сменить разговор:

– Что в коробке-то было? С бантами? Которую ты старой кобре всучил?

Трубицын усмехнулся:

– Эх, брат, лучше тебе об этом не знать. Разум, говоришь, бунтует? – он подмигнул. – Ай, Еленушка! ай, лиса! Что уж она учудила?

Данила сжал губы. Больше – ни слова.

– Да ты не кисни! – Трубицын ткнул его в бок. – Сам знаешь, эти дамочки… платья, понимаешь, фасоны, рюши. Вода цветочная… ондулясьон… Выше голову! Где наша не пропадала?..

Набежали тучи. Ветер подул неласково. Прохожие опасливо косились на небо, а извозчик остановился и поднял крышу коляски.

– Куда мы едем? – спросил Данила.

– Прочь из твоих трущоб! В мир, к людям, в жизнь! Эй, брат, где тут у вас гуляют? Смотри, место чтоб приличное!

– Сад Аркадия, если поближе, – отозвался возница, – а то на острова…

– В Аркадию? Разве ж там кормят?

– Ресторан при театре, недурной-с. Но если желаете, можно и на Невский с ветерком…

– Гони в Аркадию! – скомандовал Трубицын.

Извозчик взмахнул вожжами:

– Слушаюсь, вашблагородь!..

Как у него получается, думал Данила. Все рады ему угодить – от Цирцелии до последнего ваньки. Даже Данила: тащат его, как мопса на поводке, а он и не пикнет.

И ведь был бы семи пядей во лбу. Или красавец. Так нет: рожа как рожа, умишко – не Даниле чета, а вишь ты, каков. И с женщинами у него ладно. От пигалиц до почтенных матрон – ко всем подходец имеет. С гимназистками – душка, с девицами – видный жених. А замужние пилят супругов: чужой человек, а услужлив да обходителен… даже селедка – и та улыбается, как родному…

Порыв ветра. Черная беременная слониха нависла над улицей. Едва держалась, разбухая, предупреждая дальним раскатом грома – сейчас.

Шквал – промозглый, пропахший корюшкой. Крепкие капли упали в пыль, оставив воронки, деликатно постучали по верху экипажа: тук и тук.

То было первое и последнее предупреждение.

Молния вспорола туче брюхо. И – хлынуло. Сплошным потоком, спеша смыть Благовещенскую, с палисадниками, кленами, публикой, храмом Пресвятой Богородицы, рельсами конки и пареньком-посыльным в фуражке, присевшем в изумлении возле фонарного столба.

Косой ливень бил в лицо, по глазам. Скрипели колеса, гудели водосточные трубы. Мальчишки, визжа, босоного плясали в лужах. Прохожие спешили по тротуару, пытались скрыться под кронами тополей. Лошадь, нахлестываемая кнутом и ливнем, неслась, поднимая волну, как заправский линкор.

Трубицын вертел головой, азартно озирая стихию, словно это он, специально, вызвал потоп:

– Каково поливает, а?..

Из водосточных труб церкви лились потоки, захлебываясь, как из пожарной кишки, хлестали в сток, и, словно этого мало, дождь наддал так, что полетели клочки и ошметки застрявшего в трубах мусора. Чпок! Из трубы выкинуло дохлую крысу. Из другой вылетела голубиная тушка. Дрянь кружило в водоворотах, смывало ливнем.

Буйное, свежее растеребило душу Данилы, поманив, пообещав новое.

Взбаламутило – и исчезло.