Шиза

– Ой, совсем забыл, извините. Ты больше не Наташа Ростова. Ты – снова Зденка.

Раз. Два. Ваши руки тяжелеют. Три. Всё ваше тело словно наливается свинцом. Вы спите. Пять. Вы будете слышать только мой голос… только мой голос…

Но Янка перестала слышать вообще: «Может, это из-за свиста в ушах? Какой сильный ветер! Лицо леденеет. Особенно губы. Волосы треплет. Пряди, как сосульки, стучат друг о друга. Меня несёт куда-то. Как угораздило попасть в такой вихрь? Нет же, это я сама лечу! Гладкое стальное тело». Янка со страхом осознавала, что такого темпа она никогда в жизни не развивала: «Эти светящиеся дорожки – звёзды и планеты. Их свет вытягивается яркими нитями из-за моей невообразимой скорости. Откуда золотое свечение передо мной? Свет идёт от меня!» Внезапно к Янке пришло четкое осознание: «Я – стрела. Золотая стрела! Лечу. Ищу цель. Моя цель – искать цель. Пронзить и уничтожить!»

Медленно к телу возвращаются тепло и чувства. Вдруг покой нарушает резкий треск, крики. Грохот, как будто упал шкаф. Нарастает раздражение: «Где этот проклятый будильник? Как только смогу поднять руку, разобью об стену!» В глаза больно бьёт резкий свет. В дверном проёме колышется, как через мутную воду, размытый силуэт. Злые голоса.

– Терминатор пожаловали. Собственной персоной. Ура…

– Федя, чего не спишь, налоги не заплатил?

– Федя, Федя, пошли домой! В кроватку.

– Да держись ты!

– I'LL BE BACK!

«Сильно пьяный парень едва держится на нетвёрдых ногах. «Какая страшная, безумная улыбка! Нет! Я же стрела. Стрела! Сквозь него пролетела. Ведь стрелы не могут тормозить…»

Федя-Терминатор резко согнулся, словно простреленный навылет, зажав ладонями невидимую рану. Пошатнувшись, он грузно, как тяжёлый мешок с картошкой, рухнул на пол.

Первое, необычно тёплое утро нового года принесло трагическое смятение в счастливый мирок маленького «Монмартра». Фосфорно-жёлтая «Газель» реанимации беспрепятственно неслась по заснеженным, пустынным улицам, уставшего от праздника городка. Сирена в истерике резала криком сонную тишину. Как не старались водитель и опытная бригада, но коротко стриженого студента с татуировкой ДМБ до больницы довезти так и не удалось. Тяжёлое алкогольное отравление – обычный новогодний диагноз.

Помятое, ватное небо равнодушно сыпало на удивлённые улицы своё последнее, белое конфетти. Снежинки садились на чёрные ветки деревьев и превращались в мелкие прозрачные капельки – настоящие слёзы Деда Мороза.

Глава 9. День влюблённых

…Но если ты меня приручишь, моя жизнь точно солнцем озарится.

Твои шаги я стану различать среди тысяч других…

Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»

Ещё в средней школе Янка поставила себе задачу – научиться курить по-настоящему. Это давало множество преимуществ перед некурящими одногодками. Во-первых, открывались перспективы знакомств и общения на равных с огромным количеством интересных, взрослых людей. Во-вторых, нежно сжимая дорогую, тонкую сигарету густо накрашенными губами, выглядеть загадочно и чуть-чуть порочно, как шикарная соседка-костюмерша с пятого этажа. Но главное – возможность обретения своего круга, а может, и своего человека.

Сначала Янка силой заставляла себя глотать горький дым и терпеть неприятный привкус во рту, превозмогая тошноту, головокружение и страх получить рак горла. Её попытка избавиться от одиночества, казавшаяся поначалу игрой, незаметно перешла в зависимость во вред здоровью и красоте.

Но тогда ей казалось, что она причастна к великой тайне, объединившей секту избранных. Непреодолимая тяга к курительным палочкам гнала юных жриц вершить магические ритуалы в чужие тёмные дворы, за зловещие гаражи, на оплёванные детсадовские веранды. Как и все закрытые сообщества, культ имел зашифрованный язык. «Пойдём покурим, – звучало, как: – Пойдём в библиотеку».

– Есть что почитать (покурить)?

– Про что у тебя книжка (какие у тебя сигареты)?

– У меня о Петре Первом для младших школьников (сигареты «Пётр 1» – лёгкие).

– А хоть одна статейка (сигаретка) про «Парламент» не завалялась, случайно?

Наступило 14 февраля – День Святого Валентина. Сегодня всё было хорошо. Особенно радовали отсутствие родственников в субботний вечер и принесённый Зденкой ликёр с привкусом шоколада. Большая Мать настряпала целый таз ароматных булок. Да и парочка смешных неразлучников – Гульнур с Нюсей – были приятной ненавязчивой компанией.

Днём парни из группы подарили всем девушкам разноцветные открытки-сердечки с дружескими шаржами. Сохранив портретное сходство, авторы усилили характерные и непривлекательные черты некоторых сокурсниц. Лора выглядела особенно узнаваемой. Ревностно оберегая огромную кучу полупустых тюбиков, банок с красками и грязных палитр, она сидела, широко растопырив ножищи с огромными ступнями (а размерчик у неё, точно, сорок первый).

Портрет Нюси являл миру нечто амёбное с бесцветными полузакрытыми глазами, с губами, как две наползающие друг на друга толстые гусеницы. При взгляде на этот шедевр Янка сразу вспомнила как злобная Коменда, органически не терпящая замедленного темпа Нюсиной жизни, каждый раз обращалась к ней с одним и тем же вопросом: «Тебя, видать, когда родители делали, сильно спать хотели?» Карикатура на Большую Мать в образе Верки Сердючки тоже, как говорится, была – «не в бровь, а в глаз».

Янке льстило, что её портрет, по сравнению с другими, выглядел гораздо привлекательнее. Это был явный показатель доброжелательного отношения к ней мужской половины группы. Лишь причёска из разноцветных перьев указывала на некий перебор в её желании выделиться на фоне серых будней.

Узорный малиновый шарф Гульнур, наброшенный на настольную лампу, создавал в комнате интимный полумрак и располагал к откровениям. Белоснежная фея – Зденка с едким сарказмом, не украшающим белоснежных фей, стала хвастливо расписывать, как в очередной раз столкнула противоборствующие отряды поклонников готовых сложить головы за право её поздравить. Все вокруг и так знали, что любовные sms-ки, букеты, подарки и неусыпное мужское внимание, то есть все, о чём мечтают девушки, окружает Зденку в избытке. Поэтому, нарочито перебивая самодовольное щебетание белоснежной феи, девушки обсуждали свежие училищные сплетни, акцентируя их безусловную важность по отношению к загубленным судьбам обречённых Зденкиных воздыхателей.

– Слыхали, наш ловелас Ван Гоги обхаживает новенькую натурщицу?

– Очередная страшная лошадь горячего джигита?

– Да, набор стандартный: балерина на пенсии, морда длинная, грудь вообще не носит.

– Ножки то-онкие, а жить так хочется! И курит, курит, курит…

– Кстати, а пойду-ка-ся-ка я, покурю-ка-ся-ка я.

Пушистики снежного хлопка бесшумно сыпались из бездонного небесного ведра. Вечер, наполненный поэзией и предчувствием чуда, закружил вдохновенных Муз жаждущих приключений и любви.

Все дороги вели «Под Арку». Этот тесный дворик за центральным кинотеатром с незапамятных времён был местом поэтапного паломничества сначала стиляг, волосатого андеграунда в клёшах, а позднее позвякивающих, канувших в историю металлистов, разноцветных панков, кожаных байкеров, любителей хип-хопа в бесстыже приспущенных, широченных штанах и прочих борцов за свободу личности. В среде городской молодёжи сформировался критерий «неформальности»: ходишь «Под Арку», значит, не лох, не гопник, а реально прикольный пацан.

Перед самым входом под священные арочные своды отряд бесстрашных амазонок наткнулся на желанную добычу – хорошо упакованных юношей. Девушки вальяжно достали сигареты, началась весёлая пикировка.

– От чего, девушки, курим? Жизнь тяжёлая?

– Мы не взатяжку.

– Ну, смотрите, а то щёчки пожелтеют, зубки выпадут.

Живой интерес мужской компании, как обычно, полностью сосредоточился на Зденке. Безмолвная Нюся, наверняка, стала бы лютым Зденкиным врагом, но не была способна на сильные чувства. Вместо крови по русалочьим Нюсиным жилам текла вязкая, белая слизь, поэтому, апогеем презрения было то, что она больше обычного оттопырила губы-вареники и отвернулась с напускным равнодушием.

Не в силах сдерживать никотиновый голод, Янка не стала стоять в высокомерно-выжидательной позе, как Зденка – звезда светских раутов, принуждая сразу нескольких парней поднести зажигалки к её сигарете, а ловко подкурила, мастерски спрятав огонёк в ладонях, как делают курильщики со стажем.

В компании начались привычные петушиные бои за драгоценное внимание Зденки. Парни изо всех сил пытались удивить красавицу: демонстрировали приёмы неизвестных единоборств, наперебой рассказывали анекдоты и случаи из жизни, иллюстрирующие их крутость. Счастливчик удостаивался неизменного: «О, вещ-щь!». Любимая фраза Зденки, произносимая с драматическим придыханием, выражала одобрение и благосклонность. После каждой «вещ-щи» в водянистом, рыбьем взгляде Нюси сквозило нечто отдалённо напоминающее обиду.

Вдруг кто-то, незаметно подойдя сзади, крепко сжал Янкины руки в локтях, не давая ей возможности повернуться. Янку ужасно разозлили глупое положение и бесцеремонное обращение. Но захватчик неожиданно отпустил её. Резко повернувшись, Янка в отместку целенаправленно выдохнула сигаретный дым прямо в лицо обидчику.

Седые кудели дыма таяли, как в кадрах замедленной киносъёмки, постепенно проявляя черты. Из глубин иного измерения неотвратимо надвигались на Янку неземные глаза-звёзды. Время остановилось. Необъяснимое магнитное воздействие нарастало, как нагревается включённая конфорка, как закипает чайник, как разгораются сухие поленья. По венам поплыл горячий, расплавленный воск, и… УДАР!!! И словно молния пронзила Янку миллиардами раскалённых солнечных иголочек, единым потоком прошла всю её насквозь, а, достигнув земли, вернулась обратно золотой волной и непостижимым образом ушла в бесконечное небо…

Придя в себя от потрясения, Янка с удивлением поняла, что ни один человек даже не догадывался о том, что произошло. Юноши продолжали конкурс «Кто больше всех понравится Зденке?» Большая Мать, отбив жертву от стада, пленила самого высокого и статного парня, обречённого теперь на вечный матриархат. Неразлучная парочка так же не поменяла привычных занятий: Гульнур заливисто хохотала, а Нюся пребывала в анабиозе.

Никто не заметил армады микроскопических взрывов, влетевших в Янку и вернувшихся в космическое пространство. Никто, кроме него. Спохватившись, Янка постаралась скорее стряхнуть с лица выражение папуаски, увидевшей будильник. Неожиданно для самой себя, выпалила:

– А… тебя как зовут? – услышав, насколько нелепо звучит вопрос, Янка к тому же не узнала собственного голоса, что казался теперь особенно противным.

Однако её привычные самоуничижительные мысли прервало ещё одно удивительное наблюдение: «Какой необычный цвет глаз! Они ведь жёлтые! Так не бывает! Ну, допустим, это цветные линзы, но почему они ещё и лучатся?».

– Меня не зовут, сам прихожу.

Обладатель неземных глаз уверенно взял Янку за руку и, ничего никому не объясняя, увёл со двора, как хозяин свою послушную корову.

Они шли по мокрому февральскому снегу, обнявшись, будто знали друг друга всю жизнь. Янке, ещё не вышедшей из транса, казалось, что они лишь притворяются, а на самом деле не идут, а, как два воздушных шарика, парят близко к земле, едва касаясь её ногами. Изредка Янка с любопытством косила на «чудо чудное», подмечая новые восхитительные подробности. Модная куртка. Добротные ботинки на толстой подошве. Пальцы длинные и тонкие. О, Боже, а какая красивая, правильная линия носа с едва заметной горбинкой!

Будто вспомнив, что забыл представиться, юноша повернулся, игриво изображая сдержанную учтивость президента на дипломатическом приёме, крепко пожал Янкину руку:

– Агранович Александр. Агранович – фамилиё моё.

– Яна, – еле слышно прошептала она в ответ, невольно отметив: «Надо же, у красивых людей и фамилии красивые!»

Она вдруг ясно осознала, что до этого момента была лишь потерянным котёнком, брошенным на выживание. Только сейчас, внутри его тёплой ладони, она, наконец-то, дома.

Её будто подхватил сказочный вихрь и понёс в ведомом только ему направлении. Агранович шутя толкал Янку в сугроб и тут же поддерживал, не давая упасть. То кружил, как ребёнка, и оба со смехом валились в снег. Они барахтались, мешая друг другу подняться, пока не стали похожи на два снеговика. В пылу «сражения» Янка стянула с Аграновича пушистую шапку и чуть не ахнула. Он оказался платиновым блондином. От его длинных волнистых волос исходило нереальное лунное сияние. Янке, напротив, всегда нравились темноволосые юноши, но Агранович в один момент поменял её пристрастия.

Забежав в какой-то помпезный, похожий на музей, подъезд, стали без долгих предисловий жадно целоваться, тая у тёплой батареи. Но вскоре были репрессированы и высланы прочь злобной блюстительницей правопорядка, образца 1937 года.

Долго прощались у дверей Янкиной квартиры, как прошедшие войну однополчане. Всё это время, опасаясь вновь встретиться с магией волшебного взгляда и получить парализующий разряд, девушка не могла осмелиться поднять глаза. Янка без того подозревала, что мышеловка захлопнулась, и она крепко влипла. Похоже, навсегда.

– Хочешь, фокус покажу?

– Ну, давай, – ответила Янка, не представляя, чего ещё ожидать от самого загадочного из всех кого она когда-либо встречала. Агранович положил на тыльную сторону ладони спичечный коробок, который, по необъяснимым причинам, вдруг стал плавно передвигаться и переворачиваться сам собой. Янка вытаращила глаза, но, по большому счёту, у неё сегодня уже не было сил как следует удивиться.

– А как это?

– По-разному, кнутом и пряником. Но если к нему с лаской, – и Агранович осторожно погладил коробок, – он и песенку споёт: «Если у вас нету тёщи, её не отравит сосед…» Хочешь послушать? Говори телефон.

Янка продиктовала свой, домашний номер, запоминавшийся всем с первого раза (мобильник она посеяла ещё сто лет назад):

– А у тебя какой телефон?

– У меня-то? Да китаец престарелый.

Может показаться, что дорога проходит в зарослях кустарника. Янка знает – это не так. По обе стороны узкой извилистой тропинки – глубокие пропасти, а эти корявые ветки с редкой листвой – верхушки деревьев, растущих глубоко на дне. Хмурая гризайль неба кишит вороньём.

Вот уже виднеются стрельчатые силуэты башенок замка. Янка бесстрашно идёт по давно изученному пути. Смешанное чувство страха, любопытства и необъяснимого томления влечёт её сюда. Каждый раз, очутившись в этом унылом, странном месте, она забывает, что это только сон, преследующий с самого детства. Одна лишь мысль гонит по навесному мосту, к огромным дубовым воротам, в каменное готическое жерло: «Встречу ли Его? Найду ли сегодня?»

Янка вновь вспоминает, как увидела Его впервые. На самом краю нависающей над обрывом скалы чернел зыбкий силуэт. Это он – загадочный хозяин замка. Широкий плащ, словно крыло гигантского ворона, зловеще хлопал на ветру. Острый, по средневековой моде, капюшон скрывал лицо, лишь длинный, изысканный пепельный локон, случайно выбившийся на свет, нарушал траурную торжественность образа.

«Ворота сегодня широко распахнуты, отодвинуты пудовые засовы. Уже – удача! Не придётся, как в прошлый раз, долго попусту слоняться вокруг неприступного замка и возвращаться ни с чем…»

Высокие своды потолка теряются в темноте. Будто выложенные великанами из огромных каменных глыб стены мерцают в свете танцующего огня факелов. Большую часть комнаты занимает широкий подиум, с горой пёстрых ковров, постеленных друг на друга и скрученных валиком вместо подушек. Серебряные блюда, по размеру напоминающие рыцарские щиты, заполнены фруктами и ягодой, расставлены по всему гигантскому ложу. Потрескивают дрова в камине. Бурлит кальян. Тяжёлый, напоённый пьяными ароматами воздух колышется и обволакивает.

Тихий монолог хозяина замка не понятен, но проникновенный голос пробирает насквозь, заставляет звенеть потаённые струны. Вот только лица не разглядеть – всегда в тени. Украдкой, жадно смотрит Янка на струящиеся волосы цвета полярного льда, на безупречную линию профиля, и… Ух! Сердце обрывается, словно самолёт в воздушную яму.

Не дав вволю насладиться общением, он оставил её, приказав никуда не выходить. «Ну, просто, как Синяя Борода!» – возмутилась в душе Янка и, ещё немного повалявшись на пушистых коврах, решилась нарушить приказ.

Одинаковые узкие коридоры, тускло освещаемые факелами, бесконечно плутают по замку. Вдруг из арочного проёма бьёт в глаза непривычно яркий свет. Тихо-тихо, босиком на цыпочках крадётся Янка по холодным плитам. Трепеща от неясных предчувствий, заглядывает в гулкий, залитый светом зал.

Хозяин стоит спиной перед каменным возвышением, заменяющим обеденный стол. На столе обнажённый человек. О, нет, не человек, а распластанный труп с разодранной кожей, только ноги целы. Там где кончаются рёбра – кровавый провал. Хозяин запускает руку внутрь растерзанного чрева и, вырывая куски мяса, жадно пожирает с плотоядным рычанием.

Девушка в ужасе отшатнулась назад, не в силах сдержать крик. Хозяин медленно поднял голову. Янкины ноги мягко подкосились, она осела на каменный пол, её бросило в холодный пот: «Агранович!!!»

На его красивом узком лице не отразилось ни тени смущения. Насмешливые янтарные глаза смотрели сквозь неё спокойно, так, как смотрят на море. По подбородку стекали тёмные бордовые ручейки.

Глава 10. Ах, мамочка, зачем?

Педагогика – вековечное шарлатанство…

Антон Макаренко

Янка и Агранович договорились встретиться на следующий вечер «Под Аркой». Весь день девушка считала минуты. Две пары «Живописи» тянулись невыносимо долго. При воспоминании об Аграновиче дыхание сбивало привычный ритм, а где-то внутри живота, наверное, там, где помещается душа, начинало сладко и тревожно поднывать.

Перемены, произошедшие с Янкой, одарили её притягательной женственностью, а лицо осветила тайна. Это не ускользнуло от кислого, завистливого взгляда секретарши директора Регины Зиновьевны, звавшейся в миру Резиной.

– Стрельцова, что сияете, как начищенный пятак? Голова одними женихами забита?

Ядовитые поддёвки Резины не могли испортить Янке ожидание сказки. Все в училище хорошо знали, что угрозы Резины – не более чем бессильная злоба старой девы на весь белый свет, оскорбляющий её самим фактом своего существования. Резина была прямой противоположностью самому белокуро-длинноногому понятию «секретарша», и всё же в одном она полностью оправдывала своё звание.

Крылатая фраза «секретарь – лицо своего директора» подходила ей, как нельзя кстати. Ну, кто ещё мог так достойно соответствовать директору училища – Виктору Ингиберовичу – Вик-Ингу, похожему больше на матёрого пирата, чем на заслуженного художника с академическим образованием. Но даже рваный шрам, пробороздивший лицо по диагонали, не уродовал его так, как невыносимо склочный характер. Своим всегда внезапным появлением Вик-Инг наводил ужас не только на студентов, но и на коллег. Молодые преподаватели дольше года в училище не задерживались. Студенты не могли запомнить лица всех, часто меняющихся наставников.

Но существовала и старая гвардия – три матёрых предводителя противоборствующих течений. Каждый не раз побывал в директорском кресле. Когда один из них занимал лидирующее положение, двое других, забыв все прежние претензии, тут же объединялись, что бы сбросить самозванца с трона. В ход шли любые средства от мелкого вредительства и кляуз, до судебных разбирательств и ругани с мордобоем. Все три «крестных отца», пожирая друг друга, как ядовитые пауки в одной банке, были удивительным образом связаны: стоило одному из них временно отойти от дел или заболеть – оставшиеся моментально теряли вкус к жизни. Они начинали чахнуть и, глядя на всё с невыразимой тоской, стремительно старели. Вик-Инг, как самый энергичный и властолюбивый диктатор, правил гораздо чаше и дольше остальных.

Проучившись совсем немного, даже самым рассеянным первокурсникам становилось ясно, что весело и хорошо в Альма-матер живётся только студентам, а преподавательский состав находится в перманентном состоянии войны. На школярах баталии отражались на итоговых просмотрах, когда одарёнными и трудолюбивыми признавались воспитанники преподавателя, находящегося в данный момент у власти, всем остальным оценки нещадно занижались, а если кто-то осмеливался быть недовольным, то очень скоро находилась объективная причина для отчисления смутьяна.

Янка до тошноты боялась Вик-Инга. Лишь заслышав шарканье его мохнатых унтов, она замирала за мольбертом, мечтая стать такой же бесцветной молью, как Нюся, и слиться с фоном. Интуитивно чувствуя жертву, Вик-Инг подходил именно к Янке. Гнетущая тень командора нависала над ней, упиваясь властью. Пока один курьёзный случай не научил её справляться со страхом перед Вик-Ингом.

Всё началось с того, что студенты, вынужденные проводить в училище большую часть своей жизни, стали активно одомашнивать родную мастерскую. За ширмой был поставлен стол и две кушетки, а вслед за самодельной плиткой и электрочайником появились: посуда, скатерть, домашние тапочки и часы с кукушкой. Каждый старался украсить свой второй дом милыми, уютными мелочами. Талдыбаев привёз из деревни допотопный проигрыватель и набор старых пластинок, чудом сохранившихся со времён доблестных строителей БАМа. Виниловые раритеты веселили не только «педов», но и дружественную группу отделения дизайна, приходящую в гости к однокурсникам на дополнительные занятия после уроков. Администрация училища, закончив рабочий день, растворялась в другой реальности, предоставляя студентам вкушать радости творчества без конвоя.

Одно из совместных выполнений домашних зарисовок выдалось особенно буйным. Под жизнеутверждающие, комсомольско-лирические баллады, типа: «…а я по шпалам, опять по шпалам, иду домой по привычке…», ребята ещё держались и продолжали стойко штриховать. Но когда грянули зычные руслановские «Валенки», грифели карандашей дрогнули, забегав поначалу в темпе стокатто, но вскоре дружно полегли в забытьи, брошенные своими, отзывчивыми на настоящее искусство подмастерьями.

Парад-Алле открыл азартный Перепёлкин. Редкий типаж чистого холерика был не в силах сопротивляться всепобеждающему призыву темперамента. «Мужчина – Катастрофа», как называла его Большая Мать, росточком едва доходил до её пышной груди. Несмотря на миниатюрные размеры, Перепёлкин, казалось, до отказа заполнял собой всё помещение и отпрыгивал сразу во все стороны. Он без труда привлёк интерес однокурсников к народным танцам, выделывая ногами кренделя и сверкая цыганскими глазами.

Большая Мать, как всегда, первой поддалась на Перепёлкинские провокации. Помахивая над собой полотенцем, заменяющим платочек, исполненная достоинства и монументальной грации, она закружилась в центре возникшего вокруг неё хоровода. Всё закипело, запрыгало, понеслось, сотрясая тесные стены.

Обезумевший от восторга Хромцов, кружил по всему классу свою драгоценную Зденку. «Говорила мама мне про любовь обманную, да напрасно тратила слова…» – выводил древний «патефон» следующую, не менее зажигательную песню. Армен – настойчиво отвергаемый, но не отчаявшийся, решительно сужал круги вокруг Большой Мамы, явно намереваясь овладеть ею, не прерывая страстного танца.

Тарас Григорьевич, несмотря на солидный возраст и статус старосты, тоже не смог устоять на месте. Совмещая камаринского с гопаком, он пустился вприсядку. Резко подпрыгивая, Тарас Григорьевич потешно выкидывал в стороны руки и ноги, а его знаменитый чуб, прикрывающий лысину, высоко отскакивал от своего владельца, принимая непосредственное участие в искромётной пляске.

Войдя в раж, гуттаперчевый Перепёлкин решил разнообразить танцевальные па акробатическими кульбитами. Апогеем стал его хореографический этюд «Поцелуй на мосту». Перегнувшись через спину и встав «на мостик», он склонил к аналогичным действиям и Зденку, вырванную из объятий Хромцова. Подползая, друг к другу, как два краба, они демонстрировали образцово-показательный поцелуй, упорно преодолевая неудобное положение, и отчаянные попытки Шмындрика вклиниться в интимную жизнь хотя бы на правах вспомогательного элемента. «Ой, мама, мама, как же ты была права!» – вторил отчаянный взгляд Хромцова.

Янка, в стороне от всеобщего веселья, спряталась за тяжёлыми шторами, ограждающими учебные постановки от дневного света, намереваясь воспользоваться сладостной безнадзорностью и курнуть в приоткрытое окно. Как на счастье, не успев воплотить мечту в жизнь, застыла в любовании картиной всенародного разгула.

Только Янка заметила, как настойчиво колышется дверь. Кто-то сильно тарабанил в мастерскую, пытаясь ворваться. Маленький крючок нервно подскакивал и едва сдерживал напор. Но грохот музыки, смех и оптимистичная атмосфера праздника заглушали все остальные звуки, включая голос разума: «Ах, мамочка, на саночках каталась я не с тем»…

Наконец, несчастный крючок не выдержал и, скорбно согнувшись, впустил разъяренного победителя. В дверном проёме возник зловещий силуэт директора, но, кроме Янки, никто этого сначала не заметил. Вик-Инг орал, обильно заплёвывая ёжик бороды, топал косматыми чукотскими унтами, сотрясая равнодушное к его истерике пространство, а искромётная пляска не останавливалась. Лицо, перекошенное шрамом и неимоверной злобой, стало пунцовым, но бразильский карнавал оставался глух к его отчаянным воплям. В этот момент старую пластинку заело на вечном риторическом вопросе: «Ах, мамочка, зачем? Ах, мамочка, зачем? Ах, мамочка, зачем…»

Плясовая осеклась, танцоры застыли в оцепенении, с ужасом глядя на чудовищное явление. У Вик-Инга не хватало слов выразить своё возмущение, так как запас приличных выражений был исчерпан. Повисло молчание, не предвещающее ничего хорошего. Лишь топот старомодных каблуков Тараса Григорьевича, не видящего со спины появление критически настроенного зрителя, нарушало немую сцену. Не подозревая о нависшей над собой грозы, «самый старый староста», раздухарившись, продолжал молодецкую пляску вприсядку с бодрым уханьем и подлетающим седым чубом, легкомысленно обнажающим лысину. Резонное в данной ситуации, но запоздавшее раскаяние вторило: «Ах, мамочка, зачем… Ах, мамочка, зачем… зачем…»