Читать книгу: «Постановка про уничтожение», страница 4

Передо мной сидела девушка, не особо блещущая умом, но настолько красивая, что любые принципы и мировоззрения уходили на второй план, а когда я услышал ее слова о жизни – меня подбросило вверх.

– Интересно – я, не показывая каких-либо эмоций, добавил нам виски, который, между прочим, в тот момент оставил немалый эффект. – Почему ты ассоциируешь танец с жизнью? Тебе не кажется это… абсолютным? – если честно, я не надеялся на насыщенный и умный ответ, но Зоя была не так проста, как мне казалось.

– Потому что жизнь такова и есть. Она всегда идет своим чередом, и все мы пытаемся как-нибудь за ней успеть, но стоит попытаться воспринять это как танец – все станет намного проще и милее.

– Милее… Интересный подбор слов – я попытался улыбнуться как можно нежнее, чтоб не казаться высокомерным. – Но все же я не представляю материальную сторону твоего восприятия. Не могу понять, как такая ассоциация может повлиять на жизнь человека.

– Представь, что жизнь – твой партнер по танцам – ее глаза заблестели, а на лице появился дикий энтузиазм – Он непредсказуем, но гармоничен, вместе с этим капризен, требователен, жесток, но со всем этим щедр и великодушен. Ему скучно, потому что, это ведь жизнь – она звонко засмеялась, и я вместе с ней. – Ему или ей хочется танцевать, причем со всеми и сразу и… одновременно.

Не знаю почему, но стало казаться, что в ее глазах начал появляться порок. Она ясно видела, что заинтересовала меня, ведь в целом я этого и не скрывал. Мне нравилось, как она говорила о жизни, восприятии и прочем, каким интересным образом отметила скуку жизни, да и вообще, она была прекрасна, но вдруг стала очень доступной. В том возрасте многим это нравилось, но не мне. Видишь ли, все дело в интерпретации: для большинства она была соблазнена, а для меня – нет.

Если человек хочет быть соблазнителем, дай ему хоть малейший повод в этом убедиться, и он будет таковым. Потому большинство моих сверстников просто переспали с ней, а после начали бы пудрить всем мозги, рассказывая о таланте Казановы. Ох уж эта молодость… Я ведь всего лишь хотел найти хорошую женщину и не предавался пустым страстям, но, черт меня возьми, Билл, вспоминаю, и мне кажется, что я был старым еще тогда…

– Знаешь – перебил я ее – с твоих слов жизнь больше похожа на танцора, а не на сам танец – улыбнулся я.

– Может, и так – она улыбнулась в ответ – но действие жизни, ее продолжительность – это процесс, разве не так?

– Допустим – я закурил – продолжай.

– Смысл в том, чтобы станцевать с ней правильно. Как я сказала, жизнь еще та стерва, и стоит ее разочаровать – она будет тебе гадить каждым возможным способом – она, азартно улыбнувшись, закурила вместе со мной.

– То есть то, что люди приписывают Богу, судьбе или прочему, в зависимости от веры и мировоззрения – всего лишь месть стервозной танцовщицы? – засмеялся я.

– Нет – ее лицо вдруг стало серьезнее, но не без легкой тени желания и сексуальности. – В наше время все возможно, и вокруг есть столько всего, что мы не знаем… Просто представь, что ты держишь жизнь за руку, пойми, прими, что каждое твое действие отражается на всем, а значит, и на ней. Это танец, в котором нужно считаться с ней, пытаться предугадать ее желания, движения, а иногда даже мысли – она ностальгично улыбнулась. – Решение и действие каждого человека связано со всем, что происходит вокруг, а все это вместе составляет жизнь. Думаю, существует что-то, как сущность, олицетворяющее все это вместе и противодействующее людям, понимаешь? И именно это и есть жизнь – как партнер, а продолжительная часть – это танец.

– Так – в моей голове была сплошная каша: я никак не ожидал от нее каких-либо умных слов, не говоря уже о длине текста. – То есть жизнь – это и танец, и партнер…

– Это танец. Когда я говорю «партнер», не воспринимай его как… человека или что-то в этом роде. Просто представь себя, танцующего в одиночку, но так, будто ты держишь чьи-то руки, талию, двигаешься в легком, красивом темпе…

Она улыбалась и смотрела мне в глаза, показывая сказанное изящными плавными движениями, буквально танцуя, сидя у барной стойки. Мне, конечно же, ничего не оставалось, как просто стоять и наблюдать, медленно отпуская строптивость, принципиальность и мораль, пока вдруг не заметил, что она почти залезла и села на барную стойку.

Прозвучит странно, но больше всего мне не понравилось то, что я ровным счетом никак не поддерживал тогда разговор, понимаешь? Просто слушал и задавал разные вопросы, а ей и этого хватало. Обычная девушка, которая хотела выговориться, показать, что не так глупа, какой сама себя считает, а заодно и закадрить симпатягу вроде меня. Прежде чем продолжу, признаюсь, что если бы она не дала всему этому неправильное продолжение, не поспешила бы, однозначно заманила абсолютно в любое место…

– Когда ты так говоришь, даже я, не любящий танцы человек, начинаю меняться во мнении – сказал я, широко улыбаясь, посмотрев ей в глаза.

– Тогда иди ко мне – она оглянулась. – Мы ведь здесь одни, разве не так? Я научу тебя танцевать – с этими словами она снова начала красиво двигаться. Но каким бы соблазнительным ни был тот портрет, каким крутым я в тот момент себя ни чувствовал, все для меня было слишком дешево и как-то примитивно. Не знаю, Билл, вся прелесть юности состоит именно из таких спонтанных фрагментов. Мы принимаем импульсивное решение, а потом живем, вспоминая о нем с улыбкой, даже когда ошиблись. Мне всегда было страшно принимать такие решения, потому что моя фантазия и разум работали слишком уж хорошо, понимаешь. В первую очередь мне было ее жаль, и только после этого хотелось всего остального: танец, поцелуй, секс… Не знаю, может, я все-таки перешел границы, но даже это мне пошло на пользу.

– Знаешь, чем отличается дешевый флирт от романтики? – сказал я, подойдя к ней ближе.

– Чем? – сказала она, широко и страстно улыбнувшись, как вдруг ее лицо изменилось. Она посмотрела на меня с осуждением, удивлением и… Одним словом, она возненавидела меня так же быстро, как заинтересовалась.

– Очевидно, не знаешь – как ни в чем не бывало сказал я, отдалившись от нее. – О дешевом флирте обычно вспоминают с сожалением, а о романтике – с ностальгией. Красивее тебя я никого не встречал, но, не пойми меня неправильно, с помощью обычных слов ты умудрилась исказить собственную красоту.

– Да пошел ты! – крикнула она, спустившись со стойки. Было ясно, что она всего лишь импульсивная, простодушная красавица, переменчивая как осенняя погода.

– Ну да, конечно – улыбнулся я, чувствуя себя неприятно, но выносимо. – Я не хотел нагрубить, но ты сама решила станцевать с жизнью не в том темпе – сурово посмотрев ей в глаза, ответил я. – Прости, если обидел. Выпивка за счет заведения.

Все случилось очень быстро, и она еще не осознавала, что именно. Она просто стояла, смотря мне в глаза, держа сумку у груди дрожащими от злости руками, но на ее лице я видел лишь обиду. Она была не плохой, только слишком легкомысленной. Мне часто казалось, что мои действия больше выглядели как осуждение и были высокомерными, но при любом раскладе, если человек думает, что танцует с жизнью, он хотя бы должен знать движения.

Домик в лесу

Часть вторая

Жизнь – это танец, музыка… Звучит как философский трактат, Вэл, и, кстати говоря, из тебя вышел бы неплохой мыслитель, если бы ты вышвырнул из своей головы всю эту тупую романтику. Тебя наверняка заденет то, что я сейчас скажу, но если бы не она, то наша длинная разлука не была бы для тебя такой болезненной. Ведь жизнь учит нас мыслить трезво, а ты превратился в какого-то меланхоличного персонажа из фильмов про войну. Ну, знаешь, как те, что возвращаются домой, понимая, что все их послевоенные предвкушения на самом деле чушь, и война – лишь очередная интерпретация мира, только без боевых действий. Не смотри так, она изменила и меня, но поверь, если бы тогда на вокзале я был на твоем месте – принял бы выбор, каким тяжелым он ни был… Считаешь, что я бросил тебя, но это не так, да и вообще, судить меня, не зная причин действий – несправедливо. Можешь злиться, но это факт, а я человек, который говорит прямо, сам знаешь…

Что касается… Черт, ты столько всего наговорил, что я не знаю, с чего начать. Странно, что я был для тебя авторитетом в университетские годы. То, что ты сказал, для меня похоже на признание, которого никогда не стоит делать. Может, я и был для тебя кем-то особенным, но мне непонятно, почему ты говоришь это сейчас. Хочешь сказать, что я больше не тот, кем был, или узнать, что я тогда думал о тебе? Ты ведь отлично помнишь меня: угрюмым, но очаровательным при хорошем настроении, загадочным, потому что держал при себе мнение, высказывая его только в идеальный момент, превращаясь из молчуна в великого оратора и мыслителя. Всем нравилась моя дерзость: она была действительно мастерской, ведь на самом деле при всех конфликтах я боялся, что обосрусь, но все равно лаял на всех, как бешеный пес. Все считали меня бесстрашным, но только потому, что я был дерзок. Знаешь, в чем была моя фишка? В снисходительности. Нет ничего сильнее снисходительного гнева: он четко дает понять, что ты готов на все… И все же, братишка, на самом деле я никогда не был таким, хотя уверен, что все, в их числе и ты, воспринимали меня именно таковым, каким я себя показывал. Мной управляли страх и одиночество. Нужно было найти место, где бы я чувствовал комфорт, вот и пришлось стать тем, кем восхищаются обычные, обыденные люди. Не закатывай глаза, эти слова доносятся с высоты, с которой я на всех глядел. Видишь ли, когда глядишь со стороны, видишь шире, а когда свысока – больше. В те времена я одержимо пытался делать и так и эдак, превосходя людей из толпы. Не злись, ты не был для меня одним из них, наоборот, редким мужским экземпляром, вымирающим видом, и без тебя мне не удалось бы стать тем, хотел. Когда ты просил у меня советы, раскрывал передо мной душу – я понимал, что все делаю правильно. Скажем так, из всех только твое мнение давало сил притворяться дальше, давить на газ, не боясь последствий. Можно сказать, ты помог мне стать человеком, и больше всего нравилось, что ты никогда не задавал вопросов: не пытался узнать, кто ты для меня, что я о тебе думаю, к чему иду и откуда. Твоя бескорыстная и, порой, слепая дружеская привязанность вместе с острым рациональным умом всегда восхищали меня, но вот сейчас, как ни грустно это признавать, ты размяк, брат. Не стоило тебе идти на войну…

Ну да ладно. Вернемся к главной теме нашего разговора, хоть я и многого еще не сказал, но все же рассказ моего детства сделает это за меня. Может, тогда ты наконец поймешь, с кем имел дело и почему все случилось так, как случилось…

Отлично помню те минуты материнской радости, когда отказал отцу в уроках стрельбы. Еще не успев утереть слезы, маленькими ручейками полились новые, но в тот раз их вытолкнула наружу настоящая радость. Она положила дрожащую от предвкушения скорого конфликта руку на мое плечо, неуклюже и нежно погладила меня и начала собирать со стола. Мой папаша смотрел на нее таким сердитым взглядом, что мне становилось не по себе. Он даже перестал жевать, а его набитый мясом рот делал его физиономию еще страшнее. Собирая со стола, мама пыталась не смотреть на него, делая вид, что все в порядке, хотя даже такому мелкому, как я, было понятно, что очень скоро в очередной дом наполнят крики. В такие моменты я чувствовал себя таким беспомощным и жалким, что становилось противно. Так сильно хотелось избавиться от страха о грядущем, исправить ситуацию, хоть как-то повлиять на то дерьмо, что происходило дома, но я не только понятия не имел, что делать, да плюс ко всему боялся, что отец взбесится, и все станет еще хуже. Не знаю, как было в твоем идеальном детстве, но в моем – отец просто рвал и метал. Единственный плюс был в том, что он нас не бил. Со временем все чаще казалось, что он перейдет эту черту. Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы он наконец сделал это. Дал бы по морде мне или матери, выпустил из себя демона, раз и навсегда дав понять, кто он, но нет… Мы видели только звериный, полный гнева взгляд, слышали грохот от его ударов по столу, стене и всего, что попадалось под руку, благодаря Бога, в которого никогда не верили, что вместо всего этого барахла не оказались мы сами. Тебе не понять это чувство, оно лишь для избранных, вроде меня и матери – тех, кто по-настоящему ненавидит неопределенность. Такое происходило каждый раз, когда речь заходила обо мне и моем будущем, но не в тот вечер. Папаша сидел за столом, уставившись в одну точку, не прожевывая то, что уже медленно начало гнить во рту. Мать, ожидая первых слов скандала, все интенсивнее убирала со стола и, пытаясь прихватить последнюю тарелку с мясом, подпрыгнула от резкой хватки отца.

– Я все еще ем – сказал он после нескольких секунд пережевывания и проглатывания еды, побывавшей у него во рту не меньше пяти минут.

Мать стояла ошарашенная, не в состоянии сказать ни слова, а папаша все смотрел ей в глаза, крепко сжав руку.

– Принеси мне пиво – хрипло сказал он и, отпустив ее руку, начал резать стейк.

– Мам, а можно мне газировки? – дрожащим голосом сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку.

– Только сегодня – сказала она, погладив меня по голове. – Если пить вечером, от нее может заболеть живот, милый.

– Спасибо, мам – мне стало спокойнее, когда она мне улыбнулась.

Я посмотрел на отца, который молча уплетал мясо, повесив голову над тарелкой, и мне стало не по себе. Он ел быстрее обычного и не разрезал мясо, а просто набивал им рот. Еще с детства я обращал внимание на такие детали, пытался осмыслить их, найти связь с человеком и его мышлением. Никто не делает что-то просто так: каждый ест, говорит, двигается и думает по-своему, и я всегда хотел понять, что за чем следует. Тогда еще не особо понимал, что стояло за странным поведением отца, но оно вызывало во мне тревогу, как будто готовя меня к надвигающейся буре.

Мать уже несла мне газировку, как я встал из-за стола и, сказав спасибо, поднялся в комнату. Помню, когда я уходил из столовой: мне все время хотелось повернуться и посмотреть на отца, увидеть, смотрит ли он вслед за мной или нет, но я сдерживал себя, одновременно пытаясь осмыслить тот момент. Конечно же, его поведение я так и не смог истолковать, ведь мне было всего пятнадцать или, может, четырнадцать… Сам уже не помню, ну да какая разница…

Когда я поднялся в свою комнату, у меня в голове носилась целая буря мыслей, которая буквально валила все на своем пути. Она была уникальной: в ней самой была другая буря, а в той – другая, и так бесконечно, бесповоротно и жестоко, а я ведь был всего лишь ребенком.

Постоянно приходили мысли о матери, отце, будущем и невыносимости жизни. В голове вертелась картина того, как я собираю вещи, убегаю жить в лес, как мать плачет, а отец угрюмо сидит на диване, сверля суровым взглядом пол. Мне не было страшно от мысли, что на меня могли напасть волки или медведь: я боялся мучения родителей, ведь даже отец переживал немало, просто, в отличие от матери, ему было чем отвлечься.

На фоне всего этого время от времени тело пробирало напоминание о грядущей лавине дерьма. В доме было слишком тихо, а так обычно бывало или когда отец был на охоте, либо когда приближался очередной конфликт. Я ненавидел это ощущение; оно не давало мне сконцентрироваться на уроках, а когда меня клонило в сон, и снизу начинали доноситься их громкие голоса – мыслей становилось больше, и мной овладевала бессонница. Как же я ее ненавидел: свет колит глаза, голова болит, а сам ничем не отличаешься от чертовых зомби. Правда, когда она проходила, наступало просто божественное время отдыха, и ничто, даже вопли предков, не могли помешать моей великой отключке.

Короче говоря, в тот день я ожидал начала еще одного цикла бодрствования, но родители решили меня пощадить: ссора так и не состоялась. Помню, я лежал в кровати с книгой, одновременно путешествуя по прекрасному миру фэнтези, пытаясь не пропустить первый крик папаши. Время проходило, и чем дольше продолжалась тишина, тем сильнее я радовался. Казалось, что мои родители решили выйти из замкнутого круга непонимания и перейти на новый уровень. В конце концов, я уже перестал читать, а просто начал представлять их примирение, как наша семья медленно, но однозначно возвращается к нормальной жизни и общению, мама улыбается по утрам, а отец целует ее перед уходом, как в старые добрые времена. В детстве сила моей фантазии была бесконечной. Я постоянно представлял прекрасные сюжеты о нашем будущем – один лучше другого, но каждый – вдали от того проклятого дома. Те часы были особенными, но чертов пессимизм, накопившийся в зеленой голове, сделал свое дело: после некоторого времени мечтаний я начал представлять менее веселые варианты развития событий. Они вполне могли пойти ругаться в нашем гостевом доме или вообще наотрез отказаться разговаривать друг с другом. Я даже начал представлять, как утром, во время завтрака, родители оглядываются, берут меня за руки и говорят, что разводятся, что для меня ничего не изменится, и что они любят меня больше всего на свете…

Хорошенько раскрутив тот портрет в голове, я ощутил такой острый страх, что меня начало тошнить. Болела голова, в горле пересохло, а руки начали дрожать. Я не знал, что делать, как бороться против поганых чувств и мыслей, как перебороть все это в себе, заглушить хоть на некоторое время. Просто удивительно абсурдно то, как человеческие мысли берут верх над разумом. Ладно, мне еще было четырнадцать, но что скажут взрослые люди, плачущие после каждого дерьма, на которое сами наступили? Если бы я был мудрее и осознавал их ничтожность, то просто заснул бы с улыбкой на лице. К сожалению, я решил спуститься вниз, чтобы убедиться, что все нормально, а заодно выпить стакан воды.

Как ниндзя, я бесшумно открыл дверь и медленно спустился по лестнице на кухню, где обычно все и происходило. Будучи детьми, в такие моменты мы обычно задерживаем дыхание, как будто оно делает нас менее шумными или видимыми. Все знают, что это иллюзия, но намного важнее, откуда она исходит… Хотя не важно, забудь. Когда я подошел к кухне, то увидел, что там включен свет, а это совершенно точно говорило, что там кто-то есть. Мы никогда не оставляли свет включенным, поскольку на него слитались твари и обращали внимание дикие животные. Несмотря на все это, факт оставался фактом: свет горел, дверь была приоткрыта, а тишина стояла мертвая. Я был хитрым и все равно продолжал передвигаться тихо и медленно, как будто готовился напасть на жертву, как хищник. Подойдя к двери, я прислонил к ней ухо и начал подслушивать, но доносился какой-то непонятный странный звук. Разговор я точно бы различил, а это означало, что родители вместо разговора занимались чем-то непонятным, либо там был только один из них. Радовало то, что ссоры все же не было, и ничто не мешало просто войти внутрь. Я открыл дверь, и передо мной появился самый страшный портрет из всех, что я видел. Даже на войне, когда перед моими глазами летали отрубленные руки и ноги, пронизывали уши крики, полные агонии и безысходности, когда во сне приходили призраки убитых мной врагов, мне не было так страшно, как в тот день.

Отец, сидя на том же месте, что и несколько часов назад, грыз огромный кусок сырого мяса. Он делал это как… животное, хищник. Его руки были в крови, а звук чавканья становился все громче и громче, будто накаляя и без того жуткий немой страх. Его рот и подбородок были в крови, а во взгляде было что-то… пустое и нечеловеческое…

Меня стошнило на пол. Боль так резко начала пульсировать в голове, что я не смог выпрямиться, а просто стоял в какой-то непонятной позе, сдерживая себя от падения в собственную блевотину. Боль переходила в живот, а перед глазами темнело: было такое ощущение, что я скоро умру, и, честно говоря, в тот момент мне чертовски этого хотелось.

По звукам было ясно, что отец вскочил и подбежал ко мне. Я не хотел, чтобы он приближался, но мне не удавалось даже выпрямиться, не то что сбежать или помешать ему. Пол медленно приближался к моему лицу, а боль была такой сильной, что из моих глаз начали течь слезы. Помню, он просто схватил меня, быстро отнес в соседнюю комнату и уложил на диван. Черт меня возьми, Вэл, я лежал скрюченный на диване, смотрел на его лицо, видел, как двигались его кровавые губы, произносящие слова, которые мои уши отказывались слышать, а душой овладевала такая жуть…

Если бы ангелы существовали, ни один из них не мог бы сравниться с мамой. Стоило ей войти в комнату, и боль начала медленно пропадать. Страх отступил, а перед глазами начало светлеть, как будто я снова стал зрячим. К сожалению, она не чувствовала того блаженства, что и я: ее лицо было окрашено в испуг, руки дрожали, а глаза бегали по моему телу, пытаясь найти причину моего состояния. Она все говорила, что все будет хорошо, чтобы я не отключался, и другие бессмысленные успокаивающие слова. Отец, в свою очередь, пытался успокоить ее, все повторяя, что у меня приступ паники, и нужно оставить меня в покое. Она, конечно же, не слушала, быстро и неуклюже гладя мое лицо и глотая слезы, повторяя, что все будет хорошо.

Удали с лица этот взгляд, Вел, сам знаешь, не люблю, когда меня жалеют. То, что было у меня в детстве, конечно же, жесть полная, но оно сделало из меня человека, которого я уважаю, а это значит, что лучше быть просто напросто и не могло.

Спустя минут десять после появления матери я окончательно успокоился. Боль утихла, головокружение и тошнота пропали, а перед глазами стало даже яснее обычного. Помню, отец сидел на корточках рядом со мной, а мать ходила по комнате с тревожным и суровым лицом, как будто они поменялись местами. До этого мне никогда не попадалась возможность увидеть уязвимость отца: в глазах ясно отражались страх и печаль вперемежку с тревогой и недоумением. Мне тогда стало очень стыдно перед ним, ведь, несмотря на сильный испуг, нужно было быть сильнее и сдержать себя. Я смотрел на и понимал, что передо мной сидит совершенно другой человек: не тот, кого я знал с детства, и далеко не тот, кто дико пожирал сырое мясо.

– Пап, мне уже лучше, можно я пойду к себе?

Отец повернулся и взглянул на мать, которая, остановившись, несколько секунд посмотрела на нас, потом, закрыв глаза, опустила голову и кивнула.

– Иди наверх, сынок, а мы с мамой кое-что обсудим – почти дрожащим голосом сказал он.

Знаешь, он всегда пытался сделать из меня сильного мужика, хотя сам был рабом своего унылого безумия, которое сам и создал. Тогда я еще не осознавал этого, пытаясь ему угодить: постоянно сдерживая слезы, эмоции и все, что он считал проявлением слабости. Но стоило понять, что из-за меня скоро произойдет очередная ссора, как слезы потекли ручьем. Он отвел от меня взгляд, посмотрев в сторону матери, а потом на пол: единственное, что он тогда чувствовал – неловкость.

– Ну что ты, сынок – сказал он, хлопая меня по плечу и пряча взгляд – все будет хорошо, поднимайся наверх…

– Билл… – мать быстрым шагом подошла ко мне и нежно взяла меня за руку – пойдем, милый, я приготовлю тебе шоколад.

Я был растерян и одинок. У меня не было возможности сбежать из дома к другу или хотя бы погулять: нас окружал дикий лес, который в то время суток становился непредсказуемо опасным. Ты и представить себе не можешь, как больно маленькому ребенку чувствовать одиночество и безысходность. Мне не хотелось ничего: ни какао, ни комиксов, ни книг. Окружение теряло значение: так проявлялось абсолютное одиночество, ведь если обычное представляет собой отсутствие человеческого общения, то абсолютное – отсутствие всего.

Эхххх… Не хочу вспоминать это дерьмо, так что лучше пропустим часть моих детских болезненных эмоций и перейдем к концу.

Та ночь была долгой. Родители спорили вечность, а я, засунув голову под подушку, пытался заснуть, душа в себе чувство вины. Заснул под утро, а проснулся уже днем. Обычно меня будила мать и отвозила в школу, но в тот день по понятным причинам решила этого не делать. Повалявшись в кровати некоторое время, я спустился вниз. На кухню заходить не хотелось, и я направился в гостиную, где обычно после ссор ночевал отец. На диване было пусто, а в доме было так тихо, что начал терзать необъяснимый дискомфорт. Обычно после ссоры мать готовила для меня блины или вафли на завтрак, чтобы подсластить пилюлю, но в тот день ее просто не было, и, как вскоре выяснилось – очень надолго.

Бродя по дому в поисках родителей, я случайно наткнулся на конверт, лежащий перед столиком камина. Мать любила читать книгу на диване и греть ноги возле камина, положив их на маленький стол. То был ее маленький уголок уединения. Было ясно, почему она решила оставить письмо именно там…

Оно было адресовано отцу, которого, кстати, также не было дома. Несмотря на то что я был еще мальцом, все равно понял, что происходит, и, чтобы убедить себя в обратном, сразу же открыл конверт и начал жадно читать. Точного текста я, конечно же, не помню, но приблизительно он выглядел так:

“Дорогой Курт.

Я всегда любила тебя и продолжаю любить. Последнее время было очень тяжелым как для тебя, так и для нас всех. Невозможно выразить словами все мысли, потому хочу поговорить о главном: единственное, что может спасти тебя – мой уход. Я написала адрес в конце письма, надеясь, что, прочитав его, ты вырвешься из недр отчаяния и сбежишь из этого проклятого дома вместе с нашим сыном. Чтобы ты понял, как сильно я люблю тебя и доверяю – оставляю Билла с тобой. Уверена, ты примешь правильное решение и приедешь ко мне.

С любовью, Кристин.”

Я возненавидел ее. Мне было больно, что мать ушла, оставив меня как ставку вместе с отцом. Я и так чувствовал себя одиноким, а стоило ей уйти – эмоции усилились, заставив меня рассердиться. Дети очень жестоки и суровы, а потому мне ничего не оставалось, как сжечь письмо в надежде, что она никогда больше не вернется.

Наверняка это было самым жестоким и глупым поступком, что я когда-либо совершал, но, черт меня возьми, Вел, именно он был одним из моих ключевых решений, которые привели меня сюда, в этот самый момент, а это значит, что я ни о чем не сожалею…

Жизнь – это игра

Когда-нибудь задумывался, почему люди празднуют дни рождения? Подумай: каждый год в конкретный день человек отмечает факт, что постарел на год. В большинстве случаев он это делает, не имея ничего за душой. Да, я понимаю, что с другой стороны, в течение года могут происходить счастливые события, перевешивая плохие, и в таком случае имеет смысл устроить празднование в их честь. Наверное, все так и думают, но есть контингент, считающий, что нужно праздновать и в противоположных обстоятельствах, дабы новый год жизни прошел лучше предыдущего. При таком раскладе смысл дня рождения пропадает, и приходится искать новый.

В очередной день моей работы в баре я вдруг понял, что не только не могу осмыслить празднование дня рождения. Посуди сам, друг мой: один факт того, что человек пытается найти философию праздника, посвященного ему самому – абсурден. Кроме того, я практически уверен, что большинство не только не находят смысл, но и не задумываются, однако празднуют как можно пафоснее, тратя немалую сумму денег. Звучит как очередной пессимизм, но если даже так – он был еще с того самого дня, когда я был молод, полон сил и не держался вдалеке от веселья и хорошего времяпрепровождения.

В день моего восемнадцатилетия я, проснувшись, сразу побежал на работу, дабы избавиться от сюрпризов или каких-нибудь других, неприемлемых для меня на тот момент событий.

В тот день дорога на работу была особенно длинной, поскольку меня мучили мысли о том, что, возможно, даже там меня будет ждать какой-нибудь сюрприз. Это не позволяло поехать туда на машине, ведь, заметь они меня, сбежать было бы просто некрасиво. Такие мысли заставили стоять у машины с ключами в руках не меньше получаса, прежде чем я решил пройтись пешком. Мне показалось, что тебя заинтересовала эта прогулка, но спешу огорчить – она была пустой и неинтересной. Возможно, тебя интересуют мои мысли и переживания, крутившиеся тогда у меня в голове, но даже если и были таковые, то мне лично ничего не запомнилось. Оглядываясь на историю того дня, я просто перематываю часть с прогулкой, останавливаясь там, где незаметно подхожу к бару и смотрю через окна внутрь, пытаясь оценить ситуацию. Обычно он открывался вечером, а днем там не должно было никого быть. Я подошел к окну и взглянул внутрь. Было темно и пусто, как, впрочем, в большинство времени, когда бар уже был открыт. Единственной разницей между открытым и закрытым заведениями были музыка и шум, которых в тот момент не было слышно. В любом случае, я просто подошел к двери, открыл ее и вошел внутрь. Легкая сырость и неприятный запах тогда почему-то пропали, а их место занял легкий, еле заметный аромат ландыша, которого там не должно было быть. Закрыв дверь, я разглядел все помещение: не было ни одного знака того, что тут со вчерашнего дня изменилось хоть что-нибудь. На столе наших завсегдатаев стояли пустые бутылки и крошки от чипсов, пол был таким же грязным, как вчера, а на барной стойке, которую не протирал, были следы от пролитой выпивки. Помню это так, словно это случилось вчера: я стоял на месте, прихватив дух, и пытался понять, откуда исходит запах. Кроме того, парфюм был мне знаком, но вспомнить, откуда именно – мне не удавалось. Недолго подумав, я все же решил продолжить процесс размышления за кружкой пива и подошел к стойке, чтобы налить себе, как вдруг из-под нее выпрыгнули друг отца с его никудышным братом-алкашом и крикнули: «Сюрприз!»

Думаю… Нет, я уверен, что глупее лица у меня никогда не было, не говоря о том, что первой реакцией на их неожиданное появление была фраза: «Вашу мать». Слава Богу, толпа народу, вышедшая из кухни почти одновременно с ними, так громко пела «С днем рождения тебя», что Грег и Кори не расслышали, как я их обматерил, и с улыбками на лице наблюдали, как мой друг Мэтт и его брат хватают меня за ноги и спину, начиная подбрасывать как мешок с картошкой. Не буду обманывать – они заставили меня улыбнуться. Всю сварливость и негатив первой волной снял мимолетный страх, а второй волной меня наполнила радость. Ты меня знаешь – я не умел оставаться грустным, когда меня окружали радостные люди. Ради них всегда удавалось хотя бы симулировать ее, но со временем она всегда становилась настоящей. А в тот день меня порадовало кое-что совсем иное – мама.