Читать книгу: «Общества неравенства», страница 6

Сокращение дворянства и духовенства в поздний Старый режим

Несмотря на эти многочисленные неопределенности, будет полезно рассмотреть имеющуюся у нас информацию об эволюции дворянского и клерикального населения во Франции в период Древнего режима. Оценки, которые мы проанализируем, были получены путем объединения работы, проделанной с данными о капитуляции, запретительными и запретительно-запретительными списками, а также опросами дворянства и духовенства в период 1660–1670 годов. Они хороши в основном для выведения порядков величин, а также для проведения нескольких предварительных географических и исторических сравнений. Два момента кажутся хорошо установленными. Во-первых, численность духовенства и дворянства во Франции в последние века существования монархии была относительно небольшой. По самым достоверным оценкам, эти два привилегированных сословия составляли 3–4 процента от общей численности населения с конца XIV по конец XVII века: примерно 1,5 процента для духовенства и 2 процента для дворянства.

Во-вторых, численность начинает значительно уменьшаться, начиная с последней трети XVII века при Людовике XIV, и продолжается на протяжении XVIII века при Людовиках XV и XVI. В целом, численность первых двух орденов в процентном отношении к общей численности населения, по-видимому, сократилась более чем наполовину в период между 1660 и 1780 годами. Накануне Французской революции она составляла около 1,5 процента населения: примерно 0,7 процента для духовенства и 0,8 процента для дворянства.

Несколько моментов требуют разъяснения. Во-первых, хотя неопределенность в отношении уровня остается, тенденция относительно ясна. С одной стороны, невозможно быть уверенным, что накануне революции дворяне составляли ровно 0,8 процента населения Франции. В зависимости от того, какие источники и методы используются, можно получить значительно более низкие или более высокие оценки. С другой стороны, для данного источника и метода оценки мы неизменно отмечаем очень резкое сокращение численности первых двух орденов и особенно дворянства в последнее столетие существования Старого режима. В отличие от этого, для более ранних веков четкой тенденции не прослеживается.

Как мы должны интерпретировать относительно небольшой размер и сокращение доли первых двух орденов в последнее столетие существования французской монархии? Прежде чем рассмотреть контекст этих изменений, я должен отметить, что население Франции в этот период значительно увеличилось: по имеющимся оценкам, с чуть более 11 миллионов в 1380 году до почти 22 миллионов в 1700 году и около 28 миллионов в 1780 году. Для сравнения, население Англии в 1780 году составляло менее 8 миллионов человек, Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии – около 13 миллионов, а новых независимых Соединенных Штатов Америки – едва ли 3 миллиона (включая рабов). И снова, пусть вас не вводит в заблуждение точность цифр. Тем не менее, порядок величины очевиден. В семнадцатом и восемнадцатом веках Королевство Франция было самой густонаселенной страной Запада, что, несомненно, объясняет международное значение французского языка в эпоху Просвещения, а также значительное влияние Французской революции на соседние страны и европейскую историю. Если самая могущественная монархия в Европе может рухнуть, не означает ли это, что весь трехфункциональный мировой порядок также находится на грани краха? Более того, демографическое изобилие Франции, несомненно, отчасти спровоцировало революцию: все указывает на то, что сильный демографический рост способствовал стагнации заработной платы в сельском хозяйстве и стремительному росту земельной ренты в последние десятилетия перед взрывом 1789 года. Хотя это растущее неравенство не было единственной причиной Французской революции, оно явно усугубило непопулярность дворянства и политического режима.

Резкий рост населения также означает, что относительная стабильность численности духовенства и дворянства как доли населения с XIV по XVII века на самом деле скрывает значительный рост числа клириков и дворян, которые в абсолютном выражении никогда не были столь многочисленны, как в 1660-х годах. Однако с этого момента абсолютный размер первых двух орденов уменьшился, сначала незначительно, а затем более резко в период с 1700 по 1780 годы, особенно это касается дворянства, численность которого в течение восемнадцатого века сократилась более чем на 30 процентов. В условиях быстрого демографического роста доля дворянства в населении сократилась более чем наполовину менее чем за столетие.

Богатая церковь против богатых семей и практики наследования

Интересно, что церковь начала накапливать собственность очень рано в истории христианства. По мере роста церковной собственности христианская доктрина развивалась в направлении решения вопросов собственности, семейного наследования и экономических прав. Это происходило параллельно с развитием трифункциональной идеологии и унификацией трудовых статусов.

В самом начале христианской эры Иисус учил своих учеников, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие». Но как только богатые римские семьи приняли новую веру и стали занимать епископства и другие важные посты в Церкви в четвертом и пятом веках, христианская доктрина была вынуждена столкнуться с вопросом о богатстве и пойти на прагматические уступки. Общество стало почти полностью христианским, что было немыслимо еще совсем недавно, и Церковь начала накапливать огромные богатства, поэтому быстро возникла необходимость задуматься о том, какие формы собственности являются справедливыми и какой тип экономики может быть совместим с новой верой.

Проще говоря, богатство могло быть принято как положительная черта христианского общества при соблюдении двух условий. Во-первых, часть накопленных верующими благ должна была передаваться Церкви, которая таким образом получала средства для выполнения своей миссии по формированию политической, религиозной и образовательной структуры общества. Во-вторых, должны были соблюдаться определенные экономические и финансовые правила. Роль церковного богатства отличалась от роли частного богатства, и его легитимность основывалась на иных основаниях. Историки поздней античности, такие как Питер Браун, изучали трансформацию христианской доктрины относительно богатства в четвертом и пятом веках, которая совпала с серией впечатляющих пожертвований церкви богатыми людьми.

Некоторые антропологи зашли так далеко, что утверждают, что единственной отличительной чертой европейских семейных структур по сравнению с семейными структурами в других местах на просторах Евразии была специфика позиции католической церкви в отношении богатства, особенно ее твердое желание приобретать и владеть собственностью. По мнению Джека Гуди, именно это привело к тому, что церковные власти разработали ряд норм, направленных на максимизацию даров Церкви (в частности, стигматизируя повторные браки вдов и усыновления, тем самым отменяя римские правила, которые поощряли повторные браки и усыновления, чтобы способствовать циркуляции богатства). В более общем плане церковь стремилась ограничить возможности семейных групп по концентрации контроля над собственностью (например, запрещая браки между кузенами, хотя и с ограниченным успехом, поскольку браки между кузенами всегда были удобной матримониальной и патримониальной стратегией для богатых семей во всех цивилизациях – еще один признак радикализма политического проекта католической церкви). В каждом случае целью было укрепление позиций церкви по отношению к семейным династиям, чье богатство и политическое влияние она рассматривала как вызов своей власти.

Какова бы ни была точная роль этих новых правил, патримониальная стратегия церкви оказалась чрезвычайно успешной. На протяжении более чем тысячелетия, с пятого или шестого века по восемнадцатый или девятнадцатый век, церковь владела значительной долей всего имущества, и особенно земли, во всем западном христианстве – как правило, от четверти до трети, благодаря дарам верующих (и не только вдов, которые славились особой щедростью) и разумному экономическому и правовому управлению. С помощью этого богатства можно было содержать многочисленный класс духовенства в течение всего этого периода, а также, если в теории, то на практике, финансировать различные социальные услуги, такие как школы и больницы.

Последние исследования также показывают, что роль церкви как организации, владеющей собственностью, была бы невозможна без разработки в Средние века специального свода законов, касающихся экономических и финансовых вопросов. Эти законы касались вполне конкретных вопросов управления имуществом, ростовщичества (открытого или замаскированного), инновационных долговых инструментов и восстановления церковного имущества, утраченного в результате обманных договоров (в чем духовенство часто обвиняло евреев и неверных, которые, как считалось, не уважали христианскую собственность). Джакомо Тодескини очень подробно изучил эволюцию христианской доктрины с одиннадцатого по пятнадцатый век. На протяжении всего этого периода интенсифицировалась торговля и возникали более сложные формы собственности по мере расчистки новых земель, расширения христианских королевств, роста населения и городов. Тодескини анализирует роль христианских ученых в разработке новых экономических, финансовых и правовых концепций, которые, по его мнению, легли в основу современного капитализма. Эти правовые концепции помогли защитить церковную собственность как от мирских властей, так и от частных лиц; для обеспечения адекватной правовой защиты возникли новые институты. Тодескини также затрагивает развитие новых методов финансового учета, что позволило при необходимости обойти предполагаемый запрет на ростовщичество.

Церковная собственность – основа экономического права и капитализма?

На самом деле, вопреки тому, что иногда утверждается, проблема для средневековой христианской доктрины заключалась явно не в том, что капитал приносит доход без труда: эта основная реальность была самой сутью церковной собственности, которая позволяла священникам молиться и заниматься общественными нуждами, не будучи обязанными обрабатывать землю. Действительно, в этом заключалась суть собственности вообще. Проблема, к которой церковь применяла все более прагматичный подход, заключалась скорее в регулировании приемлемых форм инвестиций и собственности и установлении адекватного социального и политического контроля для обеспечения того, чтобы капитал служил социальным и политическим целям, изложенным в христианской доктрине. В частности, тот факт, что земля приносила ренту своему владельцу (или десятину Церкви на землях, которыми она не владела напрямую), никогда не представлял собой моральной или концептуальной проблемы. Настоящий вопрос заключался в том, какие виды инвестиций в собственность, кроме земли, должны быть разрешены; более конкретно, сложность заключалась в коммерческих и финансовых инвестициях и в том, какие виды вознаграждения были приемлемы.

Эту доктринальную гибкость можно увидеть в тексте, написанном папой Иннокентием IV, который сам был каноническим юристом, в тринадцатом веке. В нем он объяснял, что проблема не в ростовщичестве как таковом; однако, если ростовщичество дает слишком большие проценты со слишком большой уверенностью, богатые люди могут быть побуждены «жаждой наживы или гарантией сохранности своих денег» инвестировать «в ростовщичество, а не в менее надежные предприятия». Далее понтифик привел в качестве примера «менее надежных предприятий» инвестиции «в скот и сельскохозяйственные орудия», товары, которыми «бедные не владеют», но которые необходимы для увеличения истинного богатства. В заключение он сказал, что ставка процента не должна превышать определенного предела. Центральный банкир, решивший сегодня стимулировать инвестиции в реальную экономику, вполне мог бы предложить аналогичное обоснование для снижения учетной ставки почти до нуля (несмотря на ограниченные перспективы успеха, но это уже другой разговор).

Тот же период стал свидетелем развития новых финансовых технологий вопреки старым правилам: например, продажа ренты и различные формы покупок, финансируемых за счет долга, которые больше не считались ростовщическими, поскольку христианская доктрина определяла их как полезные для лучшего использования собственности. Тодескини также подчеркивает растущее влияние аргументов, оправдывающих экспроприацию евреев и других неверных. Эти тексты указывали на «неспособность этих людей понять значение и правильное использование богатства» (а также на угрозу, которую это представляло для церковной собственности) в то время, когда христиане начинали пользоваться новыми формами кредита (а точнее, в конце XV века и на протяжении XVI века – новыми формами государственного долга). Другие авторы отмечают, что англосаксонский «траст», форма собственности, которая позволяла бенефициарному владельцу имущества быть кем-то другим, кроме управляющего (доверительного собственника), тем самым обеспечивая лучшую защиту активов, возникла из форм собственности, разработанных еще в тринадцатом веке францисканскими монахами, которые не могли или не хотели рассматриваться как прямые владельцы.

В конечном итоге, основной тезис заключается в том, что современное право собственности (как в его эмансипативном, так и в его неэгалитарном и исключающем аспектах) берет свое начало не с 1688 года, когда как дворянские, так и буржуазные английские собственники стремились защитить себя от короля, и не с 1789 года, когда Французская революция попыталась провести различие между законным правом собственности на товары и незаконным правом собственности на людей. Вместо этого оно возникло в христианской доктрине, которая на протяжении многих веков стремилась обеспечить имущественные права церкви как религиозной и имущественной организации.

Действительно, усилия церкви по концептуализации и формализации экономических и финансовых законов были особенно необходимы в троичных христианских обществах, потому что клерикальный класс существовал не как наследственный класс, а только как абстрактная вечная организация (примерно как современные фонды, капиталистические корпорации и государственные администрации). В индуизме и исламе, конечно, не было недостатка в храмах и благочестивых фондах, но они контролировались могущественными наследственными клерикальными классами. Таким образом, власть над церковной собственностью в большей степени зависела от личных и семейных связей, чем в христианском обществе, поэтому необходимость в кодификации и формализации экономических и финансовых отношений была меньше. Некоторые авторы предполагают, что ужесточение правил безбрачия после григорианских реформ XI века (до этого наложничество все еще было распространено и терпимо среди западного католического духовенства) было способом избежать поворота к более династической и наследственной практике и укрепить роль церкви как организации, владеющей собственностью.

Я не хочу сказать, что судьба Европы полностью зависела от безбрачия священников, христианской сексуальной морали и власти церкви как организации, владеющей собственностью. Последующие процессы и точки переключения выявляют различные другие особенности европейской траектории, и, несомненно, они были гораздо более решающими. В частности, конкуренция между европейскими государствами привела к военным и финансовым инновациям, которые оказали непосредственное влияние на колониальные завоевания, капиталистическое и промышленное развитие, а также на структуру современного неравенства как внутри стран, так и между ними. Я еще многое скажу об этом в последующем.

Ключевой момент, который я хочу здесь подчеркнуть, заключается в том, что многочисленные варианты трифункционального общества также оставили следы в современных обществах, которые заслуживают нашего пристального внимания. В частности, трифункциональное общество разработало сложные политические и идеологические конструкции, целью которых было определить условия справедливого неравенства, соответствующие определенному представлению об общих интересах, а также институты, необходимые для реализации этих условий. Для этого в любом обществе необходимо решить ряд практических вопросов, касающихся организации отношений собственности, семейных отношений и доступа к образованию. Тернарные общества не являются исключением. Они разработали ряд образных ответов на соответствующие практические вопросы – ответов, основанных на общей трифункциональной схеме. Эти ответы имели свои недостатки и в большинстве своем не выдержали испытания временем. Тем не менее, их история изобилует уроками для тех, кто пришел после них.

Глава 3
Изобретение обществ собственности

Великое размежевание 1789 года и изобретение современной собственности

Чтобы лучше понять «Великую демаркацию» 1789 года, отделившую трифункциональные общества от сменивших их обществ собственности, давайте начнем с самого решающего момента этого перехода. В ночь на 4 августа 1789 года Национальное собрание Франции проголосовало за отмену привилегий духовенства и дворянства. В последующие месяцы, недели и годы стояла задача точно определить значение слова «привилегия» и таким образом установить разделительную линию между прерогативами, которые должны быть просто отменены, и теми, которые являются законными и поэтому заслуживают сохранения или компенсации, возможно, требующей формулировки на новом политическом и юридическом языке.

Теория власти и собственности, которой придерживались революционные законодатели, была в принципе достаточно ясной. Ее целью было провести резкое различие между, с одной стороны, царскими полномочиями (безопасность, правосудие и законное насилие), которые отныне должны были быть монополизированы централизованным государством, и, с другой стороны, правами собственности, на которые мог претендовать только человек. Последние должны были быть полными, полными и неприкосновенными, а также гарантированными государством, основной, если не единственной, миссией которого должна была стать их защита. На практике, однако, установление прав собственности оказалось гораздо более сложным делом, чем можно было предположить из этой простой теории. Это было связано с тем, что царская власть и права собственности были настолько тесно переплетены на местном уровне, что было чрезвычайно трудно определить последовательные нормы справедливости, приемлемые для всех соответствующих участников, особенно когда речь шла о первоначальном распределении прав собственности. Как только это первоначальное распределение было твердо установлено, люди знали (или думали, что знали), как действовать дальше. Но оказалось очень трудно решить, какие из существующих претензий заслуживают сохранения в качестве новых прав собственности, а какие должны быть просто подавлены.

Последние работы, особенно Рафа Блауфарба, показали, что для понимания этих дебатов необходимо выделить несколько периодов. На первом этапе (1789–1790) комитет Национального собрания, занимавшийся этими деликатными вопросами, принял так называемый «исторический» подход. Идея заключалась в том, чтобы изучить происхождение каждого права, чтобы определить его легитимность и, в частности, является ли оно «договорным» (в этом случае его следует сохранить) или «внедоговорным» (в этом случае его следует упразднить). Например, право, связанное с необоснованным осуществлением сеньориальной власти (следовательно, «феодальное») или возникшее в результате незаконного присвоения какого-либо аспекта государственной власти, должно считаться «внедоговорным» и, следовательно, отменяться без компенсации. Фискальные привилегии были наиболее очевидным примером этого: дворянство и духовенство освобождались от уплаты определенных налогов. Юрисдикционные полномочия также считались внедоговорными. Право отправлять правосудие на определенной территории (иногда называемое seigneurie publique) было изъято у лордов и передано централизованному государству без компенсации. Непосредственным следствием этого стало разрушение нижних уровней судебной системы (которая в значительной степени опиралась на сеньориальные суды). Идея о том, что государство должно осуществлять монополию на судебную функцию, прочно закрепилась в сознании людей.

Церковная десятина также была отменена, а церковное имущество было национализировано, опять же без компенсации, что вызвало бурные дебаты, поскольку многие люди (в том числе и аббат Сьес, как отмечалось в предыдущей главе) опасались, что пострадают религиозные, образовательные и больничные услуги, ранее предоставляемые церковью. Но сторонники отмены десятины и национализации имущества духовенства настаивали на том, что государственный суверенитет не может быть разделен, и что поэтому нетерпимо, чтобы Церковь оставалась постоянным бенефициаром принудительного государственного налога, который оставил бы ее в положении квазигосударственной организации. Для пущей убедительности имущество короны было включено вместе с церковным имуществом в категорию национальных ценностей, подлежащих продаже с аукциона. Общая философия заключалась в том, что государство – единое и неделимое – будет финансировать себя в будущем за счет ежегодных налогов, должным образом утвержденных представителями граждан, в то время как эксплуатация вечной собственности отныне будет предоставлена частным лицам.

Помимо этих нескольких относительно ясных случаев (фискальные привилегии, государственные сеньории, десятина и церковная собственность), оказалось очень трудно договориться о других «привилегиях», подлежащих отмене без компенсации. В частности, большинство сеньориальных податей – то есть денежных или натуральных платежей крестьян дворянам – фактически сохранялись, по крайней мере, на начальном этапе. Возьмем, к примеру, пример крестьянина, который обрабатывал участок земли, за что платил арендную плату помещику: общий принцип заключался в том, что такая арендная плата была законной. Отношения между землевладельцем и арендатором имели вид законных «договорных» отношений, как их понимали революционные законодатели; следовательно, прежние сеньориальные подати должны были сохраняться в виде ренты. Сеньор мог продолжать собирать ренту – это называлось частным сеньоризмом, – но больше не мог отправлять правосудие (государственный сеньоризм). Все законодательные усилия были направлены на разграничение этих двух составляющих сеньориальных отношений, чтобы отделить новую, современную концепцию собственности от старой феодальной системы.