В краю лесов

Глава 5

По дороге в Шертон-Аббас Уинтерборн не испытывал ни воодушевления, ни подавленности. Займись он рефлексией, к которой все больше склоняются влюбленные наших дней, он вероятнее всего почувствовал бы гордость, признав за собой редкое достоинство – способность в трудные минуты сдерживать чувства и не терять здравого смысла. Но ни о чем подобном он не задумывался. Не размышлял он и над тем очевидным обстоятельством, что хоть и питал самые теплые и искренние чувства к Грейс Мелбери, но рабом ее никоим образом не был. Тут надо вспомнить, что он не видел ее целый год.

Выезжая на длинный плоский тракт, утоптанный в те времена, когда путешествовать означало ходить пешком, Уинтерборн заметил перед собой съежившуюся фигурку в деревянных башмаках. Весь вид решительно шагавшей и занятой своими мыслями девушки ясно говорил, что идет она по делу, а не ради удовольствия. Нагнав ее, он узнал Марти Саут.

«Клик-клик-клик», – стучали деревянные башмаки, но девушка не оборачивалась, поскольку давно уже догадывалась, что приближающейся повозкой правит Джайлс. Ей было не по себе, но, зная, что от встречи не уклониться, она только сжала задрожавшие губы и, чтобы не выдать себя, зашагала еще решительнее.

– Марти, отчего вы в деревяшках? Дорога, правда, грязная, но обочины ведь сухие.

– Оттого что берегу ботинки.

– Но идти двенадцать миль в деревяшках – вы же собьете ноги. Ну-ка влезайте сюда.

Подумав, Марти сняла башмаки, постучала ими о колесо, чтобы вытряхнуть набившиеся камешки, и уселась в двуколку перед подрагивавшей яблонькой. В дорогу она надела большой чепец, скрывший отсутствие волос так искусно, что ее внешность почти не пострадала. Впрочем, Джайлс все видел и прекрасно понимал, в чем дело, так как подобная купля-продажа в этих краях совершалась хоть и нечасто, но не впервые. Он не подозревал только, что проданное сокровище совсем рядом, в каких-нибудь двух футах от него. Длинные каштановые пряди Марти лежали у нее в корзинке в пакете из оберточной бумаги, который она не могла никому доверить ради сохранения тайны.

Неуверенным голосом Джайлс осведомился о здоровье мистера Саута.

– Отцу лучше, – ответила Марти, – через день-два сможет работать. Да он бы давно был на ногах, если бы не дерево. Ему все кажется, что его вот-вот придавит наше дерево.

– Вы, должно быть, поняли, отчего я нечасто справляюсь о вашем отце, – продолжал Уинтерборн.

– Кажется, да.

– Вы думаете, дело в домах?

Марти кивнула.

– Поймите меня, Марти, я в самом деле беспокоюсь о вашем отце, а не о домах, которые потеряю, если он умрет. Хотя дома, конечно, не шутка – от них идет половина моих доходов… Как нелепо, что дома сдаются пожизненно: из-за этого возникают такие сложные отношения!

– После смерти отца они перейдут к миссис Чармонд?

– Да.

«Как и мои волосы», – подумала Марти. Так, разговаривая, они подъехали к городу, но Марти не могла позволить себе проехать рядом с Джайлсом по улице.

– Это право принадлежит другой, – сказала она с шутливым вызовом, надевая деревянные башмаки. – Хотела б я знать, о чем вы сейчас думаете! Спасибо, что подвезли на такой красивой двуколке. До свидания.

Он слегка покраснел, покачал головой и въехал в город. Его путь лежал мимо церквей, мимо аббатства и других зданий, которые этим ясным светлым утром обладали четкостью линий первоначального замысла, словно на несколько мгновений перед нашим равнодушным веком вспыхнула мечта их строителя, какого-нибудь Виларса или другого средневекового зодчего, так и не познавшего славы. В прозрачном воздухе это видение предстало перед Джайлсом, но он не был способен понять его и равнодушно свернул во двор трактира.

Марти, шедшая той же дорогой, спешила в парикмахерскую мистера Перкомба. Он был главным лицом в своей профессии на весь Шертон-Аббас. К его клиентуре принадлежали боковые отпрыски знатных родов, поневоле скромно живущие в небольших особнячках этого старинного города, местное духовенство и прочие знатные персоны. Для некоторых из них он изготавливал парики, но и те, кто не прибегал к его услугам при жизни, неизбежно попадали в его руки после смерти для последнего туалета. В силу этих обстоятельств на его доме не было вывески, сам же он именовал себя аристократическим куафером.

Тем не менее эта деятельность не давала ему возможности прокормить семью, а ведь дети должны быть сыты, поэтому во дворе лицом к переулку на его доме висела обычная вывеска обычной цирюльни, которая ничего общего не имела с солидным салоном, выходившим на главную улицу. Здесь субботними вечерами с семи до десяти он без передышки взимал по два пенса с работников окрестных ферм, стекавшихся к нему толпами. Так он и жил.

Марти, разумеется, вошла в салон со стороны улицы и молча вручила ему пакет.

– Спасибо, – сказал обрадованный парикмахер. – Я совсем было отчаялся после того, что услышал от тебя вчера вечером.

При упоминании о вчерашнем разговоре она отвернулась, чтобы скрыть стоявшие в глазах слезы.

– Ни слова о том, что я тебе сказал, – проговорил он шепотом, так как в салоне были посетители. – Впрочем, я вижу, что на тебя можно положиться.

Исполнив это мучительное обязательство, Марти безразлично зашагала по другим делам, а разделавшись с ними часам к четырем, на обратном пути вновь оказалась на рыночной площади, где нельзя было не заметить Уинтерборна. Каждый год в эту пору осени он стоял на площади со своей яблонькой, которая высоко поднимала над толпой ветви и наводила людей на благую мысль о садах среди тесных зданий. Когда Марти в последний раз взглянула на Джайлса, он стоял в стороне и сжимал деревцо как древко знамени, но сам смотрел в землю и не старался выставить свой товар напоказ. Его торговля как сидром, так и саженцами обычно шла не слишком успешно, ибо если он заговаривал с покупателем, никогда не старался расхвалить свой товар, а это, разумеется, не служило к пользе дела.

В это самое мгновение Джайлс тоже поднял глаза, только взгляд его обратился в другую сторону, и лицо вспыхнуло от радости и удивления. Обернувшись, Марти увидела стройную юную особу, в которой признала мисс Грейс Мелбери, впрочем, лучше одетую и более изысканную, чем в прежние времена. Яблонька словно пригвоздила Джайлса к месту; не в силах шагнуть, он свободной рукой снял шляпу и растерянно смотрел, как Грейс на цыпочках пробирается к нему по грязи.

Марти догадалась, что столь ранний приезд мисс Мелбери был неожиданностью для Джайлса и что он не готов к встрече. Мелбери говорил ему, что Грейс прибудет не раньше пяти, и весь день перед ним маячил этот срок. И вот оказывается, что она уже здесь и в его приготовлениях нет смысла. Джайлс нахмурился, видя, что ей пришлось самой разыскивать его и что она чувствует неловкость от встречи на рыночной площади под десятифутовой яблонькой. Сняв перчатки, нарочно купленные в дорогу, Грейс протянула Уинтерборну белую руку с розовыми пальчиками. Рукопожатие, осененное яблонькой, являло собой зрелище, какого не знали улицы Шертон-Аббаса.

В выражении лица Грейс и словах приветствия была вполне объяснимая сдержанность. Действительно, по сравнению с фермерами Джайлс Уинтерборн был недурно одет и неплохо воспитан, но рядом с Грейс Мелбери выглядел деревенщиной. В задумчивой тишине Малого Хинтока ему порой приходило в голову, что внешние, малосущественные свойства человека – скажем, форма и цвет шляпы, покрой пиджака, фасон ботинок или случайный взгляд, жест, поза – могут сильно повлиять на мнение женщины о мужчине. И сейчас его обычное скептическое отношение к себе и окружающему миру удержали Джайлса от каких-либо проявлений радости. Грейс мгновенно почувствовала, что ей следует быть суровой и этим наказать его нерешительность.

Отдав яблоньку первому встречному, охотно принявшему обременительный подарок, Уинтерборн тут же направился с Грейс к трактиру, где остановился утром. Марти шагнула было вперед, чтобы поклониться мисс Мелбери, но удержалась и отступила за ближайший фургон.

«Зачем я им?» – подумала она, критически оглядывая спутницу Уинтерборна.

Описать Грейс Мелбери в эту минуту, да и в любое другое время, весьма затруднительно. С высшей точки зрения описать человека вообще невозможно: как-никак в нем сосредоточена целая вселенная, – но в данном случае, даже не призывая на помощь философию, придется признать, что едва ли когда-нибудь попытка оценить женщину по ее внешности бывала менее успешной. Попросту говоря, Грейс Мелбери в иные минуты казалась очаровательной, в иные – нет: все зависело от ее настроения и состояния здоровья.

Впрочем, если говорить только о внешности, Грейс была блондинка с чистым, скорее бледным, нежели румяным, лицом и тонкой гибкой фигурой. В ее глазах читалось стремление узнать, что думает собеседник, прежде чем высказать свое мнение, а возможно, и посмотреть, как поступят другие, прежде чем самой решиться на поступок. В очерке ее тонких нежных губ, по-видимому, едва привыкших сдерживать чувства, была мягкость, скрывавшая заметное в ее чертах болезненное самомнение. Работая над портретом Грейс, живописец, наверное, написал бы ее красивые брови праутовской или ван-дейковской коричневой.

В платье Грейс тоже не было ничего особенно примечательного, разве что для шертонских глаз покрой его выдавался своей новизной. Будь это платье даже экстравагантно – что бы это прибавило к нашему портрету? Ничто не говорит о личности женщины меньше, чем ткань, цвет, покрой ее одежды, ибо они от нее не зависят: женщина едва успевает бросить на них одобрительный взгляд, когда ей укажут, какой надо носить фасон и цвет, потому что где-то за нее уже решили, что сейчас надо одеваться так, а не иначе.

Бегло взглянув на Грейс, люди замечали ничтожно мало – главным образом то, что не было ею самой. Переменчивая и неуловимая, она имела мало общего с образом, представшим перед глазами шертонцев; она оставалась загадкой, и разгадать ее сущность можно было, лишь соединив все случайно подмеченные движения и взгляды, а на такое постоянное участливое внимание способна только любовь.

Воспользовавшись тем, что Грейс и Уинтерборн задержались в городе, Марти Саут поспешила домой: ей хотелось уклониться от встречи с ними в дороге, чтобы не помешать их приятному уединению. Она шагала так торопливо, что проделала треть пути, когда обнаружила, что в быстро сгущавшихся сумерках ее нагоняет повозка. Взбираясь на холм, она ясно различила очертания двуколки у поворота в низине: головы ехавших в ней, казалось, слегка наклонялись друг к другу, как вожжи сближают непослушных коней, – и прибавила шагу.

Между ними, однако, оказался еще один экипаж – очевидно, двухместная карета, ехавшая в том же направлении с зажженными фонарями. Когда карета нагнала девушку – а на это потребовалось немало времени, ибо Марти шагала быстро, – было уже совсем темно, и за ярким светом фонарей не удавалось разглядеть, кто сидит внутри.

Марти еще раньше подумала, что, если не отставать от кареты, быть может, удастся избежать унизительной встречи с Грейс и Уинтерборном, поэтому, когда на долгом подъеме карета поравнялась с ней, она зашагала рядом с колесами, ярко освещаемая светом ближайшего фонаря. Чуть-чуть отстав, она заметила, что карета вдруг остановилась, и, к изумлению Марти, кучер через плечо спросил, не надо ли ее подвезти. Самое странное было то, что кучер пригласил ее, несомненно, не по своему желанию.

Марти с радостью согласилась, после целой ночи трудов и дня на ногах ее одолевала усталость. Взобравшись на козлы рядом с кучером, она молча радовалась такой удаче. Кучер был огромен и суров с виду, и Марти долго не решалась к нему обратиться, но наконец проговорила:

– Кто это так любезно пригласил меня?

– Миссис Чармонд, – величественно ответил ее сосед.

Марти взволновало это имя, столь тесно связанное с переживаниями минувшей ночи, и она прошептала:

– И карета ее?

– Да, она сама в ней едет.

Марти подумала, что миссис Чармонд узнала ее в свете фонаря по стриженой голове – лицо Марти упорно отворачивала – и догадалась, по чьему желанию острижена эта голова.

Марти была недалека от истины. Из окна кареты смотрело уже не очень молодое красивое лицо с блестящими глазами, в которых был виден ум, странный и непостижимый; впрочем, сердце этой женщины, не чуждое внезапным порывам, воспламенялось порой безудержной страстью. Вот и сейчас, узнав девушку, миссис Чармонд поддалась движению души, очевидно, испытывая радость при виде Марти, внешность которой свидетельствовала об успехе парикмахера.

– Удивительно, что она тебя пригласила, – важно произнес кучер. – Я такого что-то не припомню, она деревенских обычно не замечает.

Марти промолчала. Несколько раз она оглядывалась в надежде увидеть возвышенное существо, которое, как верно заметил кучер, редко спускалось с облаков и снисходило к дольним крестьянам, однако леди не было видно. Она поискала глазами мисс Мелбери с Уинтерборном. Их лошадь временами чуть не тыкалась мордой в задок кареты миссис Чармонд, но они ни разу не попытались выехать вперед и оказались на свободной дороге, лишь когда карета свернула к воротам парка. Здесь карета остановилась, и в тишине, наступившей перед открытием ворот, Марти услышала негромкий гортанный звук, нежный, как ветерок.

– Что это? – прошептала она.

– Хозяйка зевнула, – ответил кучер.

– С чего это она?

– Да с того, что она привыкла к удивительной, прекрасной жизни, а здесь ей скучно, поэтому она снова опять уедет.

– Такая богатая, все может, и вдруг зевать! – пробормотала девушка. – Выходит, жизнь у нее не счастливей моей.

Когда Марти слезла с козел, свет фонаря опять упал на нее, и нежный голос из отъезжавшей кареты произнес:

– До свидания.

– До свидания, сударыня, – сказала Марти. Ей опять не удалось разглядеть лица миссис Чармонд, второй из двух женщин, весь день занимавших ее мысли.

Глава 6

Тем временем на той же дороге Уинтерборн и Грейс Мелбери предавались своим мыслям и чувствам.

При выезде из города со всех сторон к ним обращались любопытные взгляды; молодые люди думали, что Уинтерборн неплохо устроился, и гадали о его отношениях с мисс Мелбери. Один Уинтерборн ничего не подозревал. В своих хлопотах он не замечал ни толпы любопытных, ни наряда Грейс и не догадывался, какое зрелище представляют они вдвоем на фоне шертонского пейзажа.

До отъезда они успели обменяться несколькими короткими фразами. Грейс никак не могла взять в толк, что, кроме Джайлса, ее никто не встретит, и все время находилась в некотором замешательстве. Когда город остался позади, Джайлс заговорил:

– Смотрите, как странно выглядит браунлейская ферма: все дома и сараи перенесены из низины на холм.

Грейс согласилась, что ферма и впрямь выглядит странно, хотя, промолчи он, ничего бы не заметила.

– В этом году паслен так уродился, что они не знали, куда его девать, – продолжал Джайлс, кивая в сторону сада, где высились груды неубранных яблок.

– Да, – сказала она, поглядев на другой сад.

– Да нет, вы не туда смотрите, это же не паслен, а яблони! Разве вы забыли, как выглядит паслен?

– Боюсь, что да, к тому же сейчас темно.

Уинтерборн замолк. Он видел, что Грейс охладела к увлечениям и познаниям детства. Может быть, она так же охладела и к нему, мелькнуло у него.

Так или иначе, но в то время как перед его глазами вставали яблони, сараи и фермы, перед нею разворачивались иные, далекие видения, столь же простые и невинные, но совсем иные – широкая лужайка в фешенебельном пригороде веселого города, вечнозеленая листва при свете заходящего солнца, под которой резвятся, щебечут, смеются от полноты счастья прекрасные девушки в изысканных голубых, коричневых, алых, черных и белых платьях, а из открытых окон дома льются звуки арфы и фортепиано. К родителям этих девушек Джайлс обратился бы не иначе, как с почтительным «сэр» или «мэм» – по-женски проницательная Грейс Мелбери не могла этого не сознавать. Она судила с высоты своих двадцати лет, и, на ее взгляд, скромные фермы не могли идти ни в какое сравнение с рисовавшейся ей картиной. Хотя Джайлс и провел всю жизнь в уединении лесного края, он все же сообразил, что завел разговор на слишком низкую тему, поэтому решил заговорить о самом главном.

– Помните, когда-то давным-давно мы дали друг другу одну клятву. Я часто о ней думаю. Я хочу сказать, что если и сейчас, когда вам двадцать, а мне двадцать пять, мы все еще любим друг друга…

– Это была просто детская болтовня.

– Ах вот оно что! – вырвалось у Джайлса.

– Я хочу сказать, что мы были тогда детьми, – деликатно поправилась Грейс. Прямота его слов показывала, что он мало переменился.

– Прошу прощения, меня послал встретить вас мистер Мелбери.

– Я поняла. И очень рада этому.

От этих слов он, казалось, успокоился.

– Мы тогда возвращались с пикника, – продолжал он, – все набились в крытый фургон вашего отца, как овцы на аукционе, а мы с вами сидели сзади. Темнело, и я кое-что сказал вам – точных слов я не помню, – но вы мне позволили обнять вас за талию, но тут ваш отец – он сидел на передке – вдруг перестал толковать с фермером Болленом и начал раскуривать трубку. Я отдернул руку, но огонь вспыхнул ярко, кое-кто нас увидел, и все стали смеяться. А ваш отец, вместо того чтобы рассердиться, подобрел и даже как будто обрадовался. Вы уже позабыли об этом?

Нет, теперь, когда он упомянул, при каких обстоятельствах это произошло, она, признаться, все вспомнила.

– Но боже, я была тогда совсем маленькая!

– Что вы, мисс Мелбери, разве так можно! Маленькая! Вы сами знаете, что это не так.

Грейс тотчас объявила, что ей не хочется спорить с дорогим старым другом, и эти слова слетели с ее губ с уклончивостью, в которой всегда есть что-то утешительное. Те времена кажутся ей такими далекими, продолжала она, что если тогда она была подростком, то теперь, должно быть, совсем старуха.

– Вы когда-нибудь пытались взглянуть на жизнь с философской, общей точки зрения? – спросила она.

– Трудно сказать, – ответил Джайлс; его глаза различили впереди темное пятно – это была карета.

– Я думаю, иногда полезно рассматривать себя, как лодку, плывущую по потоку среди других лодок, и размышлять о том, как всем избежать крушения, а не только о том, как спасти себя самого, – продолжала она. – Хотите, я расскажу вам о Бате, или Челтнеме, или о городах на континенте – я там была летом?

– Конечно, хочу.

И она принялась описывать города и людей в тех же словах, в каких бы их описала любая другая женщина в Англии любому собеседнику: до того в ее рассказе не было ничего личного, свойственного ей одной, – а закончив, весело сказала:

– А теперь расскажите, что произошло в Хинтоке в мое отсутствие.

«Она готова говорить о чем угодно, только не о нас двоих», – подумал Джайлс.

В самом деле, образование и воспитание так сильно изощрили ум мисс Мелбери, что она научилась без запинки болтать о чем угодно, умалчивая о том, что знала лучше всего и что ей было интересней всего на свете, – о себе самой.

Не успел Уинтерборн довести до конца свой бесхитростный рассказ, как они нагнали карету, уже некоторое время маячившую перед их глазами. Мисс Мелбери спросила, чей это экипаж.

Уинтерборн, давно заметивший карету, ни разу не взглянул на нее внимательно, а сейчас, всмотревшись, узнал карету миссис Чармонд.

Она катила легко и плавно и, видимо, вызывала у Грейс куда бо́льшую симпатию, чем отцовская двуколка, в которой ее везли домой.

– Коли на то пошло, эти мили мы пролетим так, что держись, – сказал Уинтерборн, угадав ее мысли, и в подтверждение словам хлестнул лошадь. Старая кобыла мистера Мелбери чуть не ткнулась носом в задок ослепительного экипажа миссис Чармонд.

– Там на козлах рядом с кучером Марти Саут, – сказал Уинтерборн, увидев знакомое платье.

– Бедная Марти! Надо сегодня же пригласить ее зайти. Как это она там оказалась?

– Не знаю. Но это очень странно.

Так несколько человек, чьи судьбы тесно переплелись, ехали вместе по одной дороге, пока Уинтерборн не свернул на Малый Хинток, где чуть ли не первым на их пути был дом лесоторговца. Падавший из окон свет выхватывал из темноты белые цветы лаурестина и бликами ложился на блестящие листья лаврового дуба. Отчетливо виднелись комнаты, в гостиной огонь камина отражался в стекле картин и книжного шкафа, а на кухне огонь очага плясал на донышках сковородок и кастрюль.

– Погодите минутку, я хочу полюбоваться родными местами, – попросила Грейс.

На кухне готовился обед. Обычно Мелбери обедал в час, но сегодня отложил трапезу до приезда дочери. Старый шаткий вертел, укрепленный на тагане, поворачивался при помощи проволоки, протянутой через блок на потолке к камню, висевшему в углу кухни, и в руках бабушки Оливер гремел, как мельничный жернов.

Огромная тень головы миссис Мелбери падала на стену и потолок гостиной, но прежде чем Грейс удалось наглядеться на дом, ее присутствие обнаружили, и отец с мачехой поспешили навстречу.

Семейство Мелбери относилось к той породе людей, что не любят выставлять напоказ сильные чувства, – свойство, обычное у деревенских жителей и резко отличающее их от обитателей городов. По виду ничего не значащие слова надежно скрыли истинные переживания, и встреча Грейс с родными на посторонний взгляд была спокойной и сдержанной. Правда, вводя Грейс в дом, отец так забылся, что совсем упустил из виду Джайлса, так же как, кстати, о нем не подумала и сама Грейс. Молча въехав во двор, Уинтерборн вызвал из сарая приставленного к лошадям человека, который все свободное время проводил в бесконечных пересудах с другими работниками. Джайлсу хотелось войти в дом, и он вернулся к дверям.

Семейство было уже в гостиной, но об Уинтерборне никто так и не вспомнил. По-прежнему там горел один камин, озаряя лицо и руки Грейс, отчего они казались удивительно прекрасными и гладкими, особенно рядом с лицом и руками отца и миссис Мелбери; свет проникал и сквозь завитки волос на висках, как солнечные лучи сквозь листву. Глядя на дочь, отец изумлялся, как сильно она повзрослела и переменилась за время отсутствия.

Уинтерборн все это видел, но, не зная, входить ему или нет, стоял и машинально водил пальцами по полустертым буквам на косяке – инициалам прежних обитателей дома, тех, кто в нем жил и умирал.

Нет, решил он, на сегодня хватит, он не станет входить: они забыли о нем, о том, что он привез Грейс домой, – и все-таки его задевало, что Мелбери, так настойчиво желавший, чтобы именно он съездил за дочерью, вдруг отнесся к нему с таким пренебрежением.

Джайлс медленно зашагал по тропинке домой, и у поворота, за которым пропадала из виду усадьба лесоторговца, в последний раз оглянулся. Потом он постарался вообразить, что говорит в эту минуту Грейс, и, усмехнувшись, подумал: «Ясно, что не обо мне!» Он посмотрел в другую сторону и увидел одинокую кровлю и трубу над убогим домиком Марти и представил себе, как в эту самую минуту она в одиночку сражается с прутьями, горшками и мисками.

Тем временем в доме лесоторговца шел оживленный разговор, к теме которого Джайлс Уинтерборн, как он правильно понял сам, не имел никакого отношения. Одной из причин было то обстоятельство, что мистер Мелбери неожиданно для себя увидел, что дочь его вполне взрослая женщина, и так изумился этому открытию, что образ Джайлса, о котором он все же не мог позабыть совсем, отодвинулся куда-то в самые дальние уголки его сознания. Другой причиной был утренний разговор с управляющим миссис Чармонд, при котором несколько минут присутствовала сама леди. Она давно продала Мелбери лес на корню, а сейчас, когда пришло время рубки, предоставила ему почти полную свободу действий. Как раз об этом и шла беседа в гостиной, в то время как Уинтерборн предавался размышлениям на улице; Мелбери был счастлив, что внес ясность в свои отношения с божеством окрестных рощ и лесов, и эта ясность уравновешивала неопределенность в его мыслях касательно Уинтер- борна.

– Она мне вполне доверяет, – говорил Мелбери, – я могу теперь валить, пилить, рубить все, что мне нужно, любое дерево в ее лесах, сам могу назначать цену и вести дела. Видит бог, на ее месте я так бы не поступил. Однако ее доверие может весьма пригодиться… Хорошо бы, ей по душе пришлись наши края, тогда бы она жила здесь круглый год.

– Да дело не в том, что миссис Чармонд так тебе доверяет. Просто она терпеть не может наш Хинток, – заметила миссис Мелбери.

После обеда Грейс взяла свечу и отправилась бродить по комнатам старого дома, в котором чувствовала себя сейчас почти чужой. Каждый уголок, каждый предмет вызывали воспоминание и что-то меняли в нем. Потолки оказались ниже, чем ей помнилось по другим приездам, при взгляде на стены бросались в глаза все их неровности и старомодность обоев. Ее собственная спальня выглядела и роднее и незнакомее, чем при отъезде. Обитавшие в ней привычные вещицы смотрели на нее с беспомощной неподвижностью, словно в отсутствие хозяйки не раз пытались сдвинуться с места, да так и не сумели. Над столиком, где горела свеча, когда Грейс зачитывалась в постели до полуночи, на потолке виднелся бурый круг копоти. Она не знала, что отец принял особые меры, чтобы этот круг не исчез во время уборок.

Завершив обход своего бесполезно просторного дома, Грейс почувствовала усталость от дня, проведенного в пути, и легла, как только ее оставили отец с мачехой, заходившие осведомиться, удобно ли ей и горит ли камин. Но стоило Грейс оказаться в постели, как сонливость словно рукой сняло, и она пожалела, что улеглась так рано. От нечего делать она прислушалась к старым знакомым звукам, доносившимся с первого этажа, потом стала смотреть в окно. Ставня была открыта, как она любила в детстве, и на фоне неба обрисовывались неясные вершины деревьев на соседнем холме. Ниже границы света и мрака за ходившими под ветром ветвями мерцал единственный крохотный огонек. Судя по местоположению, он горел в окне дома на склоне холма. Когда Грейс приезжала сюда в последний раз, дом пустовал. «Любопытно, кто там живет теперь», – подумала она.

Однако дальше этой мысли она не пошла, продолжая лениво глядеть на огонек, как вдруг поняла, что он постепенно меняет цвет. Вот он стал сапфирово-синим, вот фиолетовым и, наконец, красным.

Грейс начало разбирать любопытство, она села в постели и стала внимательно следить за огоньком. Подобное явление привлекло бы к себе внимание где угодно, но в Хинтоке, как понимала Грейс, его можно было принять за чудо. В этом краю лесов почти все, что доступно глазу днем или ночью, до сих пор было непосредственно связано с чередованием времен года, и вдруг появляется нечто иное, выбивающееся из их размеренного хода, чужое, неведомое.

Грейс слышала, что на первом этаже готовятся ко сну: отец ходил по дому и запирал двери на засовы. Потом запели ступеньки – отец и мачеха прошли к себе мимо ее комнаты. Последней поднялась наверх бабушка Оливер.

Грейс выскользнула из постели, пробежала до двери и, отодвинув засов, окликнула старуху:

– Бабушка, я не сплю. Зайдите ко мне на минутку.

Через мгновение Грейс уже лежала под одеялом, а старуха, погасив свою свечу, уселась на край постели.

– Что это за свет там на холме? – спросила Грейс.

Миссис Оливер взглянула в окно и сказала:

– Ах, тот. Это у доктора. Он все время что-нибудь вытворяет. Вы, должно быть, еще не знаете, что у нас поселился доктор, по имени мистер Фитцпирс.

Грейс подтвердила, что не знает.

– Так вот, мисс, поселился и хочет обзавестись тут практикой. Я-то его хорошо знаю, потому что в свободное время хожу к нему мыть полы, – с позволения вашего батюшки. У доктора на весь дом один слуга-мальчишка, а сам он холостяк. Я-то его хорошо знаю, он иногда говорит со мной совсем как с родной матерью.

– Неужели?

– Да, именно так. Я его как-то спросила, отчего он поселился в нашем безлюдье. А он говорит мне: «Бабушка, дело простое. Я отметил на карте, где на севере кончается практика доктора Джонса, на юге – мистера Тейлора, на востоке маленького Джимми Грина, а на западе еще чья-то. Потом взял циркуль и нашел середину: эта середина и есть Малый Хинток. И вот я тут…» Бедняга!

– Отчего же бедняга?

– Он мне раз сказал: «Я, бабушка, здесь три месяца, и хоть в обоих Хинтоках с окрестностями немало народу и хоть, говорят, выгодно практиковать в мелких разбросанных деревнях, у меня пациентов что-то маловато. К тому же общества никакого нет, и я прямо с ума схожу от скуки». Сказал и зевнул. Я бы, говорит, «давно свихнулся, кабы не книги да ла-лаборатория и все такое. Я, мол, бабушка, создан для более высокой жизни». И опять принялся зевать.

– А он правда создан для более высокой жизни? Я хочу сказать, он умный человек?

– Ну нет, какое там умный! Уж перелом, верно, залечит и где болит нащупает, особенно если подсказать, но ох уж эти молодые люди! Доживи они до моих годов – сами увидят, какими умниками были в двадцать пять лет! А еще у него есть философие, настоящее философие, послушали б вы, что он мелет! Раз он мне говорит: «Бабушка, с вашего позволения, все есть ничто. Во всем мире есть только я и не-я». И еще говорит, что руки у человека не свободнее, чем стрелки на часах. Да, все чудные мысли, а глазами глядит куда-то вдаль, точно на Полярную звезду.

– Он, верно, скоро уедет отсюда.

– Да не думаю.

Грейс не спросила почему, заметив, что бабушка колеблется, сказать или не сказать. Наконец старуха не выдержала:

– Только не говорите отцу и матери, мисс, и я открою вам тайну.

Грейс пообещала.

– Он меня хочет купить, потому и не уедет.

– Купить вас? Каким образом?

– Да не душу – тело, когда я помру. Раз как-то я у него убираю, а он и говорит: «Бабушка, у вас огромный головной мозг, а у женщины мозг обычно на четыре унции легче, чем у мужчины». И вот – хи-хи! – стал он меня ублажать, десять фунтов пообещал, чтобы, когда помру, получить мою натомию. А у меня никогошеньки не осталось, и никто плакать по мне не будет, вот я и подумала, что уж лучше я после смерти удружу ближнему. Ну, я и сказала ему, что подумаю да скорее всего соглашусь и возьму у него десять фунтов. Только, мисс, никому ни слова, это тайна. Денежки мне очень пригодятся, а кому от этого худо?

– Разумеется. Только, бабушка, как вы могли на такое пойти! Уж лучше бы я этого не знала!

– Уж лучше бы, это верно, раз оно вам так не по душе, мисс. Да вы не тревожьтесь. Господи – хи-хи! – я еще поманежу его не год, не два!

– Надеюсь. Я даже уверена.

Тут девушка задумалась так глубоко, что беседа сама собой прекратилась, и бабушка Оливер, взяв свечу, пожелала мисс Мелбери доброй ночи. Грейс не сводила глаз с далекого мерцающего огонька, вокруг которого сейчас роились ее неясные раздумья и мечты. Она пыталась в воображении нарисовать образ философа, таившегося за полночным огоньком. Странно, что, вернувшись из огромного мира в Малый Хинток, она нашла в этом заброшенном уголке средоточие передовых идей и поступков, чуждых окружающей жизни и тем похожих на редкое тропическое растение, попавшее в деревенскую живую изгородь. Странное пристанище нашли здесь химические опыты, анатомические исследования и метафизические умозаключения.