Читать книгу: «Забвенный у стен Белояра»

Глава 1

Утро поднялось тяжким и влажным, как попранный плащ: туман лежал на траве у валов и не спешил подниматься, будто бысь он забывчивым. Издали слышался редкий скрип ворот и лай собак у воды; воздух нёс запах гари и далёкой моряной влаги, и в нём свидетельствовали железо и смола, что нещадно горели где-то за стенами. На персидной тропе, что вела к западным воротам Белояра, люди нашли его – лежащего на боку великана, плечи расклёпанные, как срубленное дерево, рот приоткрыт, дыхание редкое, глаза полузакрыты. Рука, выступавшая из-под бедра, была чёрна от копоти; ладони обожжены были клинком, ногти вросли в кожу, и на запястье белел след – узел, что вроде бы знался старым вырезам кузниц, да был не от молота, а от чего иного, рваный, как рунный отпечаток.

Первым наклонился сторож с пряничным лицом и ровным голосом. Он поднял голову и сказал коротко: "Жив?" Тело под его рукою вздёрнулось, как от чужой боли, и мужчина, что лежал, попытался враз сесть, но силы его покинули. Другая рука сторожа держала ремень, на нём звенел ключ; запах курева в его волосах смешивался с тем, что шел от богатыря – железом и гарью.

Они подняли его с земли втроём, тяжко и молча. Под его ногами трава была влажна и рвала кожу сапог. Поднявшись, он стоял криво, будто бы его тело застыло в середине шага; шрам на скуле пересекал лицо, как черта, за которой память не может переступить. Взгляд его был ровен и пуст, не от падения, а от чего-то иного; тот, кто смотрел в него, чувствовал, что в поле зрения нет имени.

– Персидная дорога, – произнёс третий сторож, чтобы заполнить тишину. Слово повисло, и вдруг случилось то, что люди не вставляли в обычную речь: он замялся и не вспомнил, как зовётся та тропа. Слово ускользнуло, как рыба из рук. Он моргнул, как пробуждаясь от сна, несколько раз перебирать губами то, что было только что. Тишина стала толщей между ними.

Разговор потухал и вспыхивал в обрывках. Младший староста, что прибежал вслед, осмотрел великана и спросил: – Как зовут? – и сел голос у него, как древесина в пламени – имя ускользнуло, и он не мог вспомнить, как зовут отхожего пахаря, чего уж говорить о постороннем. Люди переглянулись; глаза их блуждали от лица к лицу, и в каждом сверкал страх, что слово может уплыть, будто бысь его никто не держал.

Час был ранний; к воротам подходила небольшая группа: Ратибор шёл в плаще, плечи его широки, голос сдержан, движения точны. Он не любил многословия; когда подошёл к месту, где лежал богатырь, то спросил только: – Куда? Староста пожал плечом.

– У ворот. Оставить у ворот или отнести в Пустошь? – ответили сторожа и бросили друг на друга взгляды, как плетеные сети. В толпе мелькнули губы, и кто-то строго прошептал: – Морок… но и это слово отошло, будто бы его не было вовсе. На губах людей дрожала осторожность: говорить – значит вызывать, помянуть – значит подпустить.

Они вынесли богатыря к стенам. Белояр встречал их молчанием: по валам тянулся тонкий дым, на воротах сидел дозор. Ратибор подвинулся вперёд, приложил ладонь к щеке богатыря; она была прохладна, и в пальцах ощущалась ледяная зябкость. Богатырь открыл глаза шире и на мгновение вглядался в Ратибора, как будто бы искал якорь в чужих лицах. Он пытался найти имя на языке, но там была пустота, подобная яме, что роют для костей – ничего не держалось.

Ратибор промолчал и, не сводя взгляда с правой руки великана, спрятал наблюдение от остальных: на коже, по изгибу ладони, виднелся рваный узел – след клинка. Это не было простым шрамом; рваная линия складывалась в мотив, похожий на засов, запертую петлю, что плотно держала что-то забытое. Ратибор провёл пальцем по руке, притворяясь, будто проверяет пульс, и в кулаке его сжалось недоброе знание. Кузнецы страшно берегут знаки клинка, а волхвы боятся отпечатков памяти; и то, и другое было здесь, на ладони чужака.

– Приюти его, – сказал он тихо младшему старосте, и в слове услышалось не приказывание, а долг. Староста кивнул; в общем молчании решение это показалось немалым. Сторожа хотели вынести обрывки одежды, заглянуть в мешок, что висел на поясе богатыря, найти там следы – но пальцы их не могли вспомнить, как привязать узел, как зовут того, что учил их производить обыск. Один стал рассказывать о куске хлеба, что нашли у дороги недавно, чтобы чем-то заполнить страх, но и это слово пропало.

Когда богатыря привели к воротам, толпа собралась не назойливо, а сдержанно: глаза – к нему, губы – к себе. На холме у стен стоял младший староста, и он, чем-то сконфуженный, произнёс имя, что мелькнуло у него в сердце, тихо, чтобы только сам себе: – Кто ты? – и тут же не помнил, зачем спросил. Слово, которое могло бы именем стать, дрогнуло в горле у одного из детей у ворот; он выдохнул – и в воздухе явилось не слово, а звук, напоминавший имя. Люди слышали и наклонились, уши их пытались ухватить ясность. Но тот звук, как будто встретившись с пустотой, растаял; в памяти присутствующих не осталось следа, только пустота, где слово было.

Богатырь опустил руку и ощутил в ладони осколок. Он не помнил, откуда он взялся: лишь тепло и лёгкая тяжесть. Когда сторожа подняли его руку, чтобы осмотреть, свет от осколка вздрогнул, едва заметно, словно камень дунул пламень. Тот, кто стоял ближе всех, слышал, как в толпе кто-то шепнул слово, похожее на имя – короткое, твёрдое, как камень, – и тут же, будто дверца захлопнулась, никто уже не мог сказать, кто промолвил. Лица вокруг поморщились; молчание легло плотной вуалью.

Ему захотелось произнести хоть что-нибудь свое и собственное, чтобы вновь отчеканить себя именем. Но в горле было пусто; раздражение ворвалось, как холодный ветер, и он стиснул зубы. Ладонь, в которой камень лежал, подёрнулась липкой рвотой от прежней боли. Шрам на скуле тянул к воспоминанию – отрезок боя, чья картина будто бы вспыхивала и сразу гасла, оставляя после себя только запах железа и крови. Он дал себе слово: вспомнить. Слово это не имело формы, но было тягучим, как ядра в горне.

Ратибор тихо сказал: – Дать ему приют у ворот. И снова повторил: – Пусть останется. Слова его звучали точно и медленно, как отмеренный удар молота; они имели в себе власть, потому что в них был долг за челядь и за город. Младший староста сделал знак, и сторожа понесли великана в сторожку у ворот – туда, где скудный очаг бросал слабый свет, где можно было для начала спрятать от глаз. Народ расходился, но взгляды многие задерживались на руке; слово осколка шевельнулось в воздухе, и вдруг из толпы было слышно шёпот, похожий на имя – сперва отчётливее, затем тоньше, почти как дыхание. Уши растянулись, все захотели ухватить хотя бы звук.

И в этот миг произошло то, чего больше всего боялись: память о произнесённом именем ускользнула. Никто не мог вспомнить, кто шептал, и само шёптанье стало словно тенью без края. Осколок в ладони богатыря светился ещё слабее, и под ладонью на коже мерцал узел – знак руны, узел памяти, что был и пленом, и ключом. Ратибор видел это и сжал кулак; в его взгляде заискрилась не только тревога, но и понимание: не простая ведь тут случайность.

Богатырь, чьи мысли были плоски и коротки, как резаны клинки, ощутил, что внутри него пустует комната, где прежде висело имя. Он попытался вынуть слово из себя, как из кармана старую вещицу, и не нашёл. Стыд подкрался к плечам его, тёплый и тяжкий. Он думал о том, что значит быть без имени; думал о том, что в их мире имя – это узел мемориального ряда, нить, по которой идут огни рода. Если нить оборвётся – не станет пути назад.

Толпа растаяла; город вернулся в своё обыденное молчание. Но под кожей и под воздухом дрожал вопрос, что нельзя было озвучить вслух: чей это узел и откуда пришёл осколок, что светился в ладони великана? Ратибор прикрыл ладонь тяжёлой рукою, словно оберегая от чужого взгляда и от своего же любопытства. Кому принадлежит память? Кто имеет право вернуть её, если она явилась без спроса? Ветер вилась у оснований вала, и казалось, что он отбрасывает нежеланные ответы назад, в туман.

Когда дверь сторожки захлопнулась, оставив в тёмном проёме несколько фигур и двух мужчин – одного без имени, другого с грузом видений, – в толпе пробежал тихий, как испуганная мышь, шёпот. Слово это было почти прошептано; у того, кто шепнул, губы дрогнули, и имя едва коснулось слуха окружающих. Но никто уже этого не помнил. И только осколок в ладони богатыря мерцал всё слабее, как будто бы от него уносилось что-то важное.

И в конце концов остался лишь запах гари и далёкой воды, и вопрос, что звенел в груди у Ратибора так же остро, как и у самого великана: что будет, если узел памяти рвётся не у одного, а у многих? Кто вернёт имена – или кто лишит их навсегда? Тонкий свет осколка бросил на стену тень, похожую на букву; она дернулась и потухла. А в горле у великана всё ещё жил и гудел пустой звук – слово, которое никак не могло стать именем, и которое все вокруг пытались, но не смогли удержать.

Кто назвал его так, что на миг прозвучало имя, и кто вынул это имя из памяти города? Ратибор прижал ладонь к кругу на руке богатыря и прошептал сам себе: пусть скоро узнает – или пламя, что съедает память, поглотит и нас. Но тень на стене шевельнулась ещё раз, и в ней было видно нечто, что можно было назвать только по имени. И тот шёпот – пусть даже и забыт – стукнул по слуху как начала главы старой песни. Кто сказал? Никто не помнил. И только осколок продолжал бледно светить в ладони, как узел, что не даёт расползтися памяти.

Последнее, что запомнилось тем, кто стоял около ворот, – это то, что чьё-то имя дрогнуло в их устах и пропало. Они оглянулись друг на друга и в их глазах возникла одна мысль, красивая и ужасная: память может быть вещью, что дают и отнимают, а руна на руке чужака – ключ или кандал. Кто отважится спросить, с какой стороны она? И кто возьмёт на себя бремя ответа? На эти вопросы ответа ещё не было. Но в ладони богатыря осколок согрелся и слегка вспыхнул; его свет был едва слышим – и будто бы шептал имя, которое никто не мог удержать.

Глава 2

Вечер упал ровно, как крышка на кадку: без звука, но окончательно. Лучины в сторожке у ворот расплывались тёплыми пятнами; тень от тесаного скамья ложилась тяжело, и каждая морщина дерева была видна, как след на ладони. Воздух нёс запах тлёющего смоляного жгута и хлеба, печального и обычного одновременно. За стеной слышался редкий шаг дозора и топот коня; где-то вдалеке, по направленью к мосту, клинок зазвенел – слабый, как монета о монету. Внутри было тесно: на лавках сидели двое старейшин, княжеский гонец стоял у дверей, а у очага, подгорбясь, скрестив пальцы, спиной к свету, стоял Мирогор. Ратибор прислонился к столу, и его отбрасывала лучина, отчётливо очерчивая нос и линию плеч. Между ними на полу, на тряпке, лежал он – без имени, с ладонью, где плясала бледная выцветшая руна, и с осколком, что теплел в кулаке.

Мирогор молчал дольше всех. Волхву было слышно дыхание: оно шуршало, как сухой мох. Он опустился ближе к руке богатыря и наклонился так, что лучина бросила на его лицо полоску света. В сумраке морщины его лба стали короче, но глаза – наоборот – расширились и потемнели. Он приложил к узлу руны палец, не касаясь металла, и долго смотрел.

– Что видишь? – спросил Ратибор тихо. Его речь была ровна, как метчик; он не любил лишних слов.

Мирогор поднял руку и указал на край, что врезался в кожу: там выступал тонкий обломок клинка – не длинный, но острый; по стали его шла тёмная черта, и в ней, словно по жилке, тревожно бегали отблески.

– Не клинок, – произнёс волхв, голосом, что громоздил слова с осторожностью, – а часть узла. Рече нет в том слове, если не знать, как читать. Тот край – заточен не для боя, а для запайки памяти. Он врезался, как шпиль, и в шве оставил след; след – то, что держит имена. Узел памяти. Бысть так.

Ему верили не за обет, а за виденье: Мирогор видел ткань памяти шире других. Старейшины переглянулись; один, с выпуклыми сосудами на шее, покрутил чернобровью и спросил осторожно: – Если узел – что нам делать с ним? Куда вести? В Подполье ли? На Тропы ли?

Вопрос дрогнул в воздухе. Сторожка была маленькой стезёй судеб; каждое слово весило, как камень на весах.

Княжеский гонец, высокий и напряжённый, шагнул вперёд. Его мундир был ещё новый; орнамент на ремне блестел под лучиной. Он положил ладонь на рукоять топора у пояса, будто бы упреждая себя.

– Князь узнает о всяком движении, – сказал он и слово его было сухо, как сухая трещина. – Если мы поведём человека в Сребряное Подполье без вестей, то поднимется смута. Народ и так дрогнет. А если между нами – Морок… Он не знает имени. Если мы впустим его в Подполье, то кто даст нам знать, что он не внесёт туда заразного шёпота?

Его голос разлёгся и ударил по ладоням, как по железу. Старейшины заговорили между собой шёпотом; один думал о народе, другой – о долге пред князем. Вопрос порядка и страха проступал как лёд под ногами: оба держали, но оба могли треснуть.

Меж тем богатырь встал и сделал шаг к столу. Он не сказал ни слова; он не мог пока. Но в глазах его светилось то, чего никто не смел произнести вслух: потребность знать имя – своё и то, что за ним стоит. Он положил осколок на стол так, что свет лучины заиграл на нём едва слышимо; металл отозвался прохладой, и от руки к руке прошла дрожь.

Мирогор прикрыл глаза на миг, затем вернул их к людям.

– Сребряное Подполье,– произнёс он ровно.– Там хранится клад памяти. Подполье – не только хранилище, но и граница. Узлы там крепятся и распускаются; там можно узнать, что за силою стоит такой след. Но не каждый путь туда без опаски: Тропы Навьи соблазняют ушедших назад; кто пойдёт по ним, рискует ослабить связь с Явью.

Старейшины посинели в лицах от разговора. Старый на лавке стукнул костяшками по колену – так будто молил бога, но бога здесь не было, был только долг.

– Значит, – сказал он, всматриваясь в мирного богатыря, – по пути к Подполью он может вернуть имя. Но можно и навлечь беду. Какова гарантия, волхв? – его слова были остры, как щепа. – Кто поручится, что не придёт Морок в наш город вслед за ним?

Ратибор поднялся. Он встал медленно, обхватив рукоять пояса, и молчал долго, чтобы слово его имело вес. Когда заговорил, его голос был тяжёл, как металл после удара.

– Память – не товар, – сказал он. – Мы не станем кидать человека в пламя, если страх наш сильнее долга. Но и не оставим у ворот того, кто может быть ключом. Если узел держит имя – то хранить его у стены – гнуснейший страх. Я отвечаю за стражу и за тех, кто под моим крылом. Если идти – я иду и держу клинок. Кто хочет отдать порядок князю – пусть отдаст и клинок, но не сердце города.

Он посмотрел на богатыра и затем на Мирогора. В его взгляде не было спроса, а было обещание.

Княжеский гонец сжал губы. Он не стал спорить с Ратибором открыто; порядок для него был священен. Но он сказал то, что должно было быть: – Я доложу князю. И если он повелит иное – мы подчинимся. Но нельзя идти тайно. Князь требует известия о распрях, когда они начнут.

Решение повисло. Старейшины молчали, считая в уме сроки и риски. Наконец старый с лавки встал с трудом и кивнул.

– Пусть будет так: небольшая стезя, не толпа, не гоненье. Мирогор поведёт – он знает стязи памяти. Ратибор – охрана. Кого ещё? Двое людей со знанием местных ходов. И гонца отпущу к князю – пусть он возьмёт знать, но не приказывать. И если князь скажет – мы послушаем. Но пока решения нет иного.

Так было решено. Сторожка наполнилась делами: разделить пищу, заготовить хворост, связать мешки, придать кожухи. К каждому действию прилагалось молчание, подобное молитве. Мирогор взял в руку осколок и глядел на него, будто бысь вглядывался в лицо старой раны.

Богатырь присел на скамью. Он слышал, как люди говорили; он слышал слово Подполья и Тропы, и оба пахли опасностью и возможностью. Внутри у него всё ещё жил пустой звук – слово, что не могло стать именем. Он пытался выстроить его, складывая слоги, как бревна, но они сыпались. И в то же мгновение он понимал: если пойдёт, то пойдёт не ради себя одного.

Мирогор очистил ладонь осколка от пыли и уткнулся взглядом в край клинка. Он шепнул, но не для всех; его слова были ровны и старинны, как руны на бересте.

– Я поведу, – сказал он, едва слышимо, – но не один. Ясность нужна мне, а не молитве. В Подполье руна скажет, или промолчает. И если скажет – имя выйдет не всё, а по частям. Будь кто готов держать эти части.

Когда он сказал это, в металле задрожало что-то тонкое, и Мирогор на миг замолчал. В его устах появилась улыбка, что не была радостью: она была предупреждением и обещанием одновременно.

– Я слышал, – произнёс он позже, обращаясь к тем, кто остался у очага, – две слоговые искры. Едва. Но крепко.

Слова эти легли в комнате, как тяжкий дар. Никто не спросил: какие слоги? И Мирогор не стал отвечать. Он встал, вытер ладонь о плащ и посмотрел на богатыра так, будто видал старую судьбу.

Когда гонец вышел в ночь, чтобы мчаться к князю, последние лучины уже догорали. Мирогор собрал свои вещи, Ратибор натянул плащ, двое старых людей стали выбирать провожатых. Богатырь поставил осколок в карман; тепло его ещё не угасло.

Но в тот миг, когда дверь захлопнулась, и улица захлебнулась в тишине, Мирогор остановился у порога и, глядя на ладонь, услышал вновь едва различный звук – как будто два крошечных удара по струне: сло – г и сло – в. Он зажмурился, и глаза его были полны того, что нельзя было вынести и нельзя было дать обратно.

Он вернулся к столу с видом человека, что принёс узел – не для распутывания, а для ношения. И в его руке лежал груз, который всех их мог возвысить или поглотить.

Вечер прикрыл сторожку, и только в сердце Волхва звенели те две искры – едва слышные, да крепкие. Что они значат, никто не знал. Но теперь вопрос висел не над городом – он висел в руках тех, кто решился идти в Подполье: кто станет носителем имени, когда оно восстанет?