Читать книгу: «Байкал», страница 5

Глава 5. Эрбин и зло

Мой брат рассказывает очень складно и получается, я злодей, а он весь в белых ангельских перьях. Нет и нет. Тысячу лет и ещё шестнадцать мы живём на этой земле, не старея, не слабея. Даже не уставая и не остывая душами, как ни странно, потому что многие обычные люди ледяными становятся уже годам к тридцати. Хотя немало людей и рождаются с мёртвыми душами, хотя Арий, чёртов мечтатель с неистребимой верой в добро, уверен, что родятся все совершенными и только потом под влиянием воспитания, родителей или их отсутствия, учения или нет, становятся теми или иными.

Я же иного мнения. Я гораздо больше времени провожу среди людей, хотя мне и приходится на время уходить, чтобы никто не догадывался о моём бессмертии и вечной молодости, странном даре, обрушенном на нас двоих когда-то кудесницей Вералгой. А проклятому вероломному хитрецу Арию уходить не надо, он может представиться кем угодно, и мужчиной и женщиной, хоть ребёнком, умение отводить глаза людям было одним из первых талантов, проявившимся у него.

У него всего всегда было больше. Наш отец всегда выделял его, смышлёного и быстрого, наша мать любила его, хитрого ласкового лисёнка, больше меня, неловкого и угрюмого временами. Учителя нам всем его ставили в пример, а он никогда не готовился к урокам и не упражнялся, в то время как я до изнеможения и головной боли зубрил и тренировался, Арий ложился спать и наутро отвечал так урок, что мне казалось, это он учил, а не я, или он воровал знания прямо из моей головы. Но ещё изумительнее было то, как он запоминал всё с одного раза и навсегда, и через много сотен лет он помнил то, что узнал в детстве, приумножив и углубив прежние знания.

И весь он всегда был гладкий и ладный. Не было на нём прыщей или пятен, волосы блестели как лепестки куриной слепоты, только цветом были русыми, как и мои. И с возрастом, никакой звериной шерсти не выросло на нём, в то время как я оброс ею как медведь. Я надеялся, он отстанет в росте или в силе, если уж он такой умный, чёрта с два! Он стал крепок и силён, как и я.

Девушки рано стали заглядываться на меня. И я сразу же воспользовался этим, потому что к женскому полу был неравнодушен, сколько себя помню, может быть, потому что всегда страшно ревновал мать к Арию. Но вы думаете, я стал спокойнее и удовлетворённее, узнав радости женских ласк в четырнадцать? Ничего похожего. Первая же моя подружка спросила меня об Арике… И другие спрашивали, мерзавки, спали со мной, а интересовались им. И взгляды, которыми они сопровождали или искали его рядом со мной, тоже не ускользали от меня.

И вот он, который до сих пор был олухом, даже царём олухов, влюбился. И в кого, Боги… Чем его взяла эта Лея, не понимаю до сих пор. Конечно, я не упустил возможность отомстить ему за всё, хоть немного уколоть, уязвить его.

О, я достиг цели… Этой его яростью, я буквально упился. И, хотя мы дрались и будто бы били не друг друга, а самих себя, всё же это было впервые, когда Арик обнаружил слабость. И мне показалось, его сила перетекает в меня в эти мгновения…

Я не поверил Вералге, тому, что она предрекала нам, я, как и Арик изумился тому, как повела себя природа из-за нашей драки…

А потом он ушёл на долгие сотни лет. Где болтался этот малохольный мерзавец, он никогда так и не рассказал, но, честное слово, в его отсутствие я чуть не подох с тоски. Поначалу я должен был коротать век с его Леей, которая осточертела мне в первые же десять дней после свадьбы. Но прожив с ней пять или шесть лет, я стал всерьёз задумываться над тем, чтобы убить её. Правда-правда, можете начинать ужасаться… Да, я хотел убить её, тем более что она рожала мне только бестолковых дочек, таких же бестолковых и рыжих, как и она сама. Что вы думаете, я сделал? Убил её? Нет, конечно, я просто её не спас, когда у неё начался выкидыш во сне, я позволил ей умереть от кровопотери…

Правда оказалось, что хотеть кого-то убить и сделать это, это не одно и то же. И я промучился угрызениями совести, страшными снами, и невозможностью относиться к самому себе по-прежнему несколько десятков и даже сотню лет. Иногда мне даже казалось, что Лея приходит ко мне и вопрошает: «За что? разве я мало любила тебя? За что? за что? за что?». Это «за что?» изводило меня во сне и наяву.

И от этого, от этой тоски даже погода здесь на Байкале стала вопреки обыкновению хмурой и холодной. Наши урожаи не вызревали и люди начали умирать, а новые перестали рождаться… Наш счастливый и красивый многочисленный народ сократился вдвое.

Но однажды я нашёл способ прекратить это. Я так ненавидел мою бывшую жену, все без исключения дочки которой умерли бесплодными, я так ненавидел её и то, что я поддался, свей зависти и отбил её у Ария, что взмолился Богу Солнце и попросил его открыть мне тайный путь и способ заглядывать за Завесу Смерти.

Во сне мне был ответ.

– Это дорого стоит, великий Эрбин. Это очень редкий дар.

– Обменяй его на мою способность врачевать.

– Это не в моей власти, врачевание – это твоя суть, твоя природа. Но готов ли ты лишиться чего-то, чего не осознаёшь, чем не дорожишь?

– Я готов. Я уже слишком дорого плачу.

– Ты ещё не знал настоящих мук, – медленно растягивая слова, проговорил он.

– Моя совесть выросла больше моего самолюбия.

– Я не о совести говорю, Эрбин. Я говорю о муках сердца. Ты готов принести в жертву своё холодное сердце, чтобы навсегда заткнуть свою совесть?

– Никакого у меня нет сердца!

– Именно! Но оно может однажды появиться, когда ты совсем не будешь готов к этому. И к этой сладости, и к этой боли.

– Мне плевать! Только позволь мне научиться ходить за грань и говорить с теми, кто там.

Молчание. Я повторил свою мольбу. Но опять молчание.

– Попроси Байкала. В твоём краю он сильнее всех.

– Нет никого сильнее Солнца на всей земле!

Смех сотряс и воздух, и землю, хотя звучал только в моей голове, скорее даже в моей груди.

– Как ты умён, Эрбин. Умён и хитёр. Хорошо…

И всё. Проснувшись утром, я думал, я всё видел во сне или Солнце действительно услышал меня и снизошёл, чтобы говорить со мной. Но я понял очень быстро. Я дождался следующей ночи, чтобы в наступившей темноте сосредоточиться и…

Я не увидел ничего глазами. Но я видел всё так же ясно, будто вспоминал. Я увидел Лею такой, какой она была, когда только приехала в столицу.

– Ты слышишь меня?

Она молчала.

– Слышишь, я уверен, иначе я не мог бы говорить то, что говорю своим сердцем, холодным, как сказал Солнце.

Молчание. Но я, не смутившись, сказал:

– Не смей приходить и терзать меня. Ты сделала свой выбор, когда поддалась мне и предала Ария. Он любил тебя, я – нет, и ты это знала. Но твои подружки и дворовые девки много рассказывали тебе обо мне, и тебе стало любопытно. Ты сломала себе жизнь и разбила сердце моего брата из глупого тщеславного любопытства.

Она молчала, опустив лоб, будто на нём рога и она сейчас боднёт меня.

– Ещё раз придёшь, я найду способ навсегда тебя уничтожить. Даже в том мире, где ты сейчас…

Да это оказался очень дорогой дар. Быть живым и при этом своим в Царстве Мёртвых, это почти что владеть миром. Но я не часто пользовался им, потому что это на меня нагоняло тоску. Жить вечно и тосковать, это чересчур… Нет-нет, вечно жить надо счастливо.

И я зажил. И вскоре Арий вернулся. Чего только он не нахватался в дальних странах. Каких только знаний не притащил в своей поразительной голове. И умирающие ремёсла в нашем Байкале, пришедшем в упадок, начали развиваться снова, и появились мастера удивительного таланта. Правда, таких волшебников, как раньше больше не было. Мне даже казалось, что наша с Арием сила происходит от того, что мы получили то, что раньше давалось многим, а теперь только нам.

Арий, чёртов приверженец счастья для всех, даже за золотом не гонялся, он находил самое большое удовлетворение в том, чтобы снова вернуть стране процветание и объединить её.

Но я знал, что кусками руководить исподволь проще, поддерживать тлеющую вражду и рознь и не давать соединиться народу, который был суть одно, а теперь всячески отдалялся один от другого. Этому я очень способствовал всеми подвластными мне способами. Мои люди не всегда даже знавшие, кому они на самом деле служат, имелись в каждом городе и везде рассказывали об исключительности именно этого места и именно этого города относительно всех остальных. О том, что тут живут особенные люди, не такие как в других и далее и далее. В результате города разъединились, основываясь на таких мелочах как застёжки на рубашках, преимущественные цвета в вышивках, две косы у девушек или одна, красный кушак или малиновый, сажать хлеб и брюкву, начиная с левой стороны поля или с правой, идти на охоту с чётным числом стрел или нечётным… Бесчисленные, ничего не значащие различия.

И только Арик не замечал и даже подумать не мог, что это я противодействую тому, чтобы все снова жили вместе и в мире.

Когда же я задумал стать царём и по какой-то глупой слабости, потому что верил в его чистоту и простодушие поделился своими планами, а он не только похоронил их, но и потопил всю столицу на дне Моря…

Вот здесь сердце и разум мои не выдержали. Он переиграл меня. Как всегда, ещё с детства, когда оказывался во всём успешнее, лучше, умнее, веселее, легче и, в конце концов, любимее всеми, он ещё и смог провести меня. Притворялся благодушным дурачком и при этом подготовил моё падение так, что я даже подумать не мог…

Всё, что мне хотелось, это прикончить его. Чёрт с ним, умереть, но убить и его. Но явились мать и отец с той стороны и…

Никто не умер. Мы снова продолжили жить. Но теперь я уже не пытался делать вид, что я всё тот же идиот, за которого держал меня мой братец.

Я загнал его в леса в скалах, откуда он спускался теперь реже, чем весна сходит на нашу землю. Я поселился поблизости, потому что, как и прежде я должен временами прятаться от людей на пару поколений, чтобы снова вернуться и продолжить идти к величию и власти. Теперь со мной не конкурировал никто. И его жалкие попытки противостоять мору то тут, то там насылаемому мной, только и напоминали мне о его существовании.

Я всё же скучал порой. И посылал к нему разнообразных лазутчиков и соглядатаев, чтобы знать, как он живёт, че, что делает. Но хотя толку от них было немного, им удавалось проникнуть не далее, чем подойти к границе двора. Но и оттуда они наблюдали за ним и видели не так мало, хотя намного меньше, чем хотелось бы мне…

Глава 6. Отверз очи

Вот именно этих соглядатаев я так опасался. Вот именно поэтому я и решил отправить Аяю от себя подальше, пока её не приметил Эрбин. Так я и сказал ей, когда она совсем оправилась.

Наша жизнь текла очень тихо. Пока она болела, угасло лето, когда Аяя смогла сидеть, тем более свободно ходить, попросила привезти ей тканей, тесьмы, ниток и занялась вначале шитьём, потом и вязанием, потом, не слушая возражений, убрала до сияния в углах мою избу, похохатывая, что настоящую берлогу я завёл, а не человеческий дом.

– Паутина, пыль, ай-я-яй! Грязь жирная под печкой! Домовой обидится и вредничать примется, чё ж думаешь, потерпит? Проказничать станет, вошей тебе в голову напустит, али мышей по углам. Об чём думашь? Давно бы бабу, какую для уборки завёл, коли самому недосуг.

Я смеялся на это, с радостью оглядывая преображённое моё жилище.

– Вот я и завёл, похоже. Всё думал, чисто, убирал вроде.

– «Вроде», – смешно играя в сварливую бабу, говорила она. – Такой человек, такой умный, такой ведун проглядливый, баской такой, а грязью зарос, как лешак. Смеёсся, лешак лешаком! На себя-то ни мыльного корня, ни масла с пахтой не жалеешь! Вона, беленький какой! – засмеялась и она, хлопая меня ладошкой в грудь. Она касалась меня постоянно, невзначай и легонько, как птичка крылышком и меня это волновало всё сильнее, тем более потому, что для неё в этом никакого особенного чувства не было, кроме доверия и спокойствия на мой счёт.

Бывало, что и волосы мои бралась расчесать, увидит, гребень беру, подходила.

– Давай помогу, а то ты спешишь, концы рвёшь, как и вырастил-то такую красу, непонятно…

– Времени много было.

И улыбнётся мягко. Возьмёт гребни, по голове погладит тёплыми да мягкими ладошками и давай чесать, кончиками пальцев оглаживая, распутывая, и завяжет после, перекрестив кожаный шнур многажды.

– А то так походи, простоволосым, я полюбуюсь, красиво, славные волосы у тебя, – и правда смотрела, с удовольствием. Смотрел так кто-нибудь на меня? Были, наверное, но я не помню этого…

Я совсем по-иному стал жить с её появлением. У меня было столько жён, но ни с одной из них я по-настоящему не жил вместе. Рядом, но не переплетаясь. Теперь было совсем не так. Я понимал всё, что она говорит и о чём, я слышал её, и мне впервые было интересно слушать. Только моих разнообразных учителей я всегда слушал с интересом. А тут странная девчонка… И она внимала мне. Многие относились ко мне с восхищением, даже подобострастием, кто-то, думаю и с добрым чувством, может и с любовью. Но настоящая близость за всю мою чудовищно долгую жизнь у меня была лишь с Эриком…

И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.

Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.

– Нет, раньше не было, – бледнея и как-то погаснув, ответила она.

В который раз я пожалел, что не обладаю магией моего брата, чтобы мгновенно излечить её…

И всё же она и шила, и вышивала и вязать взялась с холодами, и до книжек моих добралась, вскоре смогла из избы на волю выходить и припевала протяжные песни нежным негромким голосом, и мне казалось, что половину из них она придумывает, пока поёт. Вот тут-то я впервые и подумал, что, если углядят её подосланные Эрбином шпионы, несдобровать нам.

Тогда и сказал ей, что надо ей всё же убираться от меня.

Мы сидели за столом в горнице, потому что уже давно осень вступила в свои права, на воле суровый ветер гонял листву, срывая с деревьев, и временами бросал злые и холодные капли в окна и стучал ими по крыше. В печи потрескивал огонь, наполняя избу славным духом тепла и уюта, а мы ели похлёбку из гороха с чечевицей и тюлениной, что я добыл на Море и ладки, что Аяя испекла из белой муки.

Она распрямилась, пальчики, державшие кусочек крупитчатого хлеба, задрожали, несколько крошек просыпались на скатерть. Глазища тёмные сделались совсем чёрными. Темно здесь, тени в глазницы ложатся, под губы, под подбородок… лампы надо зажечь.

– Как прикажешь, Огнь, – сказала она, наконец, опустив голову, и собрала кончиком пальца упавшие крошки.

Я почувствовал, что от того, что она не просит больше, даже не спорит, не пытается плакать или уговаривать, как-то ещё канючить, в обычной женской манере, даже не спрашивает, куда я отправляю её, у меня на душе стало совсем скверно. Лучше бы ругалась или плакала. Я бы соврал что-нибудь. А так…

– Аяя, я…

Она кивнула, откладывая ложку.

– Молви, что ж молчать… Ты хозяин здесь, твоя воля, я не ропщу, – так и не посмотрела на меня. – Расскажи, чем не угодила, что такое содеяла неловкое, чего вдруг решил меня прогнать.

Говорит мягко и будто двери в моей душе открывает. А что там?

И я рассказал. Всё от начала и до конца, чтобы поняла – есть у меня супротивник вечный и если мне он не повредит, то она в опасности, оставаясь рядом со мной. Я рассказывал длинно, несколько дней на то ушло, потому что много лет, такое неимоверное количество лет хотелось, оказывается, поделиться с кем-нибудь, переложить хотя бы часть моей такой неимоверно долгой жизни на кого-то ещё…

Но в результате произошло кое-что ещё…

– Так ты… что… ты – Арий? – в конце рассказа спросила Аяя, до того слушавшая меня не задавая вопросов, внимательно и молча, впитывая каждое слово. Она даже побелела, открыв рот, глядя на меня.

Что навело её на эту догадку? Я ни разу не сказал, сколько я живу, что могу… Я упомянул лишь, что мы враги с братом, что он живёт с людьми, не отшельничает как я. И что он всё сделает, как делал уже, чтобы мне причинить вред.

Аяя смотрела на меня именно так, как должен смотреть человек на какого-нибудь Горыныча.

– Я думала былины о Галалии и Сингайле выдумки, оказалось – нет, а ты… Ты ещё пуще… Ты – Арий?.. Как?.. Как это может быть?.. Тебе что же… тысяча лет? – она смотрела на меня, широко раскрыв свои изумительные очи, пронзительные и затягивающие.

Я пожал плечами, разведя руки.

– Я и сам никогда не поверил бы в такое, – сказал я, выдохнув. Надо же, старался ничего такого не сказать, чтобы она даже не заподозрила ничего такого…

Но что теперь уже не отвертеться, и я открыл перед нею длани:

– Но вот я перед тобой, и да, мне тысяча лет. Даже тысяча семнадцать почти, я летом родился в самую жару…

– Потому ты… такой… ладный. Совершенный даже, и голос звучит, будто песня льётся… обычные люди не бывают такими… Хотя… – она усмехнулась как-то печально, опуская ресницы. – Люди бывают такие, что и… ангелы от зависти помрут…

Аяя встала из-за стола, взяла ненужные уже ложки, ещё горячий горшок, обняла рушником.

– Да не мой, Яй! – сказал я. – Само всё сделается.

Она села на лавку у стены, где у неё лежала книжка у лампы, стоявшей на окне, но ещё не зажжённой, хотя темень от хмурого неба заполнила дом, совсем черностоп, пока снегу дождёмся всё во тьме… В городе небо яснее, а вот тут в наших горных лесах, путаются тучи, висят по многу дней и сыплют дождём, ветры не сдувают их, как на берегу…

Моя Мурка подлезла под её ладонь и она, немного улыбнувшись и пуша длинные чёрные ресницы, ласково погладила её по спинке, которую та выгнула под её руку и замурчала громко.

– Если бы не книжки твои Огнь, совсем делать нечего было бы мне. Всю работу баальством своим делашь, – сказала она и посмотрела на меня. – Знаешь, ежли ты не хочешь, чтобы продолжила сопеть тут и ворочаться, конечно, отвези меня обратно к людям, но подальше токмо, на полдень, на восток не надо, туда боюсь я, там совсем по-иному живут, даже говорят с отличием, не смогу я… Отвези и отдай в какие-нибудь швеи или иные мастерицы, коли возьмут… Только туда, где женщины, куда мущинам ходу нет.

Она вздохнула, развернулась к окну, и мне стал хорошо виден её совершенный профиль, будто кто-то нарисовал на светлом фоне окошка утончённую изящную линию. Так и глядел бы неотрывно всю свою вечность…

Однако же, увезти сразу же не удалось. Вначале из-за обычной осенней распутицы, потом ещё тянул… Да и потрудиться надо ещё, найти ту ткачиху, али кружевницу, кто возьмёт неизвестную стриженую девчонку в учение.

– Я прилежная, ты им скажи, и умею много, матушка Орея, была добра и всему обучила меня, так и скажешь хозяйке, не объем её, в прибыль буду, – говорила она, когда время к зиме поворотило, и появился зимник, по которому сносно на полдень доехать можно, выбравшись из моего леса.

Я и сани подлатал, на базары и ярмарки в города, да и в сёла я езжу постоянно. Но и по зиме так и не собрался я отвезти её. Доверить Аяю чужим людям, знать бы точно, что не обидят, в новое, какое рабство не отдадут…

– Вовсе я не была в рабстве, Огнь, – удивилась Аяя, разогнувшись от своей работы, услыхав это слово от меня.

– Ты же сказала, что тебя продал во дворец твой брат.

Аяя улыбнулась. Кивнула, совсем уже весна заглядывала на наш двор, вышла она с корытом, стираные вещи развесить, потому что ежли пищу готовить я за многие сотни лет научился сносно, то стирка мне вовсе не давалась, чаще я просто выбрасывал тряпьё, предпочитая покупать новое. Это она тут мне и нашила и понавязала всего, одела с ног до головы, я только штуки полотна да шерсти привозил, тесьмы, да ленты и кудели, целые мотовила извела на меня пряжи самой лучшей. До сих пор никто так близко не жил со мной, чтобы заботиться, слуги были в моих богатых домах, так то не забота… И стирала, и гладила, для того я ей рубель со скалкой привёз из Авгалла. Я покупал ей и украшения и много, и даже попросил, чтобы убиралась в них для меня.

– Не обижай меня, радуй глаз красой своей чудесной…

Она улыбалась и не противилась, надевала и монисто, и ожерелья, и браслеты, и кольца на виски, и серьги, а уши-то только богатые и знатные женщины прокалывали под серьги, простые височными кольцами довольствовались.

Вот и качались у её лица эти украсы все, а я радовался, любуясь ею. Ни разу с таким удовольствием никого не одаривал.

Я взял у неё из рук тяжёлую корзину с мокрым тряпьём, подержать, пока она станет вешать на верёвку, что я протянул через двор от сараев до амбара.

– Брат продал меня, это верно, но меня только бажали, нежили и любили во дворце, белоручкой я сидела, только и делала, что училась… – тихо улыбнулась она, достала простыню из корзины. – Поставь-ка, Огонёчек, давай потянем, штобы ровно высохла, проще гладить будет…

И тянули, смеясь и играясь, потому что я всё норовил проказничать. Так и проходили наши дни. Я сидел над записками и книгами, занимался скотиной, охотился, в том она тоже помогала мне, стреляла из лука метко и нож могла метнуть. Сказывала на моё удивление, что её учили, и она училась с прилежанием. Как и всему остальному.

– Только копьём не овладела я, для копья рука маловата у меня и слаба…

Всё могла и всё делала Аяя. Только что не ткала, для того нужно было кросно, но мне не хотелось везти сюда ещё и громоздкий станок, я просто покупал готовые ткани и меха.

И уборкой занималась каждый преднедельник, отчищала весь дом песком. Так, что изба и даже клеть стали светлыми, белыми. Однажды после очередной уборки, утирая со лба пот локтем, потому что ладони были мокрые, она, оглядываясь по сторонам, сказала мне, только вошедшему со двора:

– Ежли белил купил бы, мы бы тут с тобой красоту навели бы, и скоблить всякую неделю не пришлось бы. А, Огнь? Али в скалах добыть можно, тута есть, я читала.

Я засмеялся, снимая шапку и зипун у двери. И разуться пришлось, чистота такая, толстые чеготья отлично заменяют обувь дома. На дворе я от весенней грязи досок настелил, а вот по лесу навешал на сапоги грязи, комками… Подумав, я выставил сапоги за дверь, в сени, после выйду, отчищу.

– Читала она… – пробормотал я, проделывая всё это. И, выпрямившись, пригладил волосы, выбившиеся немного из-под шнурка. – Вот это да… Вот, что чудная ты девка, сразу я понял, но, чтобы настолько… Что, про богатства несметные горные наши читала? Ещё про что?

– Так интересно, Арюша! И загадок столько хочется разгадать, одну раскрываешь, а там за отгадкой ещё сонм новых загадок притаился! – сверкнув жадными глазами, сказала она. – Вот ты за столько сотен лет всё изучил, поди, всё ведаешь?

Я улыбнулся:

– Всего, наверное, нельзя. Так что ещё ведаешь?

– И золота здесь в скалах, сколько хошь. Серебра вот нет, – ответила Аяя, как ни в чём, ни бывало.

Нет, не может она быть обычной девушкой. И в руках всё спорится, как ни у кого, и книги все перечитала и у меня, и во дворце немало.

Я посмотрел на неё, садясь на лавку у двери, чтобы по мокрому полу не следить, ради неё я ковров навёз, и все лавки в избе мы застелили ими.

– Краски привезу. Разукрасишь стены?

Она засмеялась, радостно взглянув на меня, и хлопнула в плечо:

– Вот уж это совсем будет здорово, Арюшка!

Что думаете? Привёз я красок и в скалы вместе мы сходили, малахиту нашли, медных окислов зелёных, как смарагд, Аяя прямо загорелась, увидев их.

– Ворванью разведём, али льняным маслицем и будет краска лучше покупной!

И ведь развела, и, устроившись с плошками с краской и кистями, что сделала сама, сказав, что видала, как «малевали художники» во дворце, взялась за дело.

К лету окончательно преобразилась моя трёхсотлетняя избушка, превратившись из старого, серого от старости, хотя и отчищенного в последние месяцы строения, в расписную шкатулку. Тут появились и завитки с цветами с золотыми лепестками, и птички, нарисованные с таким мастерством, что казалось, сей же час и зачирикает, крылышками взмахнёт и взлетит. И узорами, и украсами, каких я не видал раньше, но какие она и на рубашках мне и себе вышивала.

Вот и сегодня возле лампы сидела, потому что на дворе темень весь день, без лампы в дому совсем тьма. Я подошёл к ней, заглядывая на её рукоделие.

– Это что? – спросил я, увидев удивительный узор.

Она подняла голову, улыбнувшись:

– Это солнышко, вот лучи, видишь, загибаются, как оно по небу катится колесом, – отвечала она, сама любуясь своей работой.

– А это? – указывая на звёздочки, спросил я, глядя какой замысловатый узор она выложила стежками и теперь идёт по нему быстрой ловкой иголкой.

Днесь ужасная непогода, прямо буря разразилась, пришедший сиверко так мотал ветви деревьев, так пригибал к земле, совсем поклепло, обламывал и бросал их обломки на двор, на крышу, в ставни, что мы и на двор не ходили сегодня, я только добежал до хлева, проверить, как скотина, и вернулся назад, наносил ещё только воды из колодца, чтобы запас был.

Она подняла голову, волосы уже можно в короткую коску сплести, хотя пряди ещё выбивались по сторонам, делая её такой красивой, что и в сказке не сказать…

– Снежинки, Огонёчек, не узнаёшь? – и улыбнулась. – И… звёзды на небе, что ты изучаешь, когда в небо зришь ночами, – она улыбнулась. – Хоть бы и мне когда позволил? Те самые звёзды, что меня к тебе вели, к спасению, светили на дорогу. Волшебные, баальные звёзды, как Алатырь… А ещё матушка и батюшка тоже…

Вот тут я окончательно обомлел:

– Как это «вели»? – проговорил я, холодея.

И улыбнулась сама себе или мне, или своему рукоделью.

– Егда я бежала через лес сюда, всю дорогу видела ясно, хотя, я помню, луны не было в ту ночь, а вот звёзды… – она говорила просто, будто рассказывала, как уху варила давеча. – Я будто сразу знала, куда бежать, где спасение, как дорога высветилась передо мною, только не перед глазами, а… в сердце… И… со мной рядом всё время были моя матушка и батюшка. И из дворца, из каморы запрятанной, где меня изверги держали, вывели, подсказывали путь, а там запутанно у нас во дворце-то, ох, сколько плутать можно. Бают, что и терялись люди совсем… А они вывели. Иначе не спаслась бы я…

Я сначала зацепился было за «у нас во дворце», но тут же понял, что совсем не это поражает меня в её словах так сильно.

– Что? Как понять? – нахмурился я, совсем теряясь. Что это она такое говорит сейчас?

И опять продолжила, так же выкладывая стежок за стежком, только тише:

– Они умерли… говорила я… Сначала батюшка, самый первый из всех, а потом… потом все…

У неё задрожал голос, пониже она опустила голову, слёзы там в глазах?

– Мой старший брат, как и твой брат, совсем мне не друг, – вдохнув, договорила она. – Он так стремился всегда во дворец… Словом, не знаю, почему, но ему это удалось, когда он меня во дворец продал. Мне было двенадцать в ту пору… Но во дворце за много лет никто меня не обижал. Наоборот… Марей… он… Марей так любил меня. Чёрные люди с изветами и слепящими чарами околдовали его, если…

Она замолчала, и я почувствовал, что она подбирает в сознании то, что хочет рассказать. Голос её задрожал, и подбородок дрогнул тоже, и, когда она опять повернулась к окну, я увидел, что в её глазах блестят слёзы.

– Я думала, что я… теперь всегда буду счастлива. Вечно. Так… он меня… любил… Он так любил, столько света было… И тепла. И радости. Он ведь… – она улыбнулась, и слёзы простыли у, лицо осветилось изнутри ярче, чем наши лампы освещали избу. – Марей… Он светел как молодой месяц, но… ночь и тьму разгоняет своим чудесным сиянием. Он как ангел… как весенний цветок, полный нектара, как большой сильный и гибкий белый лебедь, как чистый ключ в знойный полдень, он будто куст белого шиповника, он…

Она вздохнула, опуская веки, погасила свет ресницами, как мотыльки гасят огоньки… качнула головкой, будто удивляясь над тем, что говорит.

– Но… нежданно… всё… оказалось обманом. Как это могло… Что… Опять… отдали. И таким злым людям… Продали или предали отличия нет… И случилось, что ты уже знаешь… Но я как-то… я побежала, и откуда и силы взялись… Вот звёзды и… Матушка… они с отцом подсказывали путь, даже во дворце, там спроста дороги не найдёшь… и в лесу. И если бы не они, я никогда не нашла бы пути к твоему дому.

Вот это уже…

– Погоди-ка, Яй, ты… сказала, что родители умерли… Как ты видела их? Только в ту ночь?

Она покачала головой:

– Нет. Я и до этого видела их. И потом. Да я в любой момент могу… Я и других вижу и говорю с ними иногда в моей голове, да все это могут, разве нет?.. – она улыбнулась, пожав плечиками, и поглядела на меня.

– Нет, – я покачал головой, изумляясь всё больше, и пытаясь поймать догадку. Поразительную и невероятную догадку…

А Аяя продолжила:

– Они чаще молчат. Но бывает, говорят. Про эту бурю сегодняшнюю говорили вчера. Так и сказали: «Плохая погода, плохие мысли»…

Мне стало не по себе. «Через тысячу лет придёт человек, который будет силой как вы и даже больше…» Это она?! Это Аяя?! Она пришла именно ко мне… звёзды её привели. Алатырь. И её мёртвые. Ко мне. Ко мне привели.

Так ведь и не дошёл бы ни один смертный человек. Босиком из Авгалла до моего дома… через лес ночью… До Авгалла ехать верхами целый уповод.

И побои такие были, и босая, по камням, по лесу, ноги до мяса ободрала, а пришла сюда…

– Ты что побледнел, Огонёк? – заметила Аяя.

– Ты знаешь, что я скажу тебе? – проговорил я, разом охрипнув. – Ты не обычная девушка. Не такая, как все.

Она пожала плечами и даже засмеялась:

– Знаю, – и махнула ручкой беззаботно. – Но это… Чепуха Чепуховна! Все это всегда говорили. И злились ещё, – она засмеялась ещё звонче. – Зано-озой называли.

Не понимает, не придаёт серьёзности. Да и откуда ей знать о том пророчестве.

– Ты не просто не такая якось все, Яй, – сказал я, взглядом стараясь внушить ей, что я говорю. – Ты не такая, как все люди. Ты такая, как я. Как Эрбин. Ты – сильная. И бессмертная. Ты – предвечная.

– Ерунда, выдумаешь тоже, – отмахнулась она, поднимаясь.

Она нашила себе рубах и юбок из полотна, по моде, что носили на берегу теперь: длинная вышитая рубашка, как летник, а поверх на пояс надевается юбка, состоящая из немного заходящих друг на друга полотнищ из более плотного полотна. Вышивки везде по вкусу и богатству обладательницы и ещё новые какие-то узоры, я даже спросил, а она, улыбаясь, ответила: «Сама придумала, в голову пришли… Нравятся тебе?» Я всегда разглядывал, чего только не было помимо её солнышек и снежинок-звёздочек: олени, птицы, кошки, тигры, и рыбы и коньки… Сама придумала, ах ты, Аяя.