Читать книгу: «Царица Смуты Мария Фёдоровна Нагая», страница 5

Миниатюра Лицевого свода. XVI век. Похороны царицы

Анастасии Захарьиной-Юрьевой.⁹⁹

В завершение обряда похорон царица-вдова в память мужа распорядилась «Потом же патриарх и все христоименитые люди, воздев руки к небесам и вознося Богу молитвы с плачем и со слезами, так возглашали: «О Владыка Человеколюбец, Господи Исусе Христе, сын Бога живого, чего ради лишил ты нас такого благочестивого царя, праведного и святого? Зачем, незлобивый Владыка, оставил ты нас сирыми и сокрушенными? На кого нам теперь возложить упования? Кто сумеет теперь мирно управлять таким многочисленным народом? Видел ли ты, Владыка Человеколюбец, сегодняшнюю нашу глубокую скорбь и сетование? Ты отнял от нас царя, но не отними от нас своей милости, окажи покровительство, Господи, городу и жителям его, ибо мы разорены и осиротели, мы словно овцы, не имеющие пастыря; не отними от нас, Господи, твоего человеколюбия. Ты сокрушил – исцели, ты рассыпал – снова собери, наказав – снова помилуй!»

Патриарху и всему освященному собору давати милостыню доволну. Такоже и нищих безчисленно множество собрав, насытив доволна и милостыню пространну подав. Вся же темница и узилища тогда отверзе и сущих в них повинных смерти всех на живот свобожая и в скудости потребных имъ всячески помогая¹⁰⁰». Это было своеобразное поминание души царя всеобщим помилованием заключенных и раздачей милостыни.

Ничего подобного в русских летописных сводах по поводу похорон царевича Дмитрия найти невозможно. Событие упоминается очень коротко и как-то вскользь. О пышных царских похоронах не упоминается вовсе – даже иностранные источники констатируют факт, что обряд прошел «безо всяких торжеств»¹⁰¹, относя этот казус на счет гипотезы о подложном ребёнке. Как провожали в последний путь царевича Дмитрия могут дать некоторое представление его жития, включённые в Четьи-Минеи. Самостоятельная литература о жизни младшего сына Ивана Грозного появилась только в 1606 – 1607 году. Естественно, что это событие было связано с его канонизацией, и появление нового святого требовало определённого закрепления свежего мифа в письменном виде. Эту работу взял на себя митрополит Филарет. Под его редакторским руководством было написано и даже проиллюстрировано житие царевича. Любопытная особенность миниатюр жития состоит в том, что они зачастую диаметрально противоречат тексту и делают понятнее некоторые темные места в повествовании о гибели Дмитрия.

На миниатюре из жития похороны царевича Дмитрия выглядят весьма аскетично: отсутствуют обязательные для царских обрядов толпы наёмных плакальщиков, сопровождающие покойного по пути в церковь, к прощанию с телом допущены только близкие родственники – мы видим их слева от одра Дмитрия – это царица Мария и её братья, а также члены следственной комиссии (они расположены справа) во главе с митрополитом Геласием. Ни приближённых бояр, ни служивых дворян, ни дворцовой челяди – нет даже намёка на шествие по городу с «плачем великим», изображённый углический кремль безлюден, и, видимо, просто «затворён». Умерший положен на одре, что больше соответствовало бы лицу духовному или даже простолюдину, но, поскольку житие писалось собственноручно Филаретом и иллюстрировалось после канонизации царевича, то такое изображение вещей объяснимо.

Совершенно парадоксально изображение лиц духовных – митрополита Крутицкого Геласия и, очевидно, настоятеля собора – справа от одра. Традиционно на миниатюрах похоронного обряда царской семьи рисовали каждение во время панихиды. Очевидно, что у тела царевича каждения не было, и только один из священников – митрополит Геласий (изображённый более высокой фигурой) читает молитву с поднятыми руками. Второй священник – возможно духовник царевича «Спаской соборной священник»¹⁰² поп Степан¹⁰³ – не повторяет жест митрополита. Все остальные присутствующие не имеют такой молитвенной позы, следовательно, участия в ней не принимают. Такое необычное «небрежение» обрядом могло диктоваться только очень серьезными причинами: одной из них могло быть убеждение, что царевич – самоубийца. Такой «статус» – проблема в православном миропонимании, так как никаких обрядов и никаких похорон, тем более по «царскому чину», быть просто не могло. Фактически, царевича невозможно было положить даже рядом с церковью. Единственным выходом в такой ситуации могли стать скрытые от чужих глаз похороны и скрытое захоронение, которое невозможно было бы легко найти.

Погребение «в печюре церковныя стены» -аркасолии также не являлось обычным для царской семьи. Никто из ближайших кровных родственников Дмитрия по отцу в нескольких поколениях не был похоронен таким образом. Но такой обряд был распространен в северо-западной Руси, где традиционно удельных князей хоронили в высоких церковных подклетах, которые в старом угличском соборе были, к тому же, двухэтажными. Аркасолий представлял собой нишу с закруглённым верхом в стене собора, обычный размер которой был примерно 2 х 0,6 м. Захоронение могло быть открытым – не замурованным в стене, полузакрытым – заложенным до половины высоты ниши или закрытым – полностью заложенным специальной стенкой снаружи и иногда залитым раствором.

Первым угличским князем, похороненным таким способом был, очевидно, Роман Владимирович, умерший 3 февраля 1285 года. В 1487 году его мощи были найдены во время перестройки собора «на основании соборныя великия каменныя Преображения Господня церкви в лето 6995 месяца октября в 1 день». Аркасолий Романа Владимировича был закрытым, так как летопись относит находку захоронения к случайностям, т.е. наличие могилы в стенке фундамента было на момент перестройки совершенно не очевидно. Останки были перемещены в каменный саркофаг и поставлены в новом соборе, из-за чего сильно пострадали в пожаре во время польского нашествия. Примечательно, что в связи с постройкой нового храма летопись не упоминает о находках захоронений других угличских князей, находившихся в подклетах старого собора. Видимо, они также были похоронены в закрытых нишах, и просто их могилы не были повреждены и таким образом найдены во время нового строительства. Любопытно, что и в процессе переноса и перестройки Преображенского собора уже в петровские времена не было ни одного упоминания о найденных древних захоронениях, хотя угличский княжеский некрополь даже к моменту гибели царевича Дмитрия уже существовал более 300 лет.

Похороны царевича в Угличе. Миниатюра из Жития страстотерпца царевича Димитрия из собрания П. М. Третьякова¹⁰⁴

Обряд подготовки тела ребёнка к захоронению в великокняжеских семьях специально не исследовался, но известно, что покойного обмывали водой близкие родственники и обряжали в соответствующие социальному статусу одежды. Детей старались одеть ярко и богато. Особенно ценилась красная или белая погребальная обувь, шитая из одного куска кожи без подметок. Саван обычно изготавливался из итальянской камки и закрывал всего покойника целиком, так, чтобы никакая часть тела не была видна. Часто умершего перевязывали специальными жгутами или веревками. Украшений и ювелирных изделий в XVI веке на покойниках не много, и даже могло не быть нательных крестиков (они появятся в захоронениях на 100 лет позже). Каких-либо игрушек или предметов обихода в гроб не клали. Царский некрополь Архангельского собора дает почти аскетическую картину погребального инвентаря – из всех мужских захоронений братьев и отца царевича Дмитрия извлекли только специальные сосуды. Их применяли после отпевания в церкви, когда тело крестообразно поливали елеем, а остатки масла в этих сосудах помещали в гроб покойного. Но для детских захоронений этот обряд был необязательным.

Особым обрядом похорон был «плач великий». Для демонстрации народного горя нанимались специальные люди – обычно этим промыслом занимались целыми деревнями – в обязанность которых входило кричать, рыдать, рвать на себе одежду, царапать себе лицо и тело до крови. В современном представлении эта «должность» вполне женская, но в средневековом городе наемными плакальщиками были в такой же степени и мужчины (эта традиция продержалась до конца XIX века и исчезла только с революцией). Работа считалась очень выгодной, и допускались к ней люди почти состоятельные – только те, кто имел свою обувь. Перед похоронами плакальщиков раздевали и выдавали им чистую черную или синюю одежду, а снятые пожитки везли на кладбище, где по окончании работы они сдавали «костюмы» и забирали обратно собственные вещи. Но обувь традиционно должна была быть своя. Количество нанятых зависело от знатности покойника, и на княжеских похоронах их могли быть десятки.

Умершего из царской семьи выносили из дома и несли до церкви в санях или специальных деревянных колодах (гробах, вытесанных из целикового ствола дерева), люд попроще – в деревянном сколоченном гробе или на одре (плоском прямоугольном щите из досок) под «плач великий». После отпевания в церкви, мертвому давали в руку бумагу с заупокойной молитвой и везли на кладбище «с жалостными слезами» – также в санях или деревянном гробе, там перекладывали в отдельностоящий каменный саркофаг или хоронили в подготовленном аркасолии в церковной стене, где замуровывали кирпичной кладкой и тогда саркофаг не требовался.

23 мая 1591 года царевич Дмитрий был похоронен в подклете Спасо-Преображенского собора. Летописец утверждает, что он сразу же был положен в аркасолии с южной стороны – самом почетном месте, но некоторые факты вызывают сомнения в том, что все происходило именно так.

На фотографии ниже – надгробный покров царевича, который был вышит и прислан в Углич из Николо-Выксинского монастыря его матерью к годовщине его смерти. Он должен был возлагаться на саркофаг или раку умершего во время ежегодных поминовений. Следовательно, каменный саркофаг не был замурован в стену подклета еще в 1592 году и стоял среди других княжеских захоронений открыто, и покров мог использоваться, как полагается – в качестве надгробного покрывала в дни памяти. Останки, вынув из каменного гроба, упрятали «в печюру» позже, видимо, по приказу царя Бориса Годунова или при Лжедмитрии I, желая спасти от уничтожения. Скорее всего, это произошло в 1605 году во время острого конфликта Отрепьева – «царя Дмитрия Ивановича» с Марией Фёдоровной из-за перезахоронения в Угличе подложного «поповского сына» на обычном кладбище. Именно она инструктировала комиссию митрополита Филарета о тайном месте захоронения настоящего царевича в «печюре», которое быстро нашли в отличие от нетленного «некрадомого сокровища», захороненного в другом месте. Характерно, что и в «Тетради Филарета» не говорится о разборке каменных стен или фундаментов Преображенского собора во время поисков, митрополит и его сподвижники выкопали гроб из земли, хотя никаких земляных могил в подклете не было обнаружено даже современными археологами.

Царица по преданию вышивала покров собственноручно и, следует полагать, стремилась к воссозданию правдивого облика своего ребёнка. Если внимательно приглядеться к изображению умершего, то становятся очевидными позднейшие легендарные «напластования»: знаменитое «старое ожерельицо» на шее царевича не вышито изначально, а просто прикреплено поверху к ткани. Это означает, что в 1592 году про историю с коварными убийцами и ожерельицем никто, в том числе и мать Дмитрия, ещё не был наслышан. В правую руку покойного царевича вложен свиток с молитвой, а левая осталась пуста – никаких орешков, ножей или платочков в ней нет. Вообще, трудно себе представить, чтобы в подлинное захоронение члена царской семьи посмели положить какую-либо еду или запачканные кровью вещи.

Тело изначально поместили в каменный гроб – если легенда права, то сам гроб был старый, а надгробная плита вытесана заново. Через несколько лет останки царевича, по всей видимости, тайно спрятали «в печуре» или в каком-то ином месте, «предав земле» – в закрытых аркасолиях обыкновенно хоронили без каких-либо гробов. На пол насыпали некоторое количество земли или строительного мусора, на него клали тело умершего и засыпали сверху землёй или глиной. Ниша была полностью замурована и, видимо, не расписана снаружи, как обычно полагалось, что делало захоронение достаточно незаметным.

Единственным указанием на место могилы тогда мог бы быть надгробный иконостас, в который входили как минимум три иконы – мерная, домашняя молельная и посмертная. Предположительно первый надгробный иконостас царевича включал в себя икону Троицы, так как угличская писцовая книга 1678 года зафиксировала её наличие в Преображенском соборе рядом с образом царевича Дмитрия «в молении» – очевидно, это имелась ввиду посмертная икона: «Да в церкви у правого столба образ живоначальныя Троицы, в молении благоверный царевич князь Димитрий с принесением в киоте»¹⁰⁵. Обе иконы имели непосредственное отношение к месту захоронения, так как были расположены именно в той стороне собора, где в тайной «печюре» находилось погребение. Троица могла быть домашней молельной иконой царевича, которая оставалась в Угличе или была возвращена вместе с ракой из Москвы с места перезахоронения, где осталась мерная икона. Из трёх указанных икон две сохранились до наших дней, конечно, в надгробном иконостасе их могло быть больше, но восстановить их реальное количество и содержание сейчас не представляется возможным.

Меньше чем через год – в марте 1592 года – по Угличу прошла вторая волна кровавой трагедии, освященной именем царевича Дмитрия. Город был залит кровью казнённых и опустошён. Уцелевшие в репрессиях ушли в Сибирь на вечное поселение¹⁰⁶. Углич заселили новыми, пришлыми людьми, и свидетелей событий 15 мая 1591 года в городе уже почти не осталось. Про царевича Дмитрия постепенно забыли. Видимо, надгробный иконостас не посмели разместить прямо над могилой и из подклета вынесли иконы просто в церковь. Из-за этого угличане забыли даже место захоронения злополучного последнего сына Ивана Грозного.

«Блаженный отрок»

Забвение было искусственным и потому почти полным. Современники Угличского дела были весьма немногословны и не любопытны по понятным причинам. А участники свершившейся драмы были не заинтересованы в реанимации прежних, опасных для жизни, воспоминаний. Через небольшой промежуток времени оказалось, что только Мария Нагая, т.е. инокиня Марфа, и ее братья могут что-то сказать о внешности царевича. Как же он выглядел?

Первые официальные иконописные изображения Дмитрия (см. посмертную икону с Дмитрием Солунским) были сделаны вскоре после его смерти, положив начало определённой традиции его изображения, которая продержалась почти без изменений до канонизации в 1605 году.

Разумеется, первые изображения делались под наблюдением, если не самостоятельно Марией Нагой, имевшей прекрасный художественный вкус, собственный авторский стиль и весьма искушенной в золотошвейном искусстве. Её мастерской, созданной в Горицком монастыре, принадлежал надгробный покров 1592 г., сделанный в ссылке к годовщине гибели сына и сохранившийся лишь на фотографии 1900 года знаменитого Прокудина-Горского. Фактически – это первый портрет самого царевича. Высокое качество фотографии позволяет изучить его в деталях при большом увеличении, но сам покров более исследованиям недоступен. Артефакт исчез из музея Углича в 20-х годах, когда коллекции распродавались за рубеж, с целью получения средств на мировую пролетарскую революцию.

Известно, что Марию Нагую неоднократно расспрашивали о внешности её покойного сына и также известно, что она представляла убедительные доказательства того, что люди, выдававшие себя за царевича, таковыми не являлись. Что же это были за уникальные особенности внешности у ребёнка, которые могли позволить идентифицировать его – уже взрослого – через десятилетия? Достаточно посмотреть собственные фотографии в 1—2 классе школы и почти каждый убедится, что сходство со взрослым 20-30-летним человеком у такого маленького ребенка весьма приблизительное, особенно у мужчин. В такой ситуации точно опознать можно только по резко индивидуальным чертам лица, которые не меняются с возрастом. И царевич такими особенностями внешности обладал.

Углич. Надгробный покров, изготовленный мастерской Марии Нагой к годовщине смерти царевича. 1592 г. Утрачен в 1920-х гг. Фото Прокудина-Горского 1900 г.¹⁰⁷

Из сохранившихся артефактов можно указать на два: посмертную икону царевича и крышку раки¹⁰⁸ 1630-х гг., – которые должны иметь некое портретное сходство с оригиналом и на которых лицо Дмитрия можно детально рассмотреть. Безусловно, рисунок иконы вполне схематичен, наполнен символами и не гарантировал сохранение реального облика человека, но, в то же время, даже в рамках довольно жёсткой ритуальной схемы индивидуальные черты царевича средневековый художник сумел передать.

Вернемся к портретным изображениям, обработанным компьютером: они оба – на иконе и рельеф раки – не противоречат портрету на покрове и представляют мальчика круглолицым с очень пухлыми щеками, полукруглыми бровями. У него вьющиеся волосы, низко посаженные уши, острый и, в то же время, «проваленный» назад подбородок и слегка отвисшая нижняя губа. Но специфическим лицо ребенка делают заметно выдающиеся вперед из орбит глаза, которые изобразили все без исключения художники-иконописцы и скульптор раки.

Очень выпуклые, широко открытые глаза на иконах всегда подчеркивались особыми складками снизу и сверху. Ранние иконы XVI – XVII вв., написанные под контролем его матери, всегда рисуют Дмитрия темноглазым, темноволосым и смуглолицым.

Царевич Димитрий Иоаннович. Царский титулярник 1672 г.¹⁰⁹

Это позволяет предположить о наличии у него тяжелого аутоимунного заболевания – диффузного токсического зоба или базедовой болезни. Именно это заболевание вызывает увеличение глаз (экзофтальм) и общую отечность органов зрения. При токсическом зобе глаза широко раскрываются, становятся выпуклыми из-за постоянного отека окружающих тканей. В дополнение к этому тяжелая эпилепсия могла придать им свинцово-серый блеск. Как в последствии станет очевидно – заболевание было наследственным по линии матери: ранние иконы показывают цвет лица Дмитрия как очень темный – это может быть следствием именно продолжительного течения базедовой болезни, делающей кожу смуглой. Именно таким его описал со слов очевидцев аугсбургский торговец Георг Паэрле: «голландский аптекарь Аренд Клаузенд, бывший 40 лет при царских аптеках, свидетельствовал, что он видал истинного Дмитрия ещё младенцем, что младенец был так же смугл, как и мать его, Мария Фёдоровна… То же самое говорила благородная Лифляндка фон-Тизенгаузен, которая безотлучно находилась при царице-матери, видела Дмитрия мёртвым в Угличе и присутствовала на его погребении»¹¹⁰

Мальчик, скорее всего, несколько отставал в росте, был худощав, активен, подвижен и очень быстро утомлялся из-за одышки и сердцебиения. Базедова болезнь также могла вызывать беспричинную раздражительность, дрожание рук, расстройства сна и серьезные проблемы с пищеварением. Ему нельзя было испытывать стресс – психическое напряжение, физическое переутомление и даже просто солнечная и жаркая погода были категорически противопоказаны. Помимо этого у Дмитрия была врожденная эпилепсия…

Но царевич не страдал умственной отсталостью и был отдан «в учение книжное» в положенный срок, и делал большие успехи – «и в шестое лето начат от рождения своего русскую грамоту, еяже изучив такоже во едино лето. Потом же начинает грамматику, ейже и внимаше, и толико спешно учашася, убо яко и дивитися и учителем его, и якоже не бысть такова ученика николиже убо, глаголаша о нем»¹¹¹. Чем же так восхищались учителя? С современной точки зрения учить азбуку целый год – это весьма сомнительный успех, но в данном случае вопрос был не в неспособном ученике, а в архаичном византийском методе преподавания.

Страница Азбуки Ивана Федорова¹¹²

Обучение грамоте было действительно византийским в прямом смысле этого слова. В Россию метод попал из Греции и Болгарии, где несколько столетий отшлифовывался на славянской грамматике. Специальной литературы для детей не было, и обычно обучение шло по Псалтыри и Часослову, где на этот случай был предусмотрен раздел с азбукой. Оно было исключительно трудоемким и сложным, но Дмитрию, можно сказать, повезло, так как после Стоглавого собора 1551 года образование было поставлено на более-менее серьезную основу, появились первые регулярные училища и, соответственно, первая учебная литература для начального обучения детей. Судя по летописному описанию «книжного учения» царевича, оно проходило по самой передовой образовательной литературе того времени – букварю. Первый букварь был выпущен Иваном Федоровым в 1574 году во Львове и позже несколько раз переиздавался с дополнениями и изменениями, но суть обновленной методики XVI века оставалась неизменной.

Начальная подготовительная ступень, занимавшая год, была посвящена изучению азбуки, но изучалась она не только в прямом порядке (как сейчас учат наши дети), но и в обратном и столбцами. Помимо всего прочего, буквы имели цифровое значение, являясь исходным материалом для начальной арифметики. После освоения букв и получения навыка свободного манипулирования ими, ребенок начинал читать «по низам», т.е. по слогам. Буквосложение тоже было организовано весьма непросто: необходимо было заучивать наизусть сначала целые ряды двухбуквенных открытых (заканчивающихся на гласную) слогов – ба – ва – га – да, бе – ве – ге – де и т. д., а затем трехбуквенных: бра – вра – гра – дра, бре – вре – гре – дре и т. д.

Страница Азбуки Ивана Федорова¹¹³

Следующим этапом начального образования – второго года – был грамматический курс. Он включал в себя знакомство с функциями глаголов, их спряжениями, страдательным залогом и его временных формах. Особо выделялась тема чтения слов под титлом, о способах сокращения слов и правила употребления титла. Второй год обучения подготавливал чтение «по верхам» – т.е. слов и словосочетаний целиком.

Кроме того в качестве хрестоматийной литературы и для развития памяти наизусть заучивалось большое количество молитв, которые потом нужно было читать – так осуществлялось «чтение наизусть» (кстати этот прием был успешно реанимирован в современных методиках скорочтения, когда слово скорее не читается, а заранее «узнаётся» по первым буквам хорошо натренированным мозгом). Но успешно прочитать текст было мало – его нужно было читать с «сочувствием». Детей учили сопереживать прочитанному, что воспитывало из них активных и творческих читателей. Эта воспитательная направленность обучения чтению сейчас окончательно утеряна, так в современном языке уже нет смысловой разницы между грамотным и начитанным человеком. Хотя средневековье четко знало этот водораздел: грамотный умеет только читать и писать, а начитанный умеет толковать текст, который мог иметь до 16 (!) внутренних планов.

Дмитрий, как становится очевидно, имел хорошую память и аналитические способности, что позволяло ему быстро ориентироваться в большой массе учебного материала и быстро находить нужные аналогии, на что и была направлена древняя методика.

Характер маленького царевича по большей части останется загадкой навсегда. Лютеранский пастор Мартин Бер, задавшийся целью узнать побольше о царевиче Дмитрии, отмечал, что «в Угличе князья и бояре вообще не любили юнаго царевича, потому что в нем, еще отроке, обнаруживались признаки жестокосердия…»¹¹⁴ Можно лишь догадываться о качестве негативных изменений личности под влиянием эпилепсии, но разграничить воздействие болезни от внушений очень политизированных родственников на поведение мальчика вряд ли возможно. Исаак Масса передал несколько фраз, приписываемых царевичу Дмитрию: о старшем брате Фёдоре – «Плохой какой царь, мой брат. Он не способен управлять таким царством»; о Борисе Годунове – «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если будут столь доверять недостойным дворянам, поэтому надо позаботиться заблаговременно»¹¹⁵. По сути, это просто пересказ ребенком домашних разговоров, так как, ещё не овладевший начальной грамотой, малолетний «царь» никак не мог что-либо «предвидеть» или о чем-либо «заблаговременно позаботиться», а тем более авторитетно рассуждать об управлении государством. Общеизвестным является инцидент со снежными фигурами, которые малолетний Дмитрий вылепил из снега, назвал именами «нарочитых» бояр, в том числе и Годунова, и посек и разрушил деревянной сабелькой. Фактически, это происшествие говорит больше о взрослых, окружавших царевича, чем о его патологической жестокости и кровожадности. Дмитрия растили исключительно в парадигме мстителя за унижения и обиды матери, что, конечно, не делает чести Нагой, но говорит о настоящей любви мальчика к ней.

Более информативны свидетельства о пристрастии Дмитрия к убийству птиц и животных. Это может быть реальным негативным симптомом, более того наследственным, так как его покойный родитель в юности также имел обыкновение развлекаться сбрасыванием кошек с кремлевских башен. Такое поведение детей не было обычным даже для того жестокого времени, когда смерть, казни и убийство были явлением рядовым. Это живодёрство было бессмысленным и потому отмечалось, как аномалия, вполне привычными к крови современниками. Ещё любопытной деталью портрета малолетнего наследника престола может стать утверждение Томаса Смита о том, что погибшая от яда мамка царевича была отравлена… самим, невзлюбившим её, Дмитрием: «… чтоб отучить народ от питаемого им чувства любви и надежды по отношению к царевичу Димитрию, было разглашаемо, что Димитрий был бы похож на своего отца, то-есть, был бы таким же тираном, так как он еще в детстве будто бы с наслаждением смотрел, как на кухне резали кур и цыплят, причем мыл себе руки в их крови; к этому следует прибавить и отравление его мамки; сверх же всего, было запрещено молиться за него в церквах, с тем, чтобы поскорее все о нем совершенно забыли»¹¹⁶.

Следственное дело дает немного фактов к осмыслению в контексте характера царевича, но интересно отношение окружающих людей к только что погибшему царевичу Дмитрию. Подлинную привязанность и печаль демонстрирует только его мамка-боярыня Василиса Волохова, чуть не погибшая от рук Нагой и её брата Михаила. Остальные не выказывают никакого эмоционального участия в происшедшем. Горя по поводу смерти царевича окружающие не испытывали. Связано ли это со специфическим характером мальчика? Возможно. Но также возможно, что эта безразлично-негативная реакция была простым переносом отношения к его родственникам и матери. Прощание с царевичем было вовсе не таким эйфоричным, как его встреча в 1584 году.

Отношение к царевичу в народе с течением времени менялось в негативную сторону. Четьи-Минеи священника Иоанна Милютина (составлены в 1646—1654 гг.) сохранили такой, вполне благочестивый, исторический рассказ: «В первое-на-десять (одиннадцатое – 1602 год) лето по убиении своем явися благоверный царевичь князь Димитрий некоему от калугер (монаху), тамо живущих во граде Углече, именем Тихону, и сказа ему сице: „Некто назовется у вас именем моим царевым, сыном отца моего, благовернаго царя и великого князя Иоанна Василиевича всеа Росии, и сести имат на престоле царьстем Российскаго государьства, и того властолюбца и губителя моего Бориса со престола свержет и царьства лишит, и род его весь погубит; и той сам ложный нарекователь не много имать царьствовати, но зле живота своего гонзнет и убиенъ будет; и инии же воследовати имутъ ему, и тако же нелепо скончаются“. И послѣди вся збышася сия по глаголом богоизбраннаго сего венценосца¹¹⁷».

История о видении старца Тихона взята из «Сказания о царстве царя Фёдора Ивановича» (сохранилось только в списках XVIII в). Из текста первоисточника в Четьих-Минеях было опущена одна очень важная деталь – о последствиях этого события: угличане не восприняли рассказы об этом видении как нечто бесспорно божественное, а напротив – донесли на старца и его апологетов. В результате Углич вновь подвергся ведовскому розыску, снова «урезали» языки, ссылали в Сибирь, а сам Тихон был сожжен заживо «в струбе». «Ведовской» характер угличского дела подтверждается специфическим способом казни – сожжением заживо на костре или сожжением в срубе¹¹⁸, что являлось наказанием исключительно для лиц, совершивших религиозные преступления, наведение порчи, еретиков, чародеев, чернокнижников, колдунов и ведьм. «Ересь наказывается огнем. Еретик выходит на кровлю небольшого домика и оттуда спрыгивает во внутренность; на него бросают солому с лучинами; пламя скоро задушает его. Довольно и слишком строго это наказание»¹¹⁹

«Тех, которые возбуждают какие-либо сомнения относительно веры, заключают в небольшие деревянные домики и сжигают

живыми и выглядывающими оттуда».¹²⁰

Мученичество протопопа Аввакума, старообрядческая икона.¹²¹ Сожжение в срубе Аввакума 14 апреля 1682 г., Пустозерск.

Как могли «слова богоизбранного сего венценосца» -царевича Дмитрия привести к таким губительным последствиям? Ведь всего через 4—5 лет он превратится волей нового царя Василия Шуйского в святого. Суть претензий розыска, по всей видимости, сводилась к видению старцем самоубийцы, что даже в наше, вполне терпимое, время выглядит вполне двусмысленно в религиозном смысле. Средневековье же, не колеблясь, относило такие вещи к проделкам дьявола и сатанинскому наваждению. Прозорливец Тихон был обречен уже одним упоминанием имени царевича.

С воцарения Бориса Годунова ведовские дела, и раньше случавшиеся, стали очень распространенной судебной практикой. Уже с первых месяцев правления этот вид розыска стал «фирменным знаком» нового царствования. Первым от царя Бориса пострадал младший брат князя Василия Шуйского – Иван Пуговка Шуйский – его осудили за «коренье и ведовское дело». Царь Борис создал новую реальность в государственной и общественной жизни страны, которую его современники активно не принимали и потому ненавидели, а в XXI веке она вообще кажется абсурдной. Но, тем не менее, эта реальность существовала и действовала: Годунов поставил на поток жесточайшие «ведовские процессы».